Таджикско-афганская граница. Жаркая весна 1993 года. Молодой офицер, старший лейтенант, прибывает на новое место службы — командовать ротой усиления на пограничной заставе. 24 часа из его жизни. 24 часа испытания воли. 24 часа проверки офицерского профессионализма. 24 часа, в которых будет время и на отчаяние, и на мужество, на находчивость и скорбь. Служи, офицер, с честью!
Роман Лерони
Не говорите с луной
— Теперь ты точно попал, лейтенант!
Маленький, какой–то неестественно круглый и лоснящийся майор стоял перед ним, заложив руки за спину и перекачивая довольство своего овального тела с носка на пятку и обратно. Он смотрел на лейтенанта с той торжествующей победой, какая только возможна, если смотреть снизу вверх. Так, наверное, смотрели лилипуты на пленённого Гулливера. Вот только старший лейтенант не был связан. В буквальном смысле. А торжество лилипута под помятыми майорскими погонами было самым натуральным. Не сказочным.
— Извините, товарищ майор, но старший лейтенант.
— Что?! — перекачивание майорского довольства прекратилось как раз на том моменте, когда центр тяжести был на пятках. И чтобы не упасть, майор сделал шаг назад. Получилось, что он отшатнулся. Неожиданно удачная мизансцена!
— Не понял, лейтенант! Ты по борзости своей что–то вякаешь, или по глупости идиотской?
— Никак нет, товарищ майор. По правде.
— Что?! — Колобок–майор взвился на носки своих замызганных ботинок. — Повтори, урод!
— По правде вякаю, товарищ майор. Я старший лейтенант. Могу присесть, чтобы Вы увидели мои погоны.
— Это ты мне, сучонок?!
Против ожидания, как и против известного сюжета с лилипутами и великаном, майор обладал весьма громким голосом. Его крик, не был писком или лепетом. Ор майора имел объём и силу. Он рокотом, металлическим эхом метался между казармой, будкой КПП и зданием штаба, привлекая внимание случайных прохожих из числа личного состава части.
— Простите, товарищ майор, но это Вам.
В эту фразу старший лейтенант вложил всю свою нерастраченную любовь к старшим чинам. Вышло весьма неплохо. Наверное, даже лучше, чем на первом свидании с девушкой. Переиграл малость. Но и продешевить не хотелось. Майор всё–таки.
С этого момента произошёл обвал майорского недовольства, усиленного децибелами превосходства по званию и, наверняка, по должности. Уши старшего лейтенанта заложило на десятой секунде, и взирая сверху, он видел под собой разверзающийся зев рта и вибрирование блестящих майорских щёк. Пару лет суворовского училища, годы в училище и полтора года «кадровой», позволяли некоторые связующие части речи майора, читать буквально по губам. Нецензурщина. Похабщина. У майора она была не оригинальной. Это расстроило старлея. Можно было хотя бы этим развлечься. А так придётся просто ждать. Пока же майор не проявлял никаких признаков усталости. Интересно, что вот такие майоры, «полканы» или «подполы», могли без бумажки шпарить любой разнос, но были не в состоянии и двух слов связать на торжествах или в письмах.
Старший лейтенант, не стесняясь, глубоко вздохнул и отдал своему телу команду «вольно».
Это самовольство не ускользнуло от внимания майора. Он продолжал орать, но в этот раз его глаза так выперли из орбит, что жиденькие реснички готовы были стрелами плюнуть в стороны от растянутых до блеска век, и рот уже не демонстрировал артикуляцию связанной речи, а хватал пустой воздух. Лицо майора потекло потом, изо рта полетела слюна. Скоро должна была наступить развязка. Всё когда–нибудь заканчивается, как хорошее, так и плохое.
Майор судорожно опирался безволосыми руками о воздух, словно хотел таким образом подняться до уровня глаз молодого офицера.
Старлей же смотрел вдаль, над и мимо майора, которого он видел впервые. Смотрел на далёкие горы, ломаной грядой выпирающие на горизонте. Он не любил горы, но смирился с ними, как и со своей судьбой, которая наверняка уже просыпалась там, в горах, сладко потягиваясь, как злобный горный тролль в предвкушении мстительного приключения.
Он всё видел. Тёмные, немилые горы, впереди уже надоевший майор–лилипут, позади воинскую часть, которую старший лейтенант Левченко никогда ранее не видел, но в которую прибыл несколько минут назад для прохождения дальнейшей службы — интересной и насыщенной, если всё так замечательно началось и сразу с целого майора. Ну, может, не целого, но круглого — точно.
Чёрт бы всё побрал! Мама, роди меня обратно, а перед этим выбери себе другого мужа. И исчезли бы этот майор, и эта часть, и этот мир, и эта, неумолимо засасывающая в неприятности, судьба–трясина.
«Ой, сынок–сынок, ждёт тебя дальняя дорога».
Все гадалки одинаковы в своей неправде, правдой накрывая её — свою профессиональную ложь. Где Марина нашла эту пожилую старуху–белоруску? Не иначе, как в вездесущих болотах Беларуси. И где теперь эта Марина, и где эта гадалка? На другой странице судьбы, уже переложенной в стопку для прочтённых листов, или прожитых, растраченных.
Неправа была гадалка. Очень не права, говоря «сынок–сынок». Надо было говорить, удваивая не обращение, а расстояние — «дальняя-дальняя», упоминая дорогу. И не права, и не правдива в остальном… Марина плакала потом всю дорогу: «Ой, тебя убьют! Я знаю, и она так сказала!» Она ревела, и висла на руке, и ему хотелось плакать, но только по другому случаю, или обстоятельству, уже утерянному, притом безвозвратно. Его воинскую часть выводили в Россию, домой. А ему, с такой фамилией, с такой судьбой не было места среди широкого берёзового простора. И белорусам он не нужен, и украинцам. Никому. Только армии, а она, как неродная тётка, снова толкает в глушь — с глаз долой!