— Почему они всё это не несут в скупочные государственные магазины, в торгсины? — брезгливо отвечал Сванидзе.

— Спрашивали мы их, и не раз! А они отвечают: что ты, что ты, родимый, там фамилию и адрес записывают, а потом с обыском приезжают и в казенный дом на казенные харчи сажают. А на кого же останутся семья и дети? Нет уж, лучше за бесценок отдать или пусть так добро пропадает, чем скитаться по тюрьмам и лагерям. И начинаются повествования, как вот на днях, где-то там, у таких-то был обыск, таких-то в тюрьму забрали, а других осудили, из лагеря письмо прислали, а такой-то пропал совсем без вести. Нет, нет, говорят, уж лучше так добру пропасть, чем в НКВД из-за него пропадать… Логично, конечно…

— Да откуда же у ваших колхозников ценности? — не поверил Николай Иванович.

— В прошлом разными путями и способами попали к ним в руки из господских и помещичьих имений, монастырей и церквей… Вот такой круговорот: сначала помещики грабили крестьян, потом крестьяне помещиков, а теперь мы — крестьян…

«Ох, Сёма, Сёма…» — вздохнул про себя столичный гость. — «Ты ведь и вправду получаешься сущеглупый дурак… На чужом горе счастья не наживешь! Тьфу ты, опять эта русская поговорка, ну что ты будешь делать…»

— Гроза будет…, — Филипп Кондратьевич задрал лицо к просвету сомкнувшихся над головой ветвей, сквозь которые было видно, как стремительно несутся рваные, зловеще подсвеченные сизые тучи. — Дождь пойдет, и смоет все следы…

— Товарищи…, — глухо и безнадежно произнес сержант ГБ. Потом поперхнулся, поднял горящие безумной надеждой глаза. — Товарищи… я знаю, что не в праве просить у вас помощи. Вы — обычные советские люди, и так уже сделали всё, что в ваших силах… Как смолгли, помогли следствию. Но я очень прошу вас: поскорей дойдите до станции! Расскажите там, что здесь произошло.

— А как же вы? — с отчаянным вызовом спросила Натка.

— А я попытаюсь их найти… — с безнадежной тоской пожал плечами чекист.

— Да зачем? Ведь у вас и оружия нет? — деловито поинтересовался Бекренев.

— Ничего! Подберу в лесу сук какой-нибудь… Хоть одного подлеца, да уж напоследок я приголублю… А затем, я им, гадам, скажу, что я буду в районе самый главный мент: они меня тогда сразу, поди, и не убьют? Да нет, конечно… Мучить непременно будут! Это и к бабке не ходи… Пусть уж тогда лучше мучают меня, чем какого-нибудь колхозника, которого я, сволочь, не смог защитить… Время-то оно глядишь, так и пройдет! А тут, может, оперативники со станции подоспеют, и по следам гадов найдут. Хотя бы потом…

— Как это, нет оружия? — воскликнула Натка, выхватывая свой грозный револьверчик. — Вот, есть! Только в него пули что-то не лезут, не знаю почему…

— Это затем, чтобы вы в кого-нибудь не пальнули. Уж больно вы, Наташа, сердцем горяча, мне иной раз рядом с вами бывает просто страшно! — деловито пояснил Валерий Иванович, протягивая один из конфискованных ещё на станции наганов, тот, который поплоше, отчаянно вцепившемуся в оружие чекисту. — Но все равно, двое против… Сколько там их, Филя?

— Шестеро.

— Двое против шестерых? Это ничего, это нормально. Мы, Добровольцы, обычно в таком соотношении сил и воевали…

— Отчего же только двое? — ласково сказал Савва Игнатьевич. — Аз, грешный, вас малость смиренно подкреплю, Святым Крестом да Молитвой… ну и кулаком, само собой…

— Удивляюсь я на вас, отче… Откуда у вас, смиренного служителя Господня, такой воинственный дух? — в комическом изумлении всплеснул руками Бекренев.

— Ну так ведь я во времена оны в Народной Крестьянской Армии малость, того… В двадцатом… был такой грех… но оружия в руки всё одно не брал. Состоял медбратом при лазарете…

— А! Батька, так ты значит, у нас будешь махновец?! Да и анархист ещё, поди? — радостно потер руками Валерий Иванович.

— Не махновец. Народоармеец. — возражая наставительным тоном, строго воздел вверх указательный перст батюшка. — А анархия, она суть есмь мать любого порядка. Сугубого же греха в следовании человеколюбивому учению товарища князя Кропоткина нэ бачу!

— Ну, вы, вояки…, — Натка решительно сделала шаг вперед. — А подопечного нашего куда девать?

Дефективный подросток, в настоящий момент деловито правящий, как опасную бритву, о подошву своего ботинка лезвие своей любимой финки, только округлил от удивления глаза. Что, значит, куда его девать?

— М-нда. Один за всех, называется… И все за мной. Ну-с, господа мушкетеры, тогда приступим… Филя, одного я у тебя прошу: больше не говори ты так красиво! Ты меня своими классическими цитатами уже… Залюбил, честное слово, до полусмерти. Закрою глаза, и будто опять я в проклятой гимназии распроклятую латынь долблю…

— Улихть ломать, конат эряйхть, кода панчфнень еткса палакст! — согласно кивнул головой Актяшкин.

— О боги, боги мои! Яду мне, яду…, — простонал Бекренев, вскидывая на плечи сидор.