Юмашев — выше среднего роста, лицо — киногероя: курчавая русая шевелюра, голубые, почти синие, глаза, полные дерзости и отваги. Молчалив, сдержан и тверд. Когда смущается, а это бывает нередко, вспыхивает жарким румянцем, как красная девица. Увлекается живописью, но свои работы, по скромности, нам так и не показал, и не любит о них говорить.

За эти четверо суток, из которых шестьдесят пять часов мы провели с ними в воздухе, они стали нашими друзьями, старшими братьями.

— Валентин, иди скорее, — услышал я голос Черевичного.

Иван привстал на своем сиденье и махал мне рукой:

— Скорее с биноклем! Не пойму, подводная лодка или кашалот! С левого борта, сорок пять градусов!

В бинокль был отчетливо виден веретенообразный корпус подлодки. Волна накатывалась на ее острый нос, каскадом разбивалась о рубку и катилась дальше по палубе, исчезая за кормой.

— Точно, подлодка, и не одна! Левее в полумиле вторая! — передавая бинокль Ивану, ответил я.

— Вижу и вторую! На белом флаге красное пятно… А, черт! Да это же японский флаг! Точно!

— Посмотри! — Иван вернул мне бинокль. Сомнений не было, две подлодки под японским флагом шли параллельно нашему курсу. Хватаю перспективную камеру АФА-13, мне удалось сделать два снимка.

— Что им здесь надо? — спросил Иван.

— Океан нейтрален. Наверное, какой–нибудь учебный поход.

— Но они же с Америкой почти в состоянии войны! И шастают у нее под берегом!

— Иван, мы же видели, как спокойно к японцам относятся на Кадьяке… Пускай сами разбираются!

— Но, Валентин, это же японцы! Надо Саше сказать, чтобы немедленно передал в Ситку!

— Открытым текстом? У нас же нет кода, американцы не дали.

…И опять под нами качал свои волны океан, Великий, но не тихий, а над ним неслась наша машина, хрупкое, но смелое творение человеческих рук.

Такие же хрупкие творения рук человеческих — деревянные, парусные корабли — шли сюда полтора века назад, и открывали эти неведомые земли и заселяли и осваивали их переселенцы.

У подножья скалистых гор сеяли украинскую пшеницу, разводили вологодских коров, строили поселки, верфи, лили из меди, добытой на месте, колокола, и тягучий звон их слушали воинственные племена индейцев…

В 1798 году на острове, названном впоследствии островом Баранова, в честь первого правителя русских поселений в Америке, с корабля высадились русские переселенцы — двадцать мужчин и шесть женщин. В гавани, зимой свободной от льдов, со скалистыми берегами, поросшими строевым лесом, и способной вместить большой флот, они начали строить Новоархангельск. За крепостным палисадом вырос двухэтажный дом, в океан со стен крепости смотрели жерла двух пушек, задымила пекарня, баня. А в это время «моряк искусный, но человек недобрый» — пират Барбер на корабле «Артур» рыскал в прибрежных водах, снабжал индейцев ружьями, спаивал ромом и подбивал их уничтожить русских, так как сам, несмотря на свой двадцатипушечный корабль и оголтелую банду в семьдесят человек, не решался напасть на поселение.

Строители Новоархангельска били морского зверя, ловили рыбу, завели дружбу с вождями индейцев племени ситка. Тогда и была написана бумага об уступке индейцами острова русским. Александр Андреевич Баранов строго наказал коменданту крепости Василию Медведникову ничего даром от индейцев не брать.

Спустя четыре года индейские племена, спровоцированные и руководимые пиратами Барбера, выследив, когда большинство мужчин ушло из Новоархангельска на промысел, напали на крепость и сожгли ее. Все пушное богатство, более десяти тысяч бобровых шкурок, забрал себе Барбер. Такие же нападения были организованы и еще на одиннадцать деревянных крепостей, но там русские отбили все атаки, и только Новоархангельск более года оставался в руках у пиратов. Летом 1804 года Баранов на вновь построенных кораблях «Ермак», «Александр», «Ростислав», «Екатерина» и фрегате «Нева», закончив кругосветный поход, подошел к Новоархангельску и предложил Барберу и ситкам сдаться. Но главный вождь ситков Котлеян, променявший дружбу с Барановым на барберовский ром, отверг предложение о мире. После шестидневной осады крепость была взята. Великодушно простив Котлеяну его измену, Баранов подарил вождю жезл с российским гербом.

Через год город Новоархангельск был восстановлен, стал еще краше, и уже не две, а двадцать пушек смотрели на море с туров крепости.

В гавань приходили корабли с флагами Испании, Португалии и даже Китая. Слава Баранова гремела по Тихому океану; король Гавайских островов Толомео Великий направил к нему своего посла с предложением завязать торговлю. Новоархангельск закупал на Гавайях плоды хлебного дерева, кокосовые орехи, сандал, жемчуг, фрукты и овощи, а взамен продавал мех бобра, лисиц, росомахи. Город процветал и рос. Как позже написал советский писатель и ученый Сергей Марков: «На Аляске звенело испанское серебро, ситкинские женки пекли хлеб из калифорнийской муки. Ром и вино Чили и Перу, бразильский кофе, табак Вест — Индии, гавайская соль, плоды Филиппин, шелк Китая — все это можно было увидеть в те годы на Аляске».

— Что–то увидим мы в этом легендарном городе наших предков? — словно читая мои мысли, неожиданно вслух сказал Черевичный, ни к кому не обращаясь, но динамики разнесли его слова по всем отсекам корабля.

— Идолов с черными воронами, ханжески выставленных напоказ, — ответил Саша Макаров по внутренней телефонной связи.

— Ладно, Саша, не горюй! — засмеялся Черевичный. — Дружба превыше всего! Лучше скажи, как там, в Новоархангельске, то есть в Ситке, погода?

— Острова Чичагова, Баранова открыты, видимость в бухте шесть — десять километров, штиль, температура плюс девятнадцать.