Златоглавыми полярными маками почтили мы память этой мужественной женщины и долго, молча, без шапок, стояли у покосившегося древнего креста, изрезанного славянской вязью.

В Тикси мы вернулись на второй день, по пути сбросив на палубу флагмана каравана новую карту состояния льда.

Вот и теперь мы тоже подходили к каравану. Ползли буквально на брюхе, видимость очень плохая. Я нарисовал ледовую карту, которую мы сбросим на флагманский ледокол по радиокомпасу: ледокол вне нашей видимости, найдут ли наш вымпел? Найдут — во многом наша работа упростится. Не найдут — придется долго кружить в облаках над караваном и в микрофон описывать состояние льда, давать курсы выхода из ледяного плена.

По расчету, до кораблей остается десять минут полета, но координаты не точны, это уже видно по радиопеленгам. На этой высоте мы можем врезаться в мачты, видимость не более пятисот метров. Если даже увидишь с этого расстояния, то не успеешь уйти вверх или увернуться, тем более что корабль не один.

Делаю знак Черевичному. Он без слов понимает меня и мягко прибавляет газ моторам. Уже на высоте пятидесяти метров входим в плотную облачность, стекла на кабине затягивает тонкой пленкой льда.

— Включите антиобледенители! — дает команду Черевичный Чечину.

В кабине запахло алкоголем, от струй спирта стекла быстро очищаются.

— Э-эх! — кричит Чечин. — Огурчик бы малосольный сейчас или грибки! Такое добро пропадает! — и аппетитно щелкает языком.

Черевичный по микрофону договаривается с флагманом, что будем сбрасывать ледовую карту с высоты шестидесяти метров по радиокомпасу. Делаем заход и бросаем вымпел. С борта ледокола радостно кричат: вымпел упал на льдину у форштевня ледокола. Я на словах объясняю им детали ледовой обстановки, даю уточненные координаты, и мы берем курс на Тикси. Весь следующий день Чечин и его помощники делали профилактику моторам. Предстояло идти на Москву. Моторы переработали все свои ресурсы, расход масла и горючего увеличился. Поэтому механики так тщательно и скрупулезно работали с ними.

Ночью стартовали в Архангельск с попутной разведкой льда до Амдермы. Перед вылетам военный отдел порта предупредил нас, что в Карском и Баренцевом морях возможны встречи с немецкими боевыми кораблями и самолетами и что код связи с нашими истребителями и правила полета от Архангельска до Москвы нам вручат в Архангельске.

До Амдермы все шло нормально. Потом начались неполадки. Из–за начавшейся тряски левого винта сели на вынужденную посадку в Нарьян — Маре, а потом второй раз — на реке Мезень. Чечевичный нервничал, торопясь в Москву, но Чечин был неумолим: он обстоятельно исправлял все неполадки. Только на третьи сутки мы прибыли в Архангельск.

Город как–то заметно посуровел, построжал. Впервые мы увидели оконные стекла, заклеенные газетными крестами, мешки с песком, длинные стволы ощетинившихся зениток. В речном порту кипела работа. Люди шли по деревянным тротуарам озабоченные, неулыбчивые. И только ребятишки, носившиеся по улицам с деревянными автоматами, горланили так же, как и до войны.

Непривычно для нас выглядел морской порт. У причалов и на рейде стояли морские тортовые суда, но на их палубах, на баках, ютах — орудия и спаренные пулеметы. Вдали, на широком русле Северной Двины, рассредоточение маячили силуэты военных кораблей, а высоко в небе дарами барражировали истребители. Порт жил напряженно — скрипели стрелы, гремели цепи, и крики «вира… майна» звенели в воздухе.

Утром 22 августа, получив разрешение на вылет в Москву и забрав все необходимые инструкции о порядке полета, мы стартовали. Шли на малой высоте, прячась в складках рельефа. Предосторожность была не лишней. В Архангельске мы узнали, что ожесточенные бои развернулись уже под Москвой.

К Москве мы подошли на бреющем полете и с ходу сели на Химкинском водохранилище у здания Речного вокзала. Зарулив в одну из стоянок гидросамолетов Полярной авиации, находящейся прямо против шпиля вокзала, мы вышли на родной берег.

Ощетинясь дулами зенитных батарей, опоясанный противотанковыми ежами, надолбами и валами из мешков с песком, город жил своей повседневной жизнью, но эта жизнь была полна сдержанной деловитости, так непохожей на суетливость Москвы предвоенной. При подъезде к тушинскому туннелю у узкого проезда, заставленного ежами, мешками и бетонными пирамидами противотанковых надолб, военный патруль проверил наши документы. Молодой капитан подолгу всматривался в наши лица, сверяя с фото в удостоверениях, устало козырнул. Чувствовалось, что он о чем–то хотел спросить — наш экспедиционный вид явно смущал его, — но так и не спросил, махнув на прощание рукой, обвязанной марлевым, потемневшим бинтом. При выезде из туннеля образовалась небольшая пробка. Навстречу нам встала длинная гирлянда аэроста тов. Статные девушки в аккуратных гимнастерках держали баллоны за свисавшие с них концы и, пересмеиваясь, что–то говорили между собой.

Увидя их, Виктор Чечин лихо свистнул и, перегнувшись через борт автомашины, крикнул:

— Послушайте, красавицы вы мои милые, кого же вы собрались ловить в свои сети? При ваших качествах вам и аэростаты заграждения не нужны!

Девушки дружно фыркнули, но ответ дать не замедлили:

— Попадешься и ты, черноглазый! Смотри, не зевай, когда полетишь!

Странно, но этот незначительный эпизод и слова девушек помнились мне всю войну. Вход в зону Москвы был расписан строго по воздушным коридорам, которые периодически менялись. Заградительное кольцо вокруг Москвы охранялось сетью аэростатов. Усталые после выполнения боевых операций, часто в сплошной облачности, мы должны были нащупать этот коридор и, рассчитывая только на средства радиотехнического самолетовождения, пролезть через эти «девичьи сети» на свой аэродром. А «девичьими сетями» мы их называли потому, что обслуживали аэростаты заграждения в основном женские команды сложность маневра слепого полета в узких коридорах, при не всегда срабатывающих средствах радионавигации, преподносили нам минуты куда более томительные и напряженные, чем часы полетов над вражеской территорией. Можно было попасть в стальную сеть аэростатов: безжалостная сталь их тросов разрезала самолет пополам.