Набережная полна была народу — всё сплошь молодые и очень молодые весёлые лица, громкие разговоры под пиво, беззаботный смех: улицы утомлённых возрастом городов принадлежат молодым. Всё было замечательно; мешало лишь то, что молодых не волновало совершенство смысла. Впрочем, молодости хотелось простить даже этот порок варваров, который завтра поставит под угрозу будущее городов.

Вдруг внимание моё привлекла фигура молодой девушки в платье, выражения лица которой я видеть не мог (она также смотрела в сторону изнемогающего заката, её очаровательная черноволосая головка была развёрнута ко мне затылком, волосы — в тугой пучок: всё просто, мило), но почувствовал. Я не сомневался: оно было печальным.

И не ошибся. Люди, которые способны разглядеть в представшем их взору сиюминутном потаённое вечное, получая от этого своеобразное удовольствие, — всегда светло–печальны. «Глубоко сказать о сиюминутном — прикоснуться к вечному. Бездарно сказать о вечном — всего лишь плюнуть в лицо сиюминутному». Что ж, неизвестный автор XXI века, то бишь я, оказался глубоко прав.

Она медленно повернулась в мою сторону, почувствовав мой взгляд (именно так). Мне не надо было подбирать слов, чтобы описать впечатление самому себе (дорогая моему сердцу слабость, доставившая мне много горьких минут); они, подобранные в глубине сознания, сами слетели с языка: «свежее личико и чёрные глаза», прелесть которых подчёркивала печаль — правда, не мечтательная печаль, которую я так ценю в женщинах (и которую я, откровенно говоря, мечтал узреть), а печаль, как мне показалось, сиюминутная. Правда и то, что уже в следующую секунду она улыбнулась мне, как лучшему другу (так, увы, улыбаются люди, у которых нет настоящих друзей).

Но ведь мы выбрали платье, а не вездесущие джинсы (удобные и практичные, спору нет, я сам был облачён в джинсы); какая–никакая, но в глазах присутствует печаль, а не всеобщий дурацкий восторг по поводу наконец–то наступившего устройства мира, где смыслы перестали быть мерилом смыслов. Чего ж вам больше?

Эта минута решила мою участь.

Она спросила, как меня зовут (особенно вслушиваясь, как мне показалось, в произношение простой моей фамилии), потом поинтересовалась, который час (при этом, как мне почудилось, мгновенно оценив броскую марку моих дорогих часов, стоивших больше, нежели украшавшие мою квартиру холодильник, телевизор и диван вместе взятые, — подарок моего сентиментального разбогатевшего друга, укатившего на днях в Америку); после этого спросила, в каком районе Минска и на какой улице я живу.

— Это не в том ли доме, который находится на пересечении улиц ***, рядом с ***?

— Нет, в том, что находится рядом с упомянутым вами домом, — возразил я.

Очевидно, мои ответы показались ей убедительными настолько, что она, нисколько не интересуясь моим мнением, рассказала о себе следующее.

Звали её Эллина Задкова (что меня несколько смутило). Была она дочерью обрусевшей немки, в девичестве носившей фамилию Клаус. Чтобы избавиться от бесконечного остроумного сопоставления с Санта Клаусом со стороны добродушных русских, фройлян сочла за счастье стать госпожой Задковой, чего и дочери пожелала. Отец, похоже, был цыганом; более о нём ничего не известно, ибо брак её родителей был сколь неотвратим, столь же и молниеносен. Эллина, разумеется, считала себя русской, и одно время вполне разделяла насмешливое отношение к забавной рождественской фамилии Клаус. С годами это отношение стало меняться, и сейчас Эллина, выпускница инженерно–строительного факультета, уже практически созрела для того, чтобы почтительно думать о предках по линии матушки.

— Если уж быть Эллиной, то почему не Клаус? Логично?

Но я уже успел свыкнуться с тем, что она — Задкова.

Чтобы поддержать беседу, я спросил, где она работает.

Работала она — «подрабатывала», как было уточнено, и это цепкое указание на временный характер работы «по обслуживанию» явно намекало на масштаб её амбиций, — второй няней в доме известного и влиятельного бизнесмена *** (первая няня, Варенька Неробеева, неизменно носившая строгие отглаженные брюки, курировала весь учебный процесс). Посвящала его сына от первого брака Павла в премудрости математики.

— Того самого ***, строительного короля? — уточнил и я, догадываясь, что вопрос мой будет лестен для Эллины.

— Разумеется, — в её чёрных глазах вспыхнули огни мечты. — Устроена не по специальности, зато с выгодой. Я не могу позволить себе роскошь не работать в надежде удачно выйти замуж. Кроме того, я хочу быть хозяйкой своей судьбы. Кстати, а вы женаты?

— Был, — ответил я.

— Это был ваш первый брак?

— Правильнее сказать, последний.

— Да, вам будет непросто найти достойную невесту, — улыбнулась Эллина. — Знаете что? Можете пригласить меня в ресторан.

— Я не в состоянии пригласить вас в ресторан в надежде продолжить знакомство, — честно сказал, ещё более честно подумав при этом: «…знакомство, которое не приведёт ни к чему хорошему».

— Вот как? — изумилась Эллина. Было видно, что она заново оценивает ситуацию, выстраивая какие–то комбинации. Я не сомневался: она не думала, а вычисляла, просчитывала. В её глазах, казалось, пёстрым ворохом осенних листьев мельтешила цифирь (что, несомненно, их оживляло).

— Вам будет непросто найти достойную невесту, — уже иным тоном сказала она. — Какие доходы — такие и невесты. Знаете что? Угостите меня пивом. Пенистый эль: это нам по силам?

— Пенистый… С удовольствием, — безо всякого удовольствия согласился я. Вливаться в толпу пьющих пиво, напиток варваров, — давно перестало быть пределом мечтаний для меня.

Но на ресторан, где подают коньяк в подогретых бокалах, где вас потчуют умопомрачительно дорогими яствами, изготовленными по заморским рецептам нашими поварами на свой вкус, где вас с царскими амбициями обслуживают подрабатывающие любители самого дешёвого пива, — на ресторан, куда открыт вход лишь варварам из варваров, денег не было.