Да, чувства меры инспектору явно недоставало, и он продолжал разыгрывать роль тайного советника, пока окончательно не лишил старика душевного равновесия. А нужно–то было всего лишь собрать данные об этом самом Вилисе, минутное дело… Я демонстративно кашлянул.

— Товарищ корреспондент, если хотите курить — курилка в конце коридора налево, возле туалета, — осадил меня Силинь, одновременно щегольнув наблюдательностью, и вновь обратился к Стимсону.

— Начнем по порядку. У вас в ремонтной мастерской работает некий Вилис…

— Штейнберг, — подсказал Стимсон.

— Правильно! Меня интересует буквально все о нем. Как характеризуется на работе и в семейной жизни, его отношения с коллективом, прошлое, настоящее и… ну, будущее в значительной мере зависит от вашего ответа.

Напуганный до полусмерти заместитель начальника отдела кадров хотел уже открыть сейф, чтобы извлечь личное дело Штейнберга, но Силинь удержал его:

— Это, если потребуется, мы запросим письменно. Поделитесь вашими мыслями и впечатлениями… Да, я, кажется, забыл сообщить, что прибыл в связи с преступным нападением на Лигиту Гулбис.

— Об этом я и сам догадался, — с достоинством ответил Стимсон и глубоко втянул воздух, словно готовясь прыгнуть в воду. — Вилису Штейнбергу лет этак тридцать пять — сорок. Работать здесь он начал задолго до меня, думаю, лет десять назад.

— Очки носит?

— Не помню. Я его только один раз и видел. Когда разбирали заявление его бывшей жены, что он платит алименты только с официальной зарплаты, хотя халтурами зарабатывает вдвое больше. Чинит частные магнитофоны, за немалую плату переписывает на нашей аппаратуре всяких знаменитостей, от канадской пятерки до Высоцкого.

— Одним словом, темная личность, — заключил Силинь.

— Вспомнил! — победоносно заявил Стимсон. — Он был в темных очках. Я в тот раз предложил объявить ему выговор, но товарищеский суд воспротивился. Он, мол, наш лучший специалист, единственный, кто соглашается работать сверхурочно и сам достает дефицитные детали. Можно было подумать, что все радиопередачи держатся только на его плечах… Жена ничего не смогла доказать, и мне пришлось уступить, хотя в глубине души я ей верил. А сам Штейнберг не сказал ни слова, ни да, ни нет, ни может быть. Только иронически ухмылялся.

— Спасибо, товарищ подполковник, — Силинь встал. — Где я мог бы поговорить с ним?

— Сейчас узнаю, какая из студий звукозаписи свободна. Там можно потихоньку включить магнитофон, и…

— Мы таких приемов не признаем, — гордо ответил Силинь, но в глазах его блеснул предательский огонек.

Только сейчас я заметил, что портфель его был открыт, и готов был поручиться, что в нем все время работал маленький диктофон.

Вилис Штейнберг был представительным мужчиной. С длинными волосами, пышной черной бородой и волосатой грудью под распахнутой, не заправленной в джинсы светло–зеленой рубашкой из похожей на брезент ткани, он вполне отвечал идеалу современных женщин. Соответственно независимыми были и его речь, и манера поведения.

— Опять от моей бывшей, и когда это кончится? Я же не считаю, сколько она получает от своих хахалей! Дочки, когда меня навещают, без подарков не уходят, позавчера даже поехал с ними в «Детский мир» и купил по новой куртке, чтобы не мерзли у себя в лагере.

— Вечером ваши очки, наверное, светлеют? — неожиданно спросил Силинь.

— Меняют цвет в зависимости от освещения, — охотно объяснил Штейнберг, снял очки и повернул стекла к самому темному углу комнаты. Стекла и на самом деле стали светлеть и почти слились с желтоватой роговой оправой. Очень возможно, что при мгновенной вспышке света они могли показаться очками без оправы.

— Дорогое удовольствие, зато экономлю на светофильтрах, — и Штейнберг, как по заказу, широко улыбнулся.

Зубы у него были коричневатые, одного–другого недоставало, но металлических протезов я не заметил. Меня это не удивило: трудно было представить себе этого исполненного жизненной силы человека во власти низменных инстинктов. Такой способен бросить жену и детей, драться за возлюбленную, но наброситься на женщину, усыпить, а затем надругаться? Разве что в пьяном угаре…

— Вы нас не так поняли, — счел, наконец, необходимым объяснить наше появление Силинь. — Мы обратились к вам, как к ближайшему другу Лигиты Гулбис.

— Друг — это верно, но ближайший… Мы ведь за этими стенами почти никогда и не встречались. Ну, раз–другой провожал ее до дома, это, по–вашему, близость? Ну, как она, бедняга? Говорят, завтра выйдет на работу…

— Не расскажете ли нам о ваших отношениях? — Заметив, что Штейнберг колеблется, Силинь добавил: — В интересах следствия. Это важнее так называемых джентльменских принципов. И я обещаю, что ее муж ничего не узнает.

— Да что там такого рассказывать? Она мне нравится, да и не мне одному. Красивая мордочка, хорошая фигура, умеет одеваться. Всегда веселая, улыбчивая. Есть такие певцы, в особенности баритоны, которые только у нее и записываются. Подайте им Лигиту, иначе голос не звучит, и все тут… Понимаете, мне кажется, на работе ей веселей, чем дома, где муж следит за каждым шагом, даже на концерты не водит, а она ведь еще молода, ей хочется повертеться в обществе, сбегать на танцы, мало ли еще чего. Только не думайте, что это я такой умный: она сама мне рассказывала обо всех своих обидах.