Солнце стояло уже высоко над лесом, снегири и клесты на елках клевали шишки, пара белок резвилась над нашими головами, пронзительно цокая. Лай охотничьих собак в долине смолк: может, потеряли след, а может, выдохлись. До нас долетал голос, созывающий их:

— Сокол! Со–окол! Сельва! Сельва-а! Ко мне! Ко мне! Сюда! Сюда–сюда!

Потом послышался выстрел — пытались собрать собак.

Мы чувствовали себя вне времени и пространства. Я представил глухаря, который кормится в зарослях черники или под лиственницей, на солнышке чистит и приглаживает свои перышки.

Мы разлеглись на земле и глядели в бездонное и безоблачное небо. Его лазурь прочерчивали перелетные птицы: горные зяблики, чижи, дубоносы, дрозды. Они летели с северо–востока на запад. Я думал об их долгом пути, о странах, которые они пролетали, — во многих из них побывал и я, а теперь как будто снова видел их с высоты птичьего полета. Карпаты, Польша, Балтийское море, Скандинавия и дальше — страна эскимосов и Сибирь. Я вспоминал жизнь в этих далеких странах, людей, которых я там узнал. Как бы невзначай, я заговорил об этом со своим другом, он молча меня слушал, глядя в небо, а по нашей одежде спокойно разгуливали муравьи.

Наконец мы поднялись, проверили заряды в ружьях, пружину ударника и, не говоря ни слова, осторожно, как никогда, приблизились к тому месту, где, по нашим предположениям, должен был скрываться подраненный глухарь.

Глядя на это место теперь, когда со мною нет ружья, я вижу, как здесь чудесно. Ели здесь не густые, и ветви их повисли вдоль ствола, оттянутые снегом многих зим. Тут и там растут искривленные лиственницы и альпийские сосны, в подлеске нет ни кустов, ни травы, а земля устлана ковром из брусники с блестящими, будто целлофановыми, листьями и красно–белыми ягодами, кисловатыми на вкус и красивыми, как маленькие яблоки. На полянах — сочная черника. В самых тенистых уголках простирается мягкий зеленый мох и серебристый исландский лишайник. Этот лес — райское место для большой охоты — кончается, упираясь в серые скалы. Тут также много валунов, занесенных ледником бог ведает когда.

Да, больше, как мы думали, глухарю укрыться негде. Мы продвигались бесшумно, и лесные шорохи делали тишину еще более глубокой. Краем глаза я видел своего товарища, потом он скрылся из поля зрения за каменной глыбой; я, затаив дыхание, ждал выстрела. И он прозвучал. Прозвучал резко в прозрачном воздухе, ветер разнес его по долине, казалось, вот–вот раздастся возглас: «Готов!», но вместо него я услышал: «Внимание!» Я оглядывался вокруг, не зная, откуда появится птица, потом почувствовал сильную волну воздуха, идущую на меня, и наконец увидел вытянутую вперед шею, распущенный черный хвост. Я взял его на мушку, повел ружье на упреждение и нажал на спусковой крючок. В такие минуты неизвестно как и куда уходит душа, не чувствуешь ни рук, ни ног, а только испытываешь какой–то неописуемый подъем.

Я понял, что попал, и бросился вперед. На бегу я услышал звук падения. Он был там, и земля поддержала его, как раньше поддерживал воздух. Он приподнял голову и глядел на меня. Я оробел при виде этой фатальной смерти от моей руки и нагнулся погладить его шейку и поблагодарить.

Вихрем выскочил из леса мой друг.

— Хоть бы крикнул! — набросился он на меня, но, увидев глухаря на земле, осекся и, прежде чем подобрать его, прислонил ружье к дереву.

Он взял глухаря за голову и поднял вверх так, что тот касался хвостом земли. Глухарь несколько раз взмахнул крыльями, вытянул ноги и замер. Я попал ему прямо в грудь. Мы разглядывали мертвую птицу, и друг удивленно воскликнул:

— Да это пращур всех лесов и гор!

Теперь, когда он был наш, когда прошло напряжение и азарт, нам показалось, будто в нас что–то умерло. Ничего прежнего не осталось больше ни в нас, ни в нем, вместо этого были только два чужих человека и чужой неодушевленный предмет. Снова возникли горы, скалы, камни, лес, которых всего несколько минут назад не существовало.

Пока глухарь не остыл, мы кривой палочкой вынули внутренности; они лежали на земле, и от них шел пар и чудесный запах брусники. Куском мха мы почистили ему перья. Теперь и в самом деле все было кончено.

Мы направились домой, солнце уже скрылось за горами и освещало только вершины деревьев и скал. Друг рассказывал, как что–то огромное внезапно вылетело позади него, как он в спешке выстрелил, но глухарь продолжал уверенно лететь. Мы обсуждали, как бы продать его какому–нибудь заезжему охотнику. Для еды он не годится — слишком жесткий, жестче, чем подошва, так что он нам совсем не нужен.

Вечером пришел поглядеть на глухаря доктор из Падуи, он хотел сделать из него чучело и повесить в своем кабинете. Мы запросили три тысячи лир, он дал нам четыре.

Так закончилась наша последняя совместная охота. Нельзя сказать, что наша дружба пошла на убыль, но просто я понял, что ему приятнее быть одному, а может, препятствием была моя работа, мои рассказы, ведь он человек свободный от обязательств, расписаний и условностей. Думаю, что он испытывал ко мне то чувство, которое испытывают солдаты с передовой к окопавшимся в тылу. Он все так же занимался своим опасным ремеслом, а зимой сидел в дому, как сурок, ожидающий весны. По мере того как снег в горах таял все выше и выше, он тоже поднимался вверх со своим миноискателем и выкапывал снаряды и осколки.