У края дороги под холмиком сидел в снегу связной штаба роты. Бессильно опустился на снег и сейчас смотрел, как мы проходим мимо. Он ничего нам не сказал. Он уже отчаялся, и мы тоже. Потом, в Италии (светило солнце, блестело озеро, зеленели деревья, мы пили вино, а рядом гуляли девушки), к нам подошел отец того альпийского стрелка узнать что–либо о своем сыне у нас — тех немногих, кто уцелел. Никто не мог ничего сказать, а может, не хотел. Он мрачно смотрел на нас.

— Скажите же что–нибудь, даже если он погиб. Все, что вспомните, любую подробность.

Он говорил отрывисто, размахивал руками и для отца альпийского стрелка был одет очень неплохо.

— Правда слишком жестока, — сказал я тогда. — Но раз вы просите, я расскажу, что знаю.

Он слушал меня молча, не задав ни единого вопроса.

— Вот так это было, — закончил я.

Он взял меня под руку и повел в остерию.

— Литр вина и два стакана. И еще литр.

Он посмотрел на портрет Муссолини, висевший на стене, стиснул кулаки. Но ничего не сказал и не заплакал. Потом пожал мне руку и молча ушел.

Нет, этой ночи не было конца. Мы должны были добраться до деревни в тылу, где находились склады и штабы. Но мы не знали названия ни одной из тыловых деревень. Телефонисты, писари и другие окопавшиеся крысы знали наперечет все названия. А мы не знали даже, как называется место, где был наш опорный пункт; потому в моей книге вы найдете лишь имена альпийских стрелков да названия вещей. Лишь одно мы знали: река перед нашим опорным пунктом называется Дон и от дома нас отделяет тысяча, а может, и десять тысяч километров. А когда день был ясным, мы еще знали, где восток и где запад. Больше ничего.

А сейчас мы должны были прибыть в одну из деревень, где, по словам офицеров, нам дадут поесть и отдохнуть. Но где она, эта деревня? Может, на том свете? Наконец вдали замигал огонек. Постепенно он становился все больше и ярче, пока не осветил небо. Но откуда он взялся, этот красный огонь, с небес или с земли? Когда мы подошли ближе, то увидели, что это горит деревня. А метель не утихала, и под мышки по–прежнему врезались острые ножи, а ранец и оружие своей тяжестью все сильнее пригибали нас к земле. А потом мы увидели во тьме новые красные огни. Снег залеплял глаза, но мы все шли и шли. И добрались наконец до деревни, увидели серые, заметенные снегом избы, услышали собачий лай. Почувствовали под слоем снега дорогу. Но останавливаться было нельзя — наш путь лежал дальше. Рядом шли какие–то люди. Может, это русские? Так не лучше ли смерть в снегу? Один из этих людей подошел, дернул за одеяло, пристально посмотрел на меня и спросил:

— Из какой ты части?

— Пятьдесят пятая рота батальона «Вестоне» Шестого альпийского полка, — ответил я.

— Знаешь старшего сержанта Ригони Марио? — спросила тень.

— Знаю, — ответил я.

— Он жив?

— Да, жив. А ты кто такой?

— Его двоюродный брат. А сам он где?

— Я и есть Ригони, а ты кто будешь?

— Адриано.

И вот он уже хватает меня за плечи, называет по имени, трясет.

— Как дела, родич? — спрашивает он.

Но я не в состоянии ему ответить. Адриано заглядывает мне в глаза, снова спрашивает:

— Как дела, родич?

— Плохи, — наконец выдавил я. — Совсем плохи. Я устал, голоден, из сил выбился. Хуже и быть не может.

Уже потом в нашем родном городке Адриано рассказывал, что в ту ночь он за меня испугался.

— Прежде, когда я его встречал на фронте, — говорил он друзьям, — Марио был спокоен и даже весел. Но в ту ночь… В ту ночь!..

Адриано вынул из ранца банку варенья и головку сыра килограмма на два.

— Я эту благодать на складе взял, — сказал он. — Бери, ешь.

Я хотел штыком отковырнуть кусок сыра, а остальную часть вернуть Адриано. Но едва снял перчатки, как почувствовал адскую боль в пальцах и не смог отколоть ни кусочка. Руки не подчинялись мозгу, словно они не мои, а чужие, я глядел на них, и мне хотелось плакать. Я принялся изо всех сил колотить одной рукой о другую, бить ими по коленям, по снегу, но они оставались твердыми, задубелыми, как кора дерева, как подошвы ботинок. Наконец я почувствовал, будто в них вонзились тысячи игл, и понемногу руки, которые сейчас пишут эти строки, вновь стали моими. Да, сколько всего способно напомнить мне мое тело!

Мы возобновили свой путь в ночи.

— А наши односельчане? — спросил я у Адриано.

— Все здоровы, — ответил он. — Но я должен вернуться к своим. Еще повидаемся. Держись, родич.

— До встречи, — ответил я. — Буду держаться.

Конечно, что бы ни случилось, нашему взводу надо держаться вместе. Но у меня не хватало духу рассказывать моим товарищам о полных бокалах молодого вина, которые ждут нас дома. К чему? Чтобы потом улечься в снег, грезить об этих чудесных вещах и в конце концов исчезнуть, раствориться в земле и весной, когда сойдут снега, превратиться в гумус? В кромешной тьме высоко в небе отражались красные языки пламени горящих деревень. Еще шаг, еще один, иглы снега через одеяло добирались до лица, шеи, запястий. У меня перехватывало дыхание, и ветер часто вырывал из рук одеяло. Я съел немного сыра, что мне дал Адриано. Казалось, будто я кусаю зубами камень, а во рту он хрустел как песок, вместе с кусочками сыра я глотал кровь, сочившуюся из губ и десен. Пар изо рта замерзал на бороде и усах и вместе с принесенными ветром комочками снега превращался в сосульки. Языком я заглатывал эти сосульки и начинал их сосать. Наконец наступил рассвет. Метель стала сильнее. И сильнее стал холод. Но если бы не метель, сумели бы мы оторваться от русских?