Афорист

Аннотация

Валерий Владимирович Митрохин, поэт, прозаик, очеркист, член Союза писателей России.Валерий Митрохин родился 16 августа 1946 года в деревне

Валерий МИТРОХИН АФОРИСТ Роман Благими намерениями выстлана эта дорога. «Дама червей» за всю жизнь ни разу не вышла замуж. Но, как все здоровые женщины, рожала. Можно было бы подумать, что к ней захаживал какой–нибудь инкогнито. А может, и не один. Однако ни разу за все годы ничего подобного замечено не было. Просто она полюбила невидимку и прожила с ним всю свою родимую жизнь. Автор. Роман об этой даме я сочинял два месяца. Он стал бестселлером. Теперь вот — «Афорист». Пишу его в течение двух жизней, а конца не видно. И всё–таки эта работа много лучше, нежели редактирование. Чужие тексты править — словно гнутые гвозди ровнять. Как ни осторожничай, а пальцам больно. Автор. Ассоциативный ряд: Править бал. Править народом. Правёж. У лика — улика. На лица молиться. Жизнь быстра, как пуля. Не жаль, что прошла мимо. Цикадия — то самое место, где некогда жили три ведьмы, три прорицательницы–мойры, бравшие за свои пророчества человечиной. Анчоус — так называется деревня, куда ведут все дороги Цикадии. А почему бы и нет? Есть ведь посёлок Судак, порт Осетровый или городишко Кальмар! В Анчоусе мы и собрались в конце тысячелетия. Во дворике над морем развели огонь и варим уху. Из кефали, чудом попавшейся на крючок спиннинга. Из молодой картошки, которую даже ошкурить не пришлось, и других овощей — тугих, жестких и сочных. Эти оранжевые, полные юных фасолин стручки, головки ещё не успевшего набрать горечи чеснока, вышибающего слезу суходольного лука, крошечные фаллической формы патиссоны и прочая всячина, без которой уха не уха, а рыба никогда не отдаст бульону того самого аромата, от которого слегка покруживается голова. В скалах побережья кишмя кишат ящерицы. Особенно красивы золотистые и, пожалуй, фиолетовые. Попадаются зеленые (малахитовые), серебристо–серые и даже розовые. Последних почему–то называют лесбиянками. Вдоль моря ходят индюки, важные и устрашающе похожие на орлов–стервятников. Женщины — с большими бёдрами, длинноногие — стояли и сидели, лежали, выпятив солнцу кто грудь, кто пах. Промеж них сновали нагие, как херувимчики, ребятишки. Тут же сверкали ягодицами голые мужики. Смотреть на последних было неловко; но как было не стыдно им самим?! Особенно тем из них, кому нечем было гордиться: так, что–то мелкое в сморщенном мешочке. Быть может, не стеснялись они своего убожества только потому, что такими же ценностями обладало большинство из них? — А чего комплексовать? Геракл, какой гигант, а предмет преткновения у него был весьма скромных размеров. — Так лишь кажется. Среди груды титанических мышц, какой угодно большой смотрится скромнягой. Шли берегом: то обжигая стопы раскалённым песком, то охлаждая их в малосолёной воде залива. Казалось, не прибой шипит, а обожжённые ноги. Боги, если они не настоящие, исчезнут. А звезды, которым дали их имена, останутся. Автор. Ночью на пляже: — А теперь держи меня крепко, я полетела. Свадебное платье лежало белой невесомой грудой, словно сброшенные крылья. — Мы вернулись домой, приятель! — Муст широким жестом осенил улицу, посреди которой горел большой костёр. — Поздравляю! — ответил Пиза. — А что это за огонь? — Празднуем. В этом пламени мы сжигаем все наши чемоданы. — Зачем же добро губить? — Обычай. Чтобы избавить себя от искушения куда–нибудь уехать отсюда. — Сжигаете мосты? — Чемоданы. Привыкайте. Мы народ особый, в нас всё незаемное. Всё по–своему. Не мосты, а чемоданы. А вообще, заходи. Кумыс есть. Буза. Приглашая, Муст был искренен. Но Пиза всё равно чувствовал себя не в своей тарелке. — Спасибо. И я не с пустыми руками. У меня водочка. — Нет! Нет! — замахал руками Муст. — Мы водку не пьём. Пиза откупорил бутылку, подал Мусту. Тот сразу же сделал несколько глотков из горла, словно и не было перед этим ни жестов, ни слов. Бутылка вернулась. Пиза тоже выпил. Снова протянул Мусту. Но тот отстранился. — Брезгуешь? Муст не обиделся. Он был добродушен как никогда. — Пей, не бойся! Водка мощный дезинфектор. К тому же зараза с пьяницей не целуется. — Я не пьяница! — серьезно сказал Муст. — А не пью после тебя, потому что ты иноверец. Религия не разрешает. — Да! Хлебнём мы с тобой когда–нибудь, — констатировал Пиза. — Ладно! Чего откладывать, — переменил тон Муст. — Давай, — отхлебнул жадно, — пока никто не видит, возьму грех на душу. И тут же захмелел. — Это тебе не кумыс или буза! — ухмыльнулся Пиза. — А ты что? — заплетаясь языком, начал Муст не своим голосом. — Ты, быть может, хочешь возвыситься надо мной? Нет, паря! Не выйдет у вас это больше никогда! — Пожалуй, тебе хватит, — Пиза отнял бутылку. — Так вот! Никогда. Никуда до конца своих дней я отсюда не поеду. — И он заорал: — С удовольствием буду сидеть дома! — Не бузи! — рассмеялся Пиза. — Слишком долго нас тут не было, чтобы снова куда–то, хоть ненадолго, отлучаться. Самолёт похож на пулю, летящую издалека. Это на нём как раз и возвращался Муравей Селиверстов. Аэропорт. Радиоголос. Объявления. Духота. Суета, свойственная местам скопления людей. Гудеж. Пассажирский самолёт с носа очень похож на дельфина: этакая морда с застывшей улыбкой. Небо — ещё не Бог. Небеса — уже не бесы. Идущий на посадку самолет в какой–то миг своими формами (с выпущенным шасси) напомнил ту самую часть человеческого тела, которая отличает мужчину от женщины. Трап. Топот. Восклицания. Повалила толпа. Разговоры. На туго натянутых майках начертано: КОКА-КОЛА. Губы покрашены в цвет, напоминающий лиловый налёт на плодах сливы изюм-Эрик. — Как полёт, Мур? — Долгий. — Я рада, что ты доволен. — С возрастом мне всё труднее угодить. Холостые поцелуи. — Ты очень хорошо выглядишь. А как твоё сокровище? — Капризная малышка замучила мамочку. Ни дня, ни ночи покоя. — А мой бутуз здоровый и весёлый мальчик. И выдумщик большой. Они снова подружатся. — Это хорошо. Она мечтает о том, как будет играть с ним. «Японская оптика — лучшая в мире!» — Извини. — За что? — За опоздавший самолёт. — А ты тут при чём? — Ну, как же. Это наш самолёт. Нашей авиакомпании. — Не знала, что ты работаешь в ней. — Нет! Просто я привык чувствовать ответственность за всё, с чем имею дело. Те же двое. Спустя полтора часа. Сев позади него, прижавшись к нему грудью, Тама пропустила ноги у него под мышками. Она обнимала его шею руками так, что нежные ее локтевые сгибы касались его щёк и холодили уголки рта. За окном раскачивались верхушки тополей. Зелёные маятники. — Ну что, приземляемся? — Выпускай шасси. — Касание. — Приехали. — Тормозной парашют. — Рулежка. — Ты весь в шрамах. — Это старые раны, дорогая. — Я обожаю старое вино. За аромат. А ещё за то, что оно голову кружит с первого глотка. Я даже прощаю ему то, что оно горько, потому что напоминает сок любви. Танец с зеркалом — народный танец аборигенцев. У Пизы он тоже исполняется — в модернизированном, разумеется, виде. Девушки показывают себя только через зеркало. Вот так, смотри! Муравей Семиверстов все делал, громко дыша. Ходил. Пускал струю, совокуплялся. Именно за эту особенность Тама любила его. И радостно окликала Шумным. Днем и ночью я думал о ней, даже когда изменял. Генри Миллер. Из подслушанного: — Сосновые шишечки щелкают, распускаясь, как цветы. — Сексуально сказано. — У тебя обувь убийцы. — Такие мягкие подошвы и без каблуков носили наши предки, жившие в каменных дворцах. Да–да! Не все мы были дикими кочевниками. — Меж нами есть что–то общее. Мне нужна узда, а тебе теннис. — Цинично, но не сценично, чемпион. — Ты так считаешь? — Окончательно. — Неужели я в тебе ошибся? — Можешь не сомневаться. — Интуиция моя молчит. А это значит, что она уже все сказала. — А я слыхала, что молчание — знак согласия. Твоя интуиция согласна со мной. — Вот именно. Я же и говорил, что между нами есть общее. Этим общим оказалось это согласие: между моей интуицией и тобой. Английский матч — стрельба лежа. Старый мед, расплавившийся в тепле, кусок серого черствого хлеба — вот и весь завтрак Чемпиона. — Ты бы мог уехать отсюда навсегда? — За кордон. — Нельзя же провести всю жизнь в захолустье. — Не знаю, не приходило в голову. — И в сердце. — А как же они? — Кто это? — Все, кто здесь живет. Как же они без меня? — Никому ни до кого нет никакого дела. — Ошибаешься. Мы все тут женаты на одной судьбе. Мы участвуем в одном промискуитете. То есть, повязаны одной кровью. Ретроспектива. Интерьерный портрет Муравья. — Послушай, Чемпион! Перед тобой, — Муст широко улыбнулся, — твои поклонники. Мы обожаем метких стрелков. — Что ж, приятно слышать, — ответил Мур, ища глазами отошедших жену и дочку. — Оставь женщин, — с шутливой укоризной прикоснулся Муст к руке Семиверстова. — У нас тут серьезный разговор намечается. — Выкладывайте свой разговор, — заметив гуляющих неподалеку Таму и Ва, добродушно ответил Мур. — Чин хочет тебя нарисовать. Сам он парень деликатный — робеет сказать. — А чего робеть, — Семиверстов приобнял Чина за плечи. — Давай, рисуй. — Для этого необходимы условия, — обрадовался Муст. — Живопись — дело интимное. Нужно найти спокойное место, где никто не будет мешать. — Есть такое место, — ответил Мур, — у меня дома. Мы там соберёмся, когда мои уедут на дачу. Годится? — Конечно, — чуть слышно сказал Чин. — Ну и ладно. А сейчас мне надо уйти. Видите, меня ждут, — он кивнул в сторону жены и дочери. — За пиво уплачено. Пока! Сам Чин похож на японца с гравюры: покатая с пузцом фигура, легкая растительность над верхней губой и по краям челюстей. — Ты когда–нибудь убивал, Чин? — Что ты? — Я имею в виду не людей. — Тогда другое дело! — Я деревенский: рубил курам, отрывал голубям головы. — Отрывал? — Простое дело. Берешь птичку — «хрясь!» топориком или между пальцев зажимаешь головку: встряхнул, и она осталась у тебя в руках. Вовс оживился: — А я кроликов убивал. Держишь на весу за задние лапы, а другой рукой по затылку его. Коротко этак, ребром ладони. Резко — по ушам. А вот овцу не мог. Уж очень она смотрит. Взгляд её душу тебе переворачивает. — Ладно, хватит, нашли тему! «Всемилостивая» — молитва Богородице Серафима Саровского. Мур Семиверстов и Ню: — Мы живём в неестественных условиях, потому и бросаемся друг на друга. — Лучше, конечно, бросаться друг к другу. — Дело, как видим, простое. Надо всего лишь поменять предлог. — Что хочу, то и делаю. Но это ещё не свобода. Свобода — когда чувствуешь себя защищённым. Семиверстов и Пиза: — Господи Боже! Кого я вижу! — неподдельная радость сразу. Муравья всегда смущают бурные чувства. И чтобы, как всегда, скрыть свою конфузливость, он брякнул, что пришло на ум: — Ты видишь перед собой кусок старого мяса и не более того. Пиза рассмеялся: — А ты всё такой же обер мот? — А что ж со мной сделается? Времени прошло не так уж много с тех благословенных пор. Они же после возлияния: — Одни ушли в борьбу против других и погибли. Другие победили, чем тоже погубили себя. Правы оказались третьи — те, которые возлюбили обычай, то есть ушли к себе, где с молитвой победили себя. — Сомнительные личности и паяцы пришли к власти и правят нами. Гений был прав. Мы доживаем век тьмы. Неужели придут Гоги и Магоги? — Град Господень — спаситель лучших. Не забыть бы об этом среди утончённого разврата! Тут и решится однажды всё: с кем ты останешься. Муст и Вовс: — Надо крепить себя, укреплять народ. Сделаем это, станем счастливы! — Но ведь лишены страхосогрешения лишь те, кто не ведает, что творит. — Чего же ты хочешь? — Замолчать. Если бы все правые и виноватые замолчали хотя бы ненадолго, мир изменился бы к лучшему. Квалификация Муравья Семиверстова: «Стрельба из пневматической винтовки и произвольного пистолета». Семиверстов: — Я из рода пахарей. Мне бы за плугом ходить. Видишь, какие руки, ноги у меня. А я сижу, учу стрелять. Вовс — Мусту: — Одно дело — бумажная мишень. Из–под неё кровь не течёт. Я знаю: есть мир, где всё, что нам кажется здесь неживым, там живо и разумно. Гений. Не рассказывай всё, что знаешь — это опустошает. Автор. Сквозь подсолнечник бежать больно. Автор. Победители непобедимы. Пиза. Победители — побудители. Он же. Мур Семиверстов — всем: — Всё время слышу её голос. Издалека доносится. Так она всегда звала меня со двора. Пойдёт на улицу и обязательно какую–нибудь игрушку забудет, чтобы крикнуть: «Папа! Папа!» Станет под балконом и кричит. Из своего детства и моей молодости… — Она не забывала — прокомментировал Терентий, — Она его так любила, что лишний раз хотела увериться; папа не умотал куда–нибудь на стрельбы. Любовь — это жвачка: сначала сладко, а затем безвкусная резинка пузырём. Афоризм, который особенно часто можно слышать от Пизы. Кто такой Пиза? И почему опять — возмутится читатель — имя такое? Отвечаю. Пиза — итальянец местного разлива. Так, во всяком случае, он сам объясняется, когда возникает этот вопрос. Ничего удивительного. Испокон века наши края были колониальными территориями. Каких только народов тут не поперебывало. Однако есть на Свете справедливость. В конце концов, мы вернули себе наше, а бывшие колонизаторы, постепенно аборигениваясь, мало чем теперь от нас отличаются. Наиболее романтические натуры среди них такие, как Пиза, например, играют на своих глубоко уходящих корнях старую песню крови. Отнюдь это не национализм. Обыкновенное это, если хотите, провинциальное пижонство, иногда безотказно действующее на прибывающих в курортную зону маменькиных дочек из столиц. На такой и женился Пиза (вторично). Этот брак и породил кучу его весьма остроумных афоризмов, некоторые из коих уже прозвучали в нашем повествовании. Это по поводу Серафима Спуна Пиза впервые изрёк свой афоризм о любви–жвачке. Этот Серафим Спун — лесничий — часто не ночевал дома. Сутками сидел на кордоне, подстерегая браконьеров. Однажды, вернувшись, обнаружил на своём законном месте, т. е. слева от жены, чужого мужика. Никакого скандала интеллигентный Спун не допустил. Развёлся и дело с концом. Пиза, приветствовавший это событие, сформулировал его предельно кратко: «Дело с концом». Расставшись с неверной, так в полной мере и не осознавшей степень своей вины, женщиной, Серафим, как это свойственно мужчинам с гипертрофированным чувством чести, оставил ей и только что привезённые оленьи рога для прихожей, и всю квартиру с обстановкой. Буквально на следующий после развода день взял план и начал строиться прямо на кордоне. На уровне фундамента произошла заминка, поскольку раздобыть ни камня, ни кирпича долго не удавалось. Все лимиты и резервы уходили аборигенам. Возвращающимся на родину приоритетно отдавались и все другие стройматериалы. Но и у репатриантов были проблемы. В первую очередь с лесом. Местные леса жидковаты. Да и заповедные. А с материка, в связи с эмбарго на все виды экспорта, лес почти не поступал. И вот как раз материал на стропила, полы и прочую столярку Серафим раздобыть мог по своим старым лесхозовским связям. — Я тебе лес. А ты мне кирпич, — предложил Мусту Спун. — Пока не завезёт камень, ничего не давай, — посоветовал другу Пиза. На что кристальный Серафим изумился: — Почему? На что в свою очередь изумился Пиза, но терпеливо пояснил: — Чужая душа в потёмках. Муст завёз ракушечник и на той же машиной забрал пиломатериалы. Деликатный Спун не хотел припоминать Пизе его позорное недоверие к аборигенам. Но Пиза снова поостерег однокашника, когда тот поведал о предложении Муста. — Завязывай, не то завязнешь. Дело в том, что Муст попросил Спуна пустить отару в заповедник, на альпийскую траву яйлы. Простодушный лесничий согласился: всё одно трава сгорает, пускай бедные репатрианты пользуются. Да и браконьеру будет сложнее при таком присутствии орудовать. И всё было бы хорошо, если бы Муст не допустил на яйлу третьих лиц. Именно эти третьи лица — Соя и Мажар — заварили на малодоступном плато кашу, расхлёбывать которую пришлось и долго, и тяжело. Пур — Шпагатов, из цикла «Инсинуации»: «Девочки «Афродизиака» раздеваются под птичье пение. У каждой стриптизерши своя пташка. Одна это делает под соловья, другая — под малиновку, а кто–то даёт дрозда…» Пур — Шпагатов ещё в студенчестве страдал от репортёрского зуда. Сидя на задней скамье в обществе ещё двух–трёх бездельников, выпускал ежедневную газету «Унитасс», иногда весьма весёлую, правда, юмор крепко отдавал клозетом. Тутошняя серость тащится от собственного величия. Пур — Шпагатов. Всегда завожусь, когда вижу, как серость тащится. Он же. Деньги свои Пур — Шпагатов сделал так. Издавал подделки ходовых произведений зарубежной масслитературы. Не имея возможности достать подлинники, да и языком, чтобы перевести, он не владел, Пур — Шпагатов красиво по памяти сочинил всё сам. Так задолго до появления подлинников нетерпеливый читатель получил фальшивых «Гиганта любви» и «Деньги — это слёзы». Когда же мошенничество было разоблачено, Ной («девичья» фамилия Пура) никакого ущерба не понёс, ибо оказался предусмотрительным шулером. На титульных листах его опусов значилось мелким, едва заметным шрифтом: «Фантазия на тему». Шпагатова покусала незнакомая собака. В травмопункте так и записали: «Покус произведён неизвестной собакой». А это значило, что несчастному сочинителю мультяшек и детских песенок назначается серия уколов в живот. На весь период вакцинации пострадавшему предписывалась строгая диета, категорически исключающая всякое спиртное, в том числе пиво, а так же острые блюда, маринады и горький перец. Сгоряча он стал рьяно соблюдать все эти требования. И стал ещё тощее, нежели был. Ещё бы, пришлось сидеть на кефире да помидорах. Ну, и на прочих овощах натюрель. Сам Шпагатов готовить не любил, потому что не умел. А в общепите — надо понимать, юг — все блюда сдабриваются «огнеопасными» специями и уксусом. Изнемогающий Пур на ту беду вдруг где–то прочёл, что и кефир, особенно, несвежий, содержит некое количество алкоголя. Пура чуть Кондратий не хватил. Испуганный, он прибежал в противобешенский кабинет, с вопросом: «Почему не предупредили, что и кефир нельзя?» А ему хладнокровно отвечают: «Запрети мы укушенным ещё и кефир, с голоду, а не от бешенства все поокочурятся!» «А если меня паралик разобьёт?» — стенал мнительный Шпагатов. На что ему с издевательским спокойствием было пояснено: «Степень вероятности ниже одного процента». Мистик не только по творчеству, но и по натуре, наш писака воспринял эту отповедь как приговор. В тот же день пошёл к Пизе и напился. Поскольку ни на йоту не сомневался, что те злокозненные несколько десятых процента — его и более никому не достанутся. Вертолет — ветролет. Автор. Словно ветром несло вертолёт. — Много сотен на яйлу не закинешь. А пару десятков, для расплоду, вполне вертолёту по силам. За три года овцы размножились, волков нет, воры не пройдут. — Что ж, пожалуй, — согласился майор. И добавил: — Будем искать вертолёт. — Здесь вы будете пасти овец. А эти двое, — Муст качнул головой, виском указуя на Ыма и Лую, — будут помогать вам и присматривать за вами. — Ты нам не доверяешь? — уточнил Максимильянц. — Не в том дело. Просто я хочу быть уверен за отару. Если вы плохо будете работать, я могу потерять достояние. Эти овцы кормят мой род. Одевают, обувают моих детей. Дают деньги на постройку домов. — Но что может статься с ними?! — удивился Ал. — А всё что угодно. Могут упасть вниз, подохнуть от жажды или болезни. — От болезни гарантировать не можем, — всё тот же Ал. — И не надо. Вы обязаны будет, в случае чего, сказать Луе. Она хороший ветеринар. Если вы не допустите падежа, я вам хорошо заплачу. Единицы не считаются. Раз в десять дней Ым будет забивать барашка на пропитание. Но вам придётся кое от чего отказаться. Никакой водки. С едой проблем не возникнет. Тут есть огород. Хлеба городского не обещаю. Зато каждый день свежие пышки. Луя хорошая кулинарка. Вы будете тут неотлучно. — Все четыре месяца? — Ли сказал эти слова тихо и с грустью. — Пять, — поправил Муст. — Не так уж и долго. Горный воздух, отличное питание. Курорт, да и только. — У меня семья, — заикнулся Ли. — Станет невтерпёж — Ым предоставит вам бабу. Естественно, в счёт заработанного. — Бабу? — повеселел Максимильянц. — Откуда тут бабы? — Ым знает своё дело. Положитесь на него. — И задорого? — Как договоритесь. — А бумаги? — это снова тихий Ли. — Какие бумаги?! — поднял короткую бровь Муст. — Зачем? Терпеть не могу бюрократизм разводить. Если вы мне не верите, скажите сразу. Не будем затевать отношения. Я найду других. Только свистну, сотня набежит. Безработица мне на руку. — Ладно, ладно! — быстренько перебил Муста Максимильянц. — Мы тебе верим. — Ну что ж, айда на кошару! А я вниз. У меня там дел много. Оружие — Семиверстову: — Нажми, нажми курок. И я выстрелю в самую десятку. — Ах, ты моя «пушка», пушинка! Хорошо стреляешь, метко! Обрывки фраз: — Поди–ка ты к Пизе фиг пожевать! — Говорят, что яблоко, которое дала Адаму Ева, было гранатом. А был ещё Евлампий, которого Пур — Шпагатов для краткости называл Ева. Сое казалось, что спит и видит. Он поражался тому, что за столь краткий срок разлуки так много успел позабыть. Успел от этого всего отвыкнуть до такой степени, что теперь, стоя на углу, где некогда любил толочься, просто не верил глазам своим и даже не узнавал многого. В первую очередь, конечно, этого заведения с богатой неоновой вывеской на крыше, роскошной двустворчатой, дорогого дерева дверью на главном входе. У кончика хищного носа теснились разнообразные запахи. Одни дразнили, другие раздражали. Третьи вызывали ассоциации. До того момента, пока не явился этот самый, что ни на есть вожделенный. Он затмил, перебил все иные запахи и повёл за собой. Повинуясь ему, раздувая ноздри, Соя двинулся вперёд. И вскоре очутился на каких–то задворках перед раскрытой дверью, из–за которой доносились местные напевы и валом валил, заливая всё окрест, этот самый аромат жареного мяса, приправленный теперь ещё и шумом оливкового масла. «Здесь всё делают открыто, — в экстазе подумал Соя, — а это значит, что я на самом деле дома». Он вздохнул и прослезился. Глаза прижгло, но слёз не было. Уже спустя минуты, насытившись духом кухни до изнеможения, Соя покинул задний двор «Афродизиака». Он уходил, покачиваясь, словно накурившийся травки. Соя сидел за стеклом и курил. Дым валил из ноздрей и ушей. Напарник, едва просматривавшийся в глубине машины, недовольно ворча, суетливо разгонял дым руками. Но курчавая синева дыма оставалась недвижной. К машине кинулся невысокий холопец — растрёпанный, небритый и, похоже, пьяный. — Дядя?! Откуда вы тут? Соя надул щёки и шевельнул массивным рыхлым носом. — Я слыхал, что вы, извините, умер!? Соя отвернулся и неотрегулированно кашлянул. Но племянничек ничего странного в его тембре не расслышал. — Извиняй! Я расстроился, когда услыхал ту новость. И напился. А как же. Ведь вы у меня был заступником. А теперь я беззащитный совсем, — племяш заплакал, — а ведь я даже тогда не плакал. Откуда вы тут взялся? — Я пришёл не с той стороны, с какой ты думаешь, Мажар. — Главное, что вы живой и поможешь мне. — Я теперь всего лишь водитель, — голос опять сорвался. Мажар удивлённо уставился на того, кто сидел на заднем сидении. — Помоги! Они хотят меня откоцать. А может быть, и похоронить. Племяш попытался схватить равнодушного дядю за руку и промахнулся. Вернее — ему показалось, что он промахнулся. И Мажар подумал, что это у него от жары и жажды такие накладки в мозгах. Мажару хотелось пива. Но назад на улицу Гения он возвращаться боялся. Там ждала его банда Якова — Льва. С детства Ню звали Колировкой. С возрастом стало очевидно для всех — прозвище как нельзя соответствует. Даже на фоне Дамы, — с которой она росла до невест, — объемами не мизерной, Ню выглядела настоящей гигантессой. Рядом с ней и окрест все женщины казались мелкими дичками, лесными грушами. Тогда как Ню являла собой настоящий Бергамот. В «Афродизиаке» она командовала инвентарной частью, отвечала за кухню лично перед Пизой, которого уважала, но не боялась, как бабочка огня, ещё с отроческих лет, ибо была им побита за то, что какое–то время самым бессовестным образом хотела влюбить его в себя. — Вот баба! — восхищался иностранец, глядя на Колировку, плывущую по улице имени Гения. — Якэ майно! — У меня идея, босс! — Идея, если хороша, дорого стоит. — Сколько заплатишь? — А сколько скажешь. — Пусть у каждого сидящего за столиком «Афродизиака», будет большая, белая в рыжих веснушках ракушка. — Зачем? — Пусть гости рассматривают её. Слушают её, даже пьют из неё вино. Пиза поглядел на Колировку с восхищением: — Что ни говори, а большая женщина всегда полна неожиданностей. — Ты согласен, что сами по себе раковины весьма эротичны. — Особенно этой внутренней розовостью и загибами по краям. Спасибо, детка. — Не унижайте, пожалуйста, моего ничтожества! — весело рассмеялась Колировка, пряча между грудей стодолларовую банкноту. Пиза поднял трубку, сделал заказ своему агенту по рыбообеспечению в Анчоусе. Через неделю на столах заведения появились раковины. Они были похожи друг на друга, но среди них не было двух одинаковых. И ни один из посетителей не покусился погасить в зеве океанской прелестницы окурок, хотя никто никому ничего так и не объяснил. Непорочно чисты были эти ракушки. Но и клиентам следует отдать должное: чистая то была публика, нечего сказать. Музыка в «Афродизиаке» напоминает идущую среди звона сверчков под вечер отару овец, ведомых к ночлегу позвякивающим колокольчиком козла. Есть подозрение, что земля — место самых жутких плотоядных тварей во Вселенной. Автор. Пур — Шпагатов — известный борец за свободу голоса — обладал порхающей походкой, длинными, непропорциональными туловищу ногами и лицом обиженной старушки. Был он владельцем косметического салона на улице Гения и прозвища Прыщедав. — Спрашиваешь у него: Пур, как жизнь? И он всегда отвечает одно и то же. Была, мол, тяжёлая полоса, а теперь она позади, теперь всё хорошо. — Оптимист этот, как его, Пур — Шпагат. Лицо Якова — Льва стало брезгливо–сосредоточенным: — Это о нём слухи, что он… — Да, — осклабясь, избавил шефа от неприличного слова Бабуш. — Он мальчиков любит. Но больше, когда мальчики любят его. Может, поставим его на попа? — подвыл койотом Бабуш. — Мысль рациональна, хотя подобные Шпагату весьма безобидны. — Но ведь такие, как Пур, уроды! Генетические притом! Слово «уроды» Бабуш произнёс с ударением на первом слоге. — Для таких есть дома и другие специалисты, — оборвал Яков — Лев. — Конечно, шеф! — Опять! — дёрнулся Яков — Лев. — Не шеф, не босс и не патрон. — Всё время забываю это слово, — виновато пролепетал Бабуш. — Затверди, в конце концов, — варьируя интонациями, сказал Яков — Лев. — Ну–ка, повторяй: Ма! — Ма. — Эс! — Эс. — Тро! — Тро. Пур — Шпагатов — местечковый мистик. Автор. Не говори всей правды, если хочешь, чтобы тебе поверили. Пиза. Психома Горькая вода, омывающая самое сердце земли, — подземная черная, холодная — зашевелилась и, до этого момента неподвижная, стала подниматься к тёплой почве. Видать, стало ей невмоготу стояние в глуби земной, наскучило довольствоваться каплями света, изредка просачивающимися сквозь капилляры колодцев. Мёртвая вода безмолвно поднималась, медленно восходила к вершинам своим, долго шла, пока не лизнула светящиеся и нежные корешки древовеков, испокон живущих на прибрежных кручах. Длинные корни этих древовеков прошили почву от верха до основания и дальше проникли. Тончайшие нервы великанов — они для того и светились во мраке подземном, они для того и пробивались туда, к Аидам, чтобы дать деревьям знать, что глубже либо жар сердца земного, либо камень–гранит, либо, как теперь — вода: черная, хладная, мёртвая. Лизнула она серебристые живые нити, связанные с сердцевиной древовеков, и с каждого из них упало по два листочка. Летели они от самых макушек великанов. И, пока достигли земли, пожелтели. Оказаться на мели ещё хуже, чем остаться на необитаемом острове: никто тебя не ищет. Хотя ты у всех на виду. Автор. Рин–но–тама — так называются шарики для мастурбации. Помещённые куда надо, они, ударяясь друг о друга, вызывают вибрации. Во время использования их принято раскачиваться на качелях или в кресле–качалке. Солнце ещё не взошло, но всё более густеющий на юго–востоке свет как–то сразу выявил плоские, кочковатые облака над смутно просматривающимися отдалёнными горами. Они напоминали то ли мощные проталины в бескрайнем поле, то ли выходы известняка на яйле. Кружащая на этом фоне какая–то большая птица походила на путника, вышедшего спозаранок в дорогу: стремительно удаляющегося человека в раскрылатившемся на предутреннем ветерке плаще. Он спешил вослед уходящему рассвету. Крылатая эта точка медленно двигалась, постепенно уменьшаясь и, проникнув в иное измерение, где пространство сжалось до такой степени, что превратилось в узкую полоску, исчезла. Но Семиверстов не станет голосовать. Выйдя из на минутку остановившегося вагона, он пойдёт пешком, подобно только что исчезнувшему крылатому путнику. Как много солнца! Какая тишина! Муравьи и пчёлы, стрекозы, мотыльки и птицы, и цветы! Блеск листьев и стеблей. А зной целебен. А соль и горечь с моря и с полыни. А ветер шепчет — дыхания ребёнка не сильней. О, несказанный мира аромат! Всего в излишке. Здесь всё и вся в согласье. Гармония тут всё. В Цикадии ничто ничему не мешает. Нелишни люди здесь. И смерти нет. И золото песка. И серебро росы. И медь плодов, и платина нектара… Всего в избытке. Потому что век вершится. Тысячелетье на исходе тоже. И все богатства времени открылись. Их экономили в начале и в средине. На чёрный день припрятывали и переусердствовали. Теперь раздать торопимся: всё всем. Кто не добрал и даже тем, кто сыт. Как будто радостью пресытиться, возможно?! Обидно, что не все дошли до грани. Они ведь отрывали от себя, откладывая на потом, потомкам все радости, на душах экономя. Надеждами живя, себя томили. Вдруг обессиленные, все ушли отсюда, оставив эти блага, чуть пригубив. Всё это: солнце, эту тишину, пчёл, мурашей, стрекоз, цветы и птичье пенье, целебный аромат земли и моря, младенческие вздохи ветерка. Конечно, налегке идти сподручней в бессмертье из Цикадии прекрасной. Бессмертье — долго, радости полно. А если нет его? А если в никуда ушли они, не надышавшись вволю? Хотя ведь в никуда дороги вроде нет… Гладко зачёсанные, аспидно–блескучие волосы, повязанные красной лентой. Серьги белого со свинцовым отливом серебра. Большие кофейного цвета глаза. В крупных губах, астматически приоткрытых, в самых уголках смуглой тенью таился характер. Совершенно непредсказуемый он сидел там. Словно чеченец в засаде. Под спортивной длинной с коротким рукавом блузкой — фиолетовой или черной — круглая тяжёлая грудь с мощными сосцами. Очень загорелые шея и руки. Большие бёдра, замечательная талия и чуть заметно выпуклый живот. Коротковатые, стройные ноги. Слегка вогнутые в коленях. Всегда затянутые в красные лосины. Такова Луя. Максимильянц первый познакомился с нею поближе. И так рассказывал робкому Ли: — Очень волосатая женщина. — Ну и как–таки очень? — потребовал уточнения Ал. — От груди до колен. На груди мелко и редко. Потом очень густо и сильно. А на ляжках — снова легко. — Я люблю голую женщину, — изрёк Ли. — Не надо! Ты не знаешь, что это за баба. Настоящий экзот. — А сколько стоит? — Ли интересовался подробностями просто из вежливости, чтобы разговор не угас. — Не говорит. Но с ней перестаёшь думать о деньгах. — Неужели!? — попытался сбить кураж с Максимильянца Ал. — Тоже мне красотка из «Афродизиака»! — А ты, я вижу, ничего в этом тонком деле не рубишь, Длинный! — осадил коллегу Максимильянц. — Я!? — дал петуха Ал. — Иначе бы не говорил так. Суть не в деле. А в теле. Она уникальная баба. — Мне такая не по карману, — вставил безнадёжно Ли. — Отвечаю пессимистам. Луя сказала: того, кто ей угодит, будет угощать бесплатно. — Угоди такой! — буркнул малыш Ли. — С моим ростом там нечего делать. — Рост значения не имеет. Не намного длиннее тебя. — Не намного, зато нос у тебя бугром, — не сдавался Ли. Ал рассмеялся. В отношении роста он не беспокоился. — Эх ты, серость! Настрогал пятерых, а опыта никакого. — Детей делать одно. А секс — другое, — возразил коротышка китаец. — Ты такой, Ли, тёмный, что всю жизнь с одной своей пробавлялся. Ну, ничего, мы тут с тобой это дело наверстаем. Ал заржал, показывая лошадиные зубы. — Послушайте дальше, — Максимильянц понизил голос и даже заоглядывался. — Она сказала, если мы согласимся её ублажать втроём, то никаких денег не потребует. — А?! — разом воскликнули Ли и Ал. — Не верите? — возмутился Максимильянц. — Я ей не верю. Ты что забыл про её мужика. Ым решает: брать и сколько. — Ну, во–первых, он ей не мужик, а брат. Во–вторых, главная тут она, а не он. — Как?! — снова разом. — Вот я и говорю «как»! Семиверстов и Пиза: — Нет слаще ничего, чем пыль дорог отчизны! — Это плагиат, мой драгоценный. — Нисколько. У него «дым отечества», а у меня «пыль дорог отчизны». — И не стыдно? — Быть похожим на него не стыдно. Снова сома Стала невесома. Мы летим, как тополиный пух. Нами правит самовластный дух — Порожденье молнии и грома. Он в часы высокого давленья Прижимает нас к родной земле. Мы глядимся не без удивленья, Словно в отражение в стекле. Это мы. А те, что в застеколье, Кто они? Зачем поют и пьют? Мы зовём их, мы кричим: «Доколе? Есть другая жизнь, иной приют! Улетим же!» — Шепчем, проникая В сны их, что полны белиберды: «Место есть. Оно не хуже рая. Наподобье Золотой орды». (все использованные здесь стихи, под которыми не указан автор, принадлежат перу Гения). Ым производил впечатление вполне нормального. Особенно эту иллюзию подтверждали длинные тонкие углы рта — признак человека умного и язвительного, всегда единоборствующего с собой. С первого взгляда никому и в голову не могло прийти, что этот лысый великан за всю свою жизнь так и не смог ни разу выразиться членораздельно. Приходил на свальный акт посмотреть. Садился поблизости, внимательно глядел на то, что и как происходит. Но сам никогда к сестре не прикасался. Правда, нередко, когда ему казалось, что ей тяжело, неудобно, останавливал процесс, помогая ей устроиться поудобнее. Поначалу Ым подмешивал взвар из маковых коробочек в еду. Как только у Максимильянца случилась рвота, он заподозрил неладное — стал следить за Ымом. Но за руку схватить не решился. А когда Луя проболталась, Максимильянц потребовал, чтобы взвар и еду подавали ему отдельно. Вскоре, когда комбинированный способ перестал действовать и на Ала, и на Ли, Луя начала колоть их. Максимильянца, поскольку он боялся иголок, а так же из особенного к нему расположения она щадила. Пользовала ослабленными дозами, да и то не каждый день. Когда Ым поймал её, она вкатила и Максимильянцу полновесную дозу. Одну, другую. И тот, не будь дураком, стал жаловаться на ослабление потенции. И даже продемонстрировал это Луе, что ей не понравилось. И она совсем перестала колоть его. Однажды, когда все отключились, в том числе и Луя, Максимильянц рванул прочь. Спустился на веревке, сплетенной из лиан дикого винограда и хмеля. В хибаре стоял звон и щебет. В изящно сплетённых из прутьев дерезы и лещины теремках томились, клевали, перепархивали, но, прежде всего, пищали, свистели и звенели: щеглы, пеночки, синицы, щуры, и прочие пестрые птички. — Рцы! — тревожно посмеиваясь, говорил Ым. Бил себя кулаком в грудь и добавлял: — Мыи — Твои, твои, — снисходительно успокаивала брата Луя. — Кому они нужны. Чтобы отвлечь хозяина, Максимильянц выпустил птичек на волю. — Кра! — вопил Ым, глядя на пустые клетки. По большому корявому его лицу потекли слёзы. Обессиленный великан сел на порожек хибары, уставившись на красный край неба. Вдруг он спохватился. Вскочил, ненадолго скрылся в глубине хибары. Выскочил оттуда с автоматом и побежал по яйле, крича своё «кра–кра», словно ворон. Сверху было хорошо видно, как распадком — то, пропадая в тёмных пятнах сосняка, то, проявляясь в солнечном свечении открытых мест — бежал муравей. То был Максимильянц, убегающий из плена. — Нам нужна армия, брат! — Зачем? Это же такие затраты потребуются, Муст. Зачем, если весь мир договаривается о разоружении? — Все эти переговоры — политика. А старая мудрость совершенно справедливо утверждает: имеющий хорошую армию имеет хороших друзей. Автомолет похож на рыбу, или на гоночную машину. Двое идут по просёлку к морю и рассуждают о достоинствах сильного пола, хотя говорят о слабом. Хочешь жить хорошо, сделай все, чтобы так же хорошо жили другие. Нельзя добиться свободы за счёт несвободы. Нередко Пиза бывает весьма банален, как, впрочем, и положено афористу. Автор. Пиза и Семиверстов: — У меня была одна. Я просто с ума сходил от неё. Ничего вроде бы особенного. Никто на неё не кидался. Я — тоже, пока не увидел её живот. Вернее, родинку пониже пупка. Были мы на пляже. Она выходила из воды, из довольно сильного наката, плавки слегка сползли… Словом, я увидел пятнышко не более кофейного зёрнышка и заторчал. Я любил её, где только мог. Готов был это делать и день, и ночь. Хотя она не отличалась каким–то особенным поведением… ну, сам знаешь, как это бывает у особенно страстных натур. — И что дальше? — Она стеснялась этой родинки. Мол, вульгарная она, волосы из неё растут. Я же по молодости лет не признавался, что значит для меня эта её кофейного цвета пупырышка. Когда целовал её или кожей ощущал, я заводился с пол–оборота. — Неужели пошла к косметологу? — Увы! Ей сделали операцию. Причём так, что и следа никакого не осталось. А я потух. — Странные они, бабы. Часто не знают своей выгоды. — Даже те, кто держит под подушкой эпилятор. Женщина всегда снизу, даже когда она сверху. Пиза. Цикадия никогда не была отдельной территорией. Похоже, и никогда не стремилась к чему–либо подобному, быть может, потому что всегда являлась авторитетной и во всех отношениях приятной провинцией. В одночасье что–то случилось в Кремле, и законы перестали действовать. Говорили всякое. Но всё это были скорее поэтические, нежели научные толкования. Вот два варианта. Первый: систему поразил остеохондроз — пережатые отложениями солей нервные волокна перестали пропускать сигналы из мозга на периферию. И второй: айсберг вошёл в широты времени, где царит вечная оттепель, и раскололся на куски. Так Цикадия очутилась сама себе хозяйкой. Фрагмент разговора: — Вредна политика и для всего живого. Я обожаю хаос. Есть в нём что–то от необузданной или первобытной страсти, нечто вызывающее из нашей палеопамяти событие, напоминающее начало начал, акт сотворения, мирозачатия. Автор. Не надо меня подозревать в тщательно скрываемом язычестве. Боже, избавь! Даже блистательный сонм олимпийцев мне противен своим кровосмесительством. Я уже не говорю о прочих смертных грехах, до которых охочи были бессмертные красавцы и красавицы. Ещё раз автор. Любая мошна без мошонки Не лучше дырявой кошёлки. (народная песенка). Над Цикадией опять фиолетовые знамёна. Самыми неприемлемыми для вернувшихся аборигенов являются куцапы, поскольку с именем этого народа репатрианты связали своё изгнание. На этой почве куцапы поражены комплексом вины и готовы на всё, лишь бы доказать всем, что они без вины виноватые и достойны лучшего к себе отношения. Под фиолетовыми знамёнами по Цикадии ходят толпы аборигенов, скандируя что–нибудь подобное следующему: «Долой мясоедов, пожирателей меньших наших братьев!» Но Пиза продолжает кормить своих клиентов телячьим бифштексом, шашлыком из баранины, свиными отбивными… Подаётся в «Афродизиаке» птица всякая и нередко дичь «Позор и проклятие нудистам! Их закон — это богомерзкий разврат!» — кричали аборигены. Однако в стриптиз–клубе ни на день, а вернее, ночь, не прекращается знаменитое шоу. Горлодранцы и голодранцы. Тойфель Кар. — Мы должны поставить их в невыносимые условия. Когда–то они нас выслали, теперь же мы всех, кто занимает нашу землю, выживем отсюда. — О чём ты говоришь, Муст! — изумлённо уставился на брата Вовс. — Мы будем приходить к ним в дома в самое неподходящее время, будем звонить к ним по телефону и в дверь. Подбрасывать листовки и письма… Будем намекать и говорить прямо о том, что прикончим тех, кто не прислушается к нам и не уедет. Но убивать не будем. Никогда. Нет! Мы хотим обойтись без крови. А начнём с их героев, известных людей: журналистов, чемпионов, звёзд эстрады и т. п. Когда эти один за другим двинутся прочь, за ними потянутся и остальные (из выступления на подпольной сходке). — Ты ничего не слышишь? Мне всё время кажется, что где–то скулит собачонка. — Пожалуй, — лукаво усмехнулся Вовс. — Слава аллаху, а то я уж подумал, что галлюцинация. — Это и в самом деле щенок. Вовс вытащил из спортивной сумки лопоухого малыша. Пёсик тут же обмочился. — Гляди–ка, — повеселел Муст, — терпел. Не хотел портить сумку. Хорошая будет собака. Улыбка его напоминает гримасу слепого. На яйле: — Послушай, Муст! Зачем ты их тут маринуешь? Отпусти на фиг! — А кто с отарой зимовать будет? Может быть, ты останешься?! Университет подождёт — какие твои годы! — Но ведь, как я понимаю, ты их зафрахтовал лишь на сезон. — Да. Я их отпущу, как только найду замену. — А если не найдёшь? — Значит, они будут зиму зимовать. — Но ведь это незаконно, брат! — Ты и вправду так считаешь? — Убеждён! — Значит, ты неважный шахматист. Далее двух ходов не видишь. — Причём тут шахматы? — Я играю долгую игру. И я хочу победить. Меня даже ничья не устраивает. — Не надо тумана, Муст. — Это не мой туман. Это у тебя в голове туман, — Муст загорячился. — Ты погляди на них, подумай. Разве это люди? — Это люди! — Они так же образованны, как ты или хотя бы я? Умны, трезвы, хитры? — При чём тут образование?! — Это бомжи. У двух из этой троицы нет никакого пристанища. Окочурятся при первых же заморозках. Там — внизу они побираются, воруют, пухнут от голода и холода. Тут у них трижды на день жратва. Они одеты. Обуты. Не пьют, не курят. И работают на меня, на нас. Они работают на то, чтобы ты учился, а я боролся за свободу народа. Их жизнь обрела, благодаря мне, смысл. Как только они очутятся внизу — им хана. Пусть не сразу, пусть не завтра. Я спасаю их от собачьей жизни и подзаборной смерти. — Тогда зачем ты даешь им опий? — Должна же быть и у них забава. А то ведь тут от тишины и избытка озона подвинуться можно. Кроме того, зелье привязывает их к руке дающего. Через месяц–два их отсюда палкой не выгонишь. Они сами, как барашки в кошару, побегут ко мне. — Барашки и в пропасть идут, если их напугать. — Вот поэтому, Вовс, не лезь в мои дела. Не волнуй моих баранов! Море пахнет больницей (наблюдение). Партия Вегов (вегетарианцев) объединяла главным образом аборигенов, основополагающим в религии которых было неприятие животной пищи. Возглавлял Вегов Хакхан, долгое время не решавшийся вернуться на родину предков и поэтому руководивший движением из–за границы. Некоторые противники Хакхана полагали, что нетерпимость аборигенов по отношению ко всем другим обитателям Цикадии зиждется на том, что всё это население — особенно холопцы и куцапы — мясоедское. Поэтому деятели сии выдвинули такой политический лозунг: «Трупоеды — враги свободы, равенства и дружбы!» И стали добиваться принятия закона, запрещающего продажу мяса, закрытия скотобоен и колбасных фабрик. Однако инициатива эта не получила поддержки. У мясоедской части общества почему — понятно. У аборигенов, видимо, оттого, что лидеры просто не желали остаться без такого стимула борьбы, как неприязнь аборигенского большинства ко всем плотоядным. Неприязнь эту стремились раздуть в ненависть. И кое–чего добились. В разгар антимясоедской кампании на заборах и стенах появились надписи типа: «Смерть каннибалам!» Как вполне организованная сила Аборигении — так себя с гордостью квалифицировали ультрапатриотически настроенные коренные жители Цикадии — проявили они себя в действиях против нудистов и натуристов. Колонии оных за годы безвластья разрослись до такой степени, что в тёплое время года «текстильщикам» (тем из курортников и отдыхающих, что носят купальники и плавки) было не просто пробиться к воде. Веги взялись за дело — и в течение лишь одного сезона избавили родной край от всех этих «уродов», «гантелей», как сами же и прозвали анархистов тела. Жертв не было. Были беседы — откровенно душеспасительные с обещанием, да и то, в крайнем случае, крайних мер. По–разному на всё это реагировали СМИ. «Черномурка» осуждала Вегов за экстремизм. И договаривалась даже до ярлыков «носители предрассудков средневековщины и мракобесия». А вот Пур — Шпагатов, правда, с лёгкими оговорками — дань культурной традиции — бурно приветствовал изгнание голозадых. Всё те же (Семиверстов и Пиза), возвращаясь с пляжа: — Скоро они примутся нас окорачивать. — Резать что ли? — Надо бы и нам вооружаться. — Одна, брат, надежда у меня на то, что они, в конце концов, выродятся. — Пока они о–го–го как плодятся! — Живут замкнуто. Близкородственные браки и погубят их. Эти двое очень хорошо слышны и видны автору. Поэтому их, порой весьма уместные высказывания, будут появляться на этих страницах как полная неожиданность. Автор. Часто нас пугают вполне безобидные вещи. Например, скрип двери ночью. Но бывает настоящий, то есть большой испуг. Распад империи, например. Все проходит. Прошел и этот страх. Как только всё это началось, а вернее — кончилось, Пиза и открыл своё заведение. «Афродизиак» — так назвал он его — быстро завоевал популярность среди, главным образом, мужского населения Десятиградия. Закусь тут к разнообразному спиртному (причём только местного производства) не всегда была такой же разнообразной. Однако, несмотря на тяжёлый экономический момент, всё необходимое по профилю этого ночного клуба имелось в изобилии. Фиги во всех видах (любимый допинг Клеопатры, той самой…); насыщенные цинком устрицы и мидии (этим продуктом подкреплял свои силы Казанова). А уж яблок, красного перца, базилика, картофеля или той же петрушки бывало иногда так много, что продавалось все это на вынос. Для избранных же, в отдельной гостиной за большие, разумеется, чужие деньги, то есть за валюту, можно было угоститься из носорожьего рога, а также бокалом вина, приправленного шпанской мушкой. — Торчит? — Ещё как! — Как долго? — Часа полтора уже. — Не уже, а уже, — вспылил вдруг Пиза. И распорядился, — пойди, пригласи. Надо же выяснить, кто он, зачем тут ошивается, кто подослал… У нашей свободы характерные усики и чёлка (о Хакхане). — Ты выяснила, что это за тип ошивается на углу? — Это Соя, окаянный. — Тот самый, которого зарезали недавно? — Выходит, что не до конца. — Повезло! — Кому? — Племянник его — Балбес! Опять проигрался в пух. Яша с него скальп хочет снять, но теперь побоится. Соя этот — большая среди них фигура. Выжить материально в наше время, конечно же, возможно, но только за счёт нравственных утрат (затрат). Ню. От скрипа двери ещё никто не получал инфаркт. — Ню! Погляди, на месте ли он ещё? — Кто и на каком ещё месте? — Ну, этот, что на углу, Сойка твой. — Соя? Исчез. — При случае попроси его в заведение и, пожалуйста, сделай дяде хорошо. Дружба с таким типом нам, бесценная моя Колировка, может со временем пригодиться. Яшу, например, окорачивать. — Твоя воля, Хозяин. Пур — Шпагатов нравился аборигенам, потому что боролся против нудистов. «Чёрный дым над трубой абортария — то плывёт в преисподнюю Таврия». Пур — Шпагатов. Не давал он спуску и другим аморальным явлениям в обществе. «Гению не место в абортарии» — так назвал он статью, обошедшую все газеты Цикадии да и Аборигении тоже. Речь шла о памятнике великому поэту, стоявшему во дворе вышеназванного учреждения. Неоднократно тема эта звучала и на «Черномурке». Деградация — сладкое падение. Первые признаки её Чин в себе ощутил, когда вдруг перестал замечать провинциальную гундосость дикторов «Черномурки». Время мчится, а мы не летаем. Пур — Шпагатов. Пустить петуха и подпустить красного петуха — две большие разницы. Пур — Шпагатов. Пасти бычков — собирать окурки. Пур — Шпагатов. Растопыршей Ирэн дразнили ещё в детстве. Одно время она даже на гимнастику ходила, и ей пророчили славное будущее. Однако она мечтала о другом. Развивала свою и без того великолепную гибкость и училась кричать хулиганским голосом. — А это тебе зачем? — спрашивали у неё. — Я готовлюсь в клоуны. И все тут же вспоминали, какими голосами вопят ковёрные. Но в жизни это её умение пригодилось для другого. Ирэн работала под петуха. Причём, петушиные вопли, сопровождавшие эволюции знаменитой стриптизерши, никогда в течение сеанса не повторялись. Фонотека регулярно пополнялась новыми записями. Пиза сам любил ездить по деревням, где записывал всяческие звуки жизни. Одно время за нею, как привязанный, таскался Максимильянц. — А ты, Ирэн, не расслабляйся, — предупредил её Пиза. — Не хватало тебе ещё и этого недоразумения! Хозяин знал, что говорил. Во взоре уже (или ещё) двенадцатилетнего Максимильянца чётко просматривалась некая, похожая на мечтательность, особость. Пиза первый её квалифицировал, причём всего лишь одним словом — «бабоед». И ярлык этот пристал к Максимильянцу на всю его нелепую жизнь. — Что–то ты рановато стал задумываться на эту тему, — говаривал Пиза. Максимильянц при этих словах зятя смущался, ретируясь, и даже убегал. — Зачем дразнишь ребёнка? — вступалась за братишку первая жена Пизы. — Себя лучше вспомни. И Пиза вспоминал, как мог часами, словно сыщик, следовать по городу за какой–нибудь пышнозадой тёткой. Его буквально гипнотизировали подобные формы. Мысли о женской тайне посещали Пизу, но не в таком же возрасте. — А в каком же? — В четырнадцать лет, — с достоинством отвечал Пиза. — Ну и вот, учитывая твоё голодное детство, — резонёрствовала первая жена Пизы, — мой брат созревает на год быстрее. — Не на год, а на два, — пытался уточнять Пиза. Но, как всегда, его доводы отскакивали, как от стенки горох. «Ну что может вырасти из пацана, если уже в таком возрасте мозги его на нижнюю чакру замкнуты?!» — размышлял Пиза, потому что в тот период его жизни мало было у него предметов для размышления. — Природа знает, что делает. Не лезь к ребёнку со своими замечаниями. Не тирань дитя, а то вырастет из него эксгибиционист какой–нибудь. Пусть развивается, как ему велено — Да! — соглашался Пиза. — Против природы не попрёшь. Пусть! В конце концов, так и вышло. Выросло из Максимильянца нечто. Но это Пизу уже никак не занимало, поскольку он к тому времени никакого отношения к этой семейке не имел. Фунт лиха — не фунт изюма. Пиза. Эту землю можно назвать остров Цикадный. Быть может, когда–нибудь мы опомнимся и назовём нашу родину так. А что? Вполне нейтральное название! Не вызывающее националистических ассоциаций. Пур — Шпагатов. Я сошёл с ума, я поймал сома (частушка). Вчера их женщины прятали себя с головы до пят. Сегодня открыли ноги и лицо. А завтра эти дамочки придут работать в «Афродизиак» (из рассуждений Пизы). Аборигены между собой: — Наши женщины — не для физических упражнений, а чтобы рожать. Для секса можно купить белую бабу. — Ещё чего: купить! Они, этакие дуры, и так отдаются. — Конечно! Они и за так соглашаются, только скажи, что любишь. За любовь что хочешь сделает. А нам всё едино: куцап ты или холопец. У нас нет к вам — тем и другим — ни капли ненависти, ни грана любви. Хакхан (из выступления в экстремистских СМИ). Пиза и Семивёрстов: — У меня гипофиз переключён. — Переключён? Это как понимать? — Я же ростом не вышел. Что в прямой зависимости от гипофиза. Но очень потенционен. Вся сила этого кусочка серого вещества идёт только в одном направлении — вниз. — Они создали партию во главе с каким–то Хакханом. — Оставьте, ради бога! Аборигены и партия — это смешно. — Именно: КПА — коммунотарная партия аборигенов. — И какая программа у этой партии? — Не знаю, не читал. Известно одно: партия выступает против разврата. — Помнишь детский стишок? Шли верблюды по барханам караваном вслед за ханом. — Причём тут стишки?! Неужели ты не понял? Они создали партию, чтобы прорваться к власти. — Ничего у них не выйдет. — С чего такая уверенность? — Потому что замахнулись они на самое несокрушимое извечное устремление человеков. Пур — Шпагатов (интервью Хакхана): — Есть одна восточная мудрость, которую мы с вами понимаем по–разному. Вы её произносите так: сижу у моря, жду погоды. А мы вот как: сиди у моря и жди — рано или позже мимо тебя понесут останки твоего врага. — Конечно, наша позиция менее продуктивна. — А я с этой поговоркой, хоть она и восточная, не согласен. Я ждать не намерен. И не буду ждать. Я обязан действовать. И я действую. Судьба — это проект (и проекция) жизни. Это духовный документ, путёвка в жизнь, метрика. Духовный документ этот находится, пока мы на земле, у ангела–хранителя. Человек получает этот свой путевой лист, когда приходит к Богу. Господь сверяет по судьбе то, что нами пережито, и вознаграждает нас или возвращает человека на землю, дабы он исправил в новой жизни допущенные в предыдущей грехи. На посольской машине трепетал красный флажок с желтым скорпионом серпа и молота. Эмоции — это одна из форм или сфер расхода энергии. Таким образом, энергия расходуется то как вода из плохо закрытого крана, а то изливается словно из прорванной трубы, или как фонтан, душ, дождь. Род уходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Экклезиаст. Семивёрстов и Пиза: — У аборигенок походка такая, словно у них путы выше колен. — Ты не далёк от истины, Мур. — Неужели связаны? — Как только девочка становится девушкой, на неё надевают специальные штанишки, сковывающие шаг. Она их носит до замужества. Потому походка эта остаётся у многих из них на всю жизнь. — А я терпеть не могу ещё один их обычай. То, что они ходят в квартире босиком. Семьи у них возникают нередко помимо воли женщин. Вот и получается не брак, не согласие, а беспрерывное насилие сильной стороны над слабой. Муж всякий раз заставляет жену отдаваться. Не любовь, а изнасилование. Надо учиться с этим жить. Автор. — Да! И ростом не вышел, и кривоног, и нос у меня тупой и глазки, словно у хорька — маленькие, злые. Уши лопухами, грудь вогнутая. И всё–таки я лучше всех! И не смотрите на меня этак. А лучше спросите баб, отчего они так и норовят повиснуть на моих косых плечах. Эх, август! Я всегда в это время лета ощущаю себя фруктом. Автор. Собаку, которая тебя укусила, не убивать, а наблюдать надо. Хагенбрудер. В случае чего, первыми дохнут чистюли. Хакхан. Субмарина всё больше отставала от Пур — Шпагатова. Однако сдаваться (мириться) не хотела. И, видя, что любимый уже не оборачивается ни на её смех, ни даже на неё слёзы, бросилась участвовать во всяких телеиграх, где можно было бы, если не отличиться, то есть публично завоевать путёвку на какие–нибудь Багамские острова или хотя бы в Алаверды, иначе говоря, любой ценой посредством телеэкрана ещё раз попасть в поле зрения бывшего супруга. Но как в житейских делах, так и в ментальных своих подвигах терпела поражение за поражением. Для победы ей не хватало (всего понемножку) ни обаяния, ни воображения, ни артистичности, ни самоиронии, ни интеллекта. К несчастью, бедняжка этого не понимала и потому продолжала бороться за своё счастье, как могла и как (подсказывал разум) хотела, низводя себя всё ниже: от нелепости к глупости и далее к безумию. А спас её от этого падения Пиза, оценивший её тело, научивший простому делу — показывать этакую красоту за деньги. Конфискалы — порождение новых структур власти. Валютаристы — ещё одно порождение, на этот раз базарной экономики. Винодел раскинулся на диване. И зевал. Он видел своего хозяина насквозь, поскольку некоторым котам доступны (открыты) несколько измерений. Заглядывать слишком далеко Винодел не любил. Но и из того, что представало его капризному взору, он лениво делал вывод: всюду они — эти создания, так кичащиеся своим образом и подобием, — делают примерно одно и то же. Творят над собой такие нелепости, низводя дар Божий до абсурда, что не оставляют для себя никакой надежды когда–нибудь достичь самого вожделенного — радости бытия. Кот вздохнул. И от этого его движения пахнуло некоторым сочувствием, поскольку, несмотря ни на что, он любил своего хозяина и всегда желал ему только хорошего. Хотя тот никогда не прислушивался к тому, что время от времени внушал ему Винодел. Напрямую, когда хозяин спал, и наяву, погружая неслуха в мимолётный транс, который бедняга поэт принимал за вдохновение. «Пора бы тебе, братец, отдохнуть малость!» — попытался порекомендовать и на этот раз Винодел. Хозяин отодвинул от себя машинку. До хруста прогнулся, давая послабление отёкшей от долгого сидения за столом спине. Пошёл на кухню, стал молоть кофе. «Одно и то же. То языком по телефону мелет, то на кофемолке. А ведь пить эту гадость да ещё по несколько раз в сутки хуже, чем водку натощак». Хозяин тут же остановил агрегат. Пошарил в шкафу и, найдя пачку чая, заварил его целую ложку на стакан. «Чифирь разрушает сердце не меньше кофея!» — промурчал Винодел. Хозяин замер. И разделил стакан надвое. «И эта доза крепка. Сам ведь знаешь!» — А ты чего тут околачиваешься, бездельник? Недавно ведь завтракал. «Я завтракаю у тебя, когда добрые люди обедают». — Где–то у меня тут колбаска завалялась. Ага! Вот. Лопай, шалопай! «Такую колбасу и собака жрать не станет. А он мне подсовывает, как будто деликатес какой–то! Эх, жизнь! И угораздило же мне так попасть… А что делать! Голь перекатная. От гонорара до гонорара. Концы с концами никогда не сходится. Нищета такая, что даже мышам тут делать нечего!» — Ну, ничего, проголодаешься, поумнеешь. «Иной на моём месте давно бы всё бросил, ушёл, куда глаза глядят. Не могу. Чувство долга не позволяет мне с тобой так поступить. Пропадёшь без надзора. Иной раз таких опасных баб приводишь… Не будь меня рядом, какая–нибудь наверняка захомутала бы его. И тогда прости, прощай призвание. А кто отвечай? С него тоже, конечно, спрос будет. Но и меня по спинке, по головке, за ушами… не погладят. Эх, жизнь!» — Давно бы так! А то принюхивается, аристократ несчастный! Избаловал я тебя. «Господи! Да чем таким ты меня так балуешь? Раз в год перепадёт кусочек рыбки. Да и то солёной, а ещё и в маринаде. Проглотишь, а потом неделю желудочным катаром страдаешь». Приехало коммерческое телевидение, называемое в народе «Черномурка». Спрашивают, у кого из аборигенов лучше всего было бы взять интервью. Все, конечно, в один голос Муста гукнули. И суровый, непримиримый поборник незаёмности вышел на встречу в европейском костюме. Более того, влез на арбу с сеном. Проехал на ней (не один раз) перед телекамерами. После чего, спустившись на грешную землю, отряхнув с фрака остюки, позировал там и так, где и как, и сколько требовали. В конце концов, ему дали микрофон. Вещал он долго и о многом. А когда показывали, то очевидцы с удивлением отметили, что говорил заступник слишком мало и совсем не то, что записывали. На что Пиза изрек: «Перед камерой совсем не то, что вне камеры!» — Ты бы хотел, чтобы все мы против солдат с голыми руками пошли? — Да, брат! Во мне выросло лютое сердце. Я был ребёнок. У меня отец на фронте погиб за всех. Но я подчёркиваю: за них — потому что их больше, чем нас, в тысячи раз. — Ты рассуждаешь, как самоубийца. Если последовать твоим призывам, нас останется ещё меньше. — Не те времена. Международная общественность. Гаагский суд. НАТО в конце концов. Силы, которые не позволят им с нами расправиться. Мы останемся безнаказанными. — Не вижу причин так напрягаться. Да и ни при чём тут все эти люди. Не они нас высылали. Да и высылали не за то, за что твой отец погиб, а за другое. — За что же? Не бойся, говори! — Были среди аборигенов пособники оккупантам. — И среди иных тоже были такие. — Но самый высокий процент был наш! — Относительно нашей численности и только. Почему не выяснили по каждому случаю? Ведь имелись органы, которым вполне по плечу было разобраться, кто есть кто, и наказать только виноватых. Зачем они всех–то?! — Режим был бесчеловечный. — Не в режиме только дело. Подвернулся случай убрать нас всех отсюда. И при молчаливом согласии большинства населения нас и упаковали в «телятники». Для тысяч твоих соплеменников вагоны эти стали братскими гробами. — Но мы ведь вернулись. Всё изменилось, Муст! — Чтоб ты сегодня так вот говорил, я отсидел большую половину из того, что ты прожил, Вовс! Так что далеко не все. Многие остались в пустыне и за колючей проволокой. — Ты всё о прошлом, а я думаю о будущем. И боюсь, если мы начнём, мы проиграем. И нас выселят, но уже навсегда, на тот свет. — В молодости мне тоже казалось, что потеряли родину навсегда. Казалось. И всё равно я боролся. Как смертник. Придётся и тебе побороться. — Хватит того, что ты полжизни потерял. — Не потерял, а посвятил. Бог требует, скелеты предков вопиют: отмсти! И ты это сделаешь! Иначе не будет смысла в бытии нашем. И потомки не поймут и не простят нас. — Если будут у нас они, потомки! Выходишь из дому, а из подворотни, словно дешёвые шлюхи набрасываются на тебя: инфляция, безработица, стагнация… Втелющев на митинге Чего вы хотите?! Я такой и другим стать не смогу, потому что у меня и социализма общая родина! Втелющев, газетная статья. Родину отнять можно. Нельзя лишить Родины! Гений. Афоризм — самое короткое стихотворение. Афорист — прежде всего поэт. Автор. — Терпеть не мог расплавленного асфальта: липнет, воняет, — первое, что сказал Максимильянц, войдя в опорный пункт милиции. — Ещё один философ, — констатировал изнывающий от жары дежурный. — А теперь я готов целовать этот асфальт, — продолжал Максимильянц. — Откуда ты взялся такой? — спросил дежурный. Максимильянц ткнул пальцем в небо: — Откуда не возвращаются. Выбранные места из магнитофонного протокола по «Делу о похищении трёх бичей с целью их эксплуатации на Цикадийской яйле в качестве чабанов с такого–то числа апреля по такое–то число августа такого–то года». Записи эти были переданы автору его двоюродным братом, ведшим расследование этого преступления. — Были до нас там ещё трое, — рассказывал Максимильянц. — А поточнее не вспомнишь? — Я помню, да и то смутно, только два имени: Шост и Шекс. Кажется, так их называли. — Аборигены? — Один точно — нет. А другой? Затрудняюсь сказать. — А третий? — К нашему появлению… они уже были не люди. — Как понимать это «не люди»? — Ну, потерянные они были к тому моменту. Один из них кое–как разговаривал. А те двое — только мычали. — Как ваш сторож? — Ым от рождения. — С чего ты взял, что от рождения? — Он травку не жрал. Он вообще не жалился никогда. Это я со слов Луи, его сестры. Он просто дебил. — А что было потом? — Они ушли. — Куда? — Вниз, куда ещё. Мы ведь их сменили. — Ты уверен? Ты сам видел, что они спустились? — Однажды мы пришли к хибаре, а их уже нет. — Мог ли Ым убить их? — Что? — испугался Максимильянц. — Нет! Только не это. Он мог побить. Но чтобы до смерти, нет! При всём при том Ым добрый малый. Птичек любит. Главное ему не перечить. — Вооружён? — Калашником. — Как ты думаешь, зачем ему оружие? — Охранять поголовье. — От волков? — Там нет волков. Очень высоко. Они туда не могут влезть. — А как вы влезли туда? — Не знаю. Я обошёл всю яйлу по периметру. Троп никаких. — Я спрашиваю: как вас туда доставили? — Не помню! — виновато улыбнулся Максимильянц. — Мы перед тем выпили с хозяином. А когда проснулись, были уже там. Как в сказке, ей–богу! — А ты не задумывался, что, прежде всего, Ым охранял вас. — Приходило. Когда мы рыпнулись. Он пугал нас Калашником. Даже стрелял. Но я его не боялся. — А почему ж тогда ты бежал оттуда? — Надоело. Свободу люблю. — Твои предшественники тоже любили. Но на них, можно подумать, так повлиял горный воздух, что они говорить разучились. Они, полагаю, тоже были когда–то людьми. Их использовали до конца, а потом убрали?! — Как так убрали? — А вот это мы с твоей помощью и выясним. Согласен? — Надо корешей вызволять. Уж очень они там забурились. — Хозяин часто бывает наверху? — Бывает. Не часто. Обычно под вечер. А как появляется ни разу, убей меня гром, не знаю. Приходим, а он сидит возле хибары. Чай пьёт… …китайцу и узкоплёночному ничего. А у меня как бы крыша поехала. Ещё бы. Ведь каждый день у нас было чем «ужалиться». Ну и началось. Картины стали видеться. Немые. На небо гляну, а там — кино. Никто не видит, а я наблюдаю. И они всё время меняются. То быстро, то не очень — как в клипе. А если какую мне захочется как следует рассмотреть, то она возвращается или даже останавливается, как на видаке. А потом появился голос. Он–то и стал со мной разговаривать. «Ты кто?» — спрашивал я у него. И он всячески увиливал, не отвечал прямо. Только однажды, чтобы отвязаться, ответил уклончиво: «Я — это ты». А мне более всего увидеть его хотелось. Но так ни разу и не удалось. Слышу его, прямо–таки рядом со мной разговаривает. Даже иной раз как бы за спиной моей стоит. Но так и не удалось на него — на этого диктора — посмотреть. — Это с тобой происходило после того, как покуришь или уколешься? — Сейчас, когда у меня нет вещества, всё равно и вижу, и слышу. Диктор как бы из нутра моего вещает. Особенно когда гляжу на белую стенку. Он изо рта моего слышится. Могу продемонстрировать. Вот вы, записывая мой голос, легко можете зафиксировать диктора. Голоса у нас разные. Так что вы легко можете отличить, чтобы сравнить. Речь у него такая, на какой я никогда не могу сказать. Он выражается так, как никто теперь не умеет. … как только подумаю, так сразу. Эти картины. Раз увидел — надолго запомнил. Они прямо висят перед глазами. И стоит мне только мыслью шевельнуть в их сторону, как начинается кино. С какого места начнём? С какой то есть картины? — Давай–ка, с самого начала. — Тогда слушайте, как всё и что было… Серый невыразительный голос наркомана исчез. И зазвучал глубокий, слегка отрешённый баритон: «Я оборотился, чтобы увидеть, чей это голос со мной говорит. И, оборотившись, увидел Того, Кто выглядел подобно Сыну Человеческому. Он был в длинных одеждах царей, и грудь Его опоясывала золотая перевязь. Глава Его и волосы сверкали, как снег, а глаза были, словно пламень. И ноги Его светились, как бронза, раскалённая в плавильной печи. И голос Его, как шум падающих с большой высоты вод многих. В деснице Своей Он держал семь звёзд, а в — устах — обоюдоострый меч. И лицом Он был подобен солнцу, сияющему в полдень. И сказал Он мне: не бойся. Я есмь первый и последний. Я — Тот, Кто вечно живёт. Я был мёртв, а теперь живой во веки веков, аминь. И имею ключи от царства мёртвых. Открываю тебе тайну: семь звёзд — это Ангелы семи церквей. А семь золотых светильников — это семь церквей…» Правда жизни, правда жизни, — твердят иные писаки. Меня же интересует неправда этой жизни и только. Автор. Притча Маленький миролюбивый человек никогда не воевал. Бог любил его и дал ему дважды: талант художника и красавицу жену. Талант отобрать нельзя. Его разве что только потерять можно. А вот женщину забрать, да ещё у такого беззащитного, для воина — пустяк. Бездарный пришёл и сказал: хватит и того, что ты имеешь, — таланта. Я забираю её. И увёл женщину, напугав её бессердечием своим. Женщину можно взять. Но невозможно войти в сердце к ней, если она не согласна. Женщина замкнула не только уста свои, но и сердце, а также и плоть, испив отравы. Она бы умерла, если бы не врачи. Они буквально воскресили несчастную, поразившись совершенством тела её. И художник, не раз писавший это тело, а потом страдавший без него, молившийся у дверей реанимации о спасении души этой женщины, переродился вместе с восставшей из гроба. Познав страх великий, страх которого не ведал до того часа, а потом и великую радость, маленький мужчина преступил заповедь Господню: убил обидчика своего. И заплатил за это утратой первого Божьего дара. Он перестал быть художником, но остался с любимой. И ещё. Он знал, что суд неминуем, хотя и наступит нескоро. Мы любим Бога, потому что этому нас учит женщина? Автор. — Алло! Это автор? — Он самый. — Что поделываешь, Автор? — Слушаю песенки. — Тебе их напевает какая–нибудь наяда из «Афродизиака»? — Винодел. — Значит, пьёшь, киряешь? — Я пью. И слушаю кота. Выгнул спину кот, песенки поёт. Цикадия — островок здоровой природы. Последнее прибежище жизни, среди разграбленной и отравленной земли — райский уголок, на который по какой–то непостижимой причине не пала ещё кара Господня. А живёт в Цикадии испокон много люда всякого; разные племена и наречия: куцапы и русские, холопцы и евреи, итальянцы, греки, окоёмцы (окаянцы). А теперь вот ещё и аборигены вернулись. Те самые, которые жили тут всегда, но были высланы повелением из Кремля пятьдесят с гаком лет назад. Мы выбьем у них эту землю из–под ног! Муст. Если ищешь смерти, не назначай дуэль, потому что, может статься, победишь. Но такая победа погибельна. Автор. Забавные созвучия: На сырок, носорог! Компендия, комедия. Пиза и Семивёрстов: — Главное, в отношениях с женщиной — не позволить ей сотворить из тебя кумира. — Чем плохо, когда тебя любят без памяти? — Лучше, когда она это делает в полной памяти. — То есть? — Когда она помнит и хорошее, и плохое о тебе. Зря, что ли, русские мужики колотили своих баб по субботам? Так они иммунитет стимулировали — противокумирный: пусть любит, но знает, с кем дело имеет. — Ишь, какая мудрёная мудрость! — А ты думал! Женщина — как толпа: когда она разочаровывается в кумире, она его топчет, сжигает или топит. Свиноедам нет места в Цикадии! (надпись на стене общественного туалета). Не та болезнь, что тело тратит, а та, что душу рвёт. Конечно, все мы больны. Только лечимся зря. То, что надо бы спасать, неисцелимо. Душу никакими лекарствами не излечить. Только любовью в страданиях облегчить можно. Да и то ненадолго. Уж очень Земля для души неподходящее место. Пиза и Семивёрстов: — Я знаю, что такое литература. — И это ты знаешь?! — Ещё бы. Я ведь сам сочинял несколько раз. — Ты знаешь то, чего я не знаю? — Знать больше твоего не трудно. — Ты меня обижаешь? — Нет. Просто ты в литературе профан. — С чего ты взял? — Потому, что ты пишешь. Творящие искусство ничего в нём не понимают. — Но где же логика? — А вот и первое подтверждение. Если бы ты понимал, то не говорил бы о логике. — Значит, по–твоему, искусство нелогично? — Оно таки нелогично. И это знают все, кроме тех, кто его творит. Шкурой чувствую, как постепенно, медленно, неуклонно, невосполнимо иссякаю. Семивёрстов и Пиза: — Не надо превращать удовольствие в разврат. — Однако подмечено. — Многие просто не замечают разницы между тем и другим. Преступают невидимую грань и… — И? — И больше не возвращаются. — Куда? — К себе вчерашнему. — А всегда ли вчерашний лучше сегодняшнего? — Только будущий может быть лучше прошлого, но не сегодняшний. У вытащенной камбалы рот астматика. Автор. Время приходит и уходит, и жемчуг превращается в мусор. Спустя век и человеческие кости становятся белее мрамора. Минуют миллионолетия — и звезды гаснут. Но в глубинах океана нарождаются новые жемчужины, а во чреве матери новое дитя. А в бездне ночи новые звёзды. Так выпьем же за любовь, без которой и птенец не проклюнется! (из тостов Пизы). Вовс и Муст: — Вы ведёте себя подобно бездельникам, ищущим ссоры. — Конечно, в эйфории ожидания мы перегибаем палку. Но в этом нашем поведении нет и намёка на какую бы то ни было извращённость. Только больное воображение способно заподозрить в этом политические страсти. Пронзённая корнями молний ночь. Так вечность прорастает в жизнь земную, Так проникает наша жизнь в иную, Земную смерть не в силах превозмочь. «И никаких ужасов. Они раздражают обывателя. Обыватель — то есть мы все — он же и читатель. Так что никаких триллеров…» (из письма автору). Щемящее чувство утраты. Порой нахлынет, накатит, и тебе пригрезится какой–либо момент из безвозвратно ушедшего. И кажется тебе, что этот почти галлюцинаторный образ тех давних чувств и даже вкус их свежести посетили тебя. Кажется, был… Но не было его, а только что путём каких–то нечаянных эманаций души выткался в твоём воображении, растрогал твоё сердце какой–то звук — отзвук минувшего, силуэт былого, похожий на что–то или на кого–то в прошлом. И вот уже ты не только слышишь музыку детства, но и ощущаешь аромат простых цветов или сырость штукатурки на углу дома, или горький запах упавшего листа, или приторный дух акации в июне. …И далее всей своей плотью ты чувствуешь прилив сил и, быть может, понимаешь — это твоя, связанная с землёй и небом, природа посылает тебе шанс ещё раз осознать себя не просто тварью Божьей, но наиболее близким к нему Существом… «Черномурка», интервью: Думали, убивают чужих. Оказалось — своих. Убили и ужаснулись потерями самых лучших из своего народа. Хакхан. Всё распадается и вместе с тем объединяется. Банда троллейбусников забастовала и вытребовала зарплаты до десяти тысяч. Нудисты добились легальных пляжей. Те, что воевали за речкой, — каких–то дополнительных льгот… Однако жизнь не становится лучше и веселей. Пропащие мы все люди! (из радиовыступления Пур — Шпагатова). О королеве свалок Колировке: Это лишь прозвище. Колировка никогда не имела дел на свалках. Да. Начинала она со сдачи больших партий металлолома. Когда же государство принимать утиль перестало, Пиза свёл подругу с экспортёрами. Теперь через них Колировка выходит на международный рынок и всё чаще отправляет как вторичное отнюдь не сырьё, а под маркой оного самый что ни на есть отборный продукт отечественной металлургии. Конечно, одна, без Пизы, Колировка вряд ли смогла бы развернуть этот полулегальный, а то и вполне нелегальный вывоз сырья и полуфабрикатов. Посему кто–то постоянно подогревает слухи, что Колировка в этом бизнесе всего–навсего ширма. Но пока ни она, ни её босс Пиза никаких неудобств ни от властей, ни от слухов не испытали. Был и побочный, так сказать, продукт. Она привозила товары «Голдстар», «Бурда моден» и прочую «фирму», продавала их здесь по божеской цене, что вполне покрывало её мелкие расходы. Между ними назревали постельные отношения. Либо да Лебеда. Либо до Либидо. Разоблачаться до такой степени — верх легкомыслия. Язык её трепетал, словно у разевающего рот птенца. Так беззвучно пела свою песнь одиночества Колировка. Мы все смешные, но каждый по–своему. Настоящая женщина — это хорошо пристрелянная «пушка». Не подведёт никогда. Не надо только дергать курок. Нажимать надобно мягко, нежно. Семивёрстов. Стеная, пробуждается вулкан. Кипучей лавой оросился кратер. Две тени пляшут на стене канкан… Момент любви и невесом, и краток. — Люблю сладкое, а мне всё время подсовывают что–нибудь горькое. Как горек сок любви! Извечна меж людьми Сладчайшая охота. Быть может, оттого–то Так горек сок любви. Максимильянц постоянно облизывается. Язык его мелькает, словно розовое жало: «Окаяния, окаянцы — то же, что Окоёмия и окоёмцы». Анчоус — маленькая рыбацкая деревня. Ва: — У моря никогда не бывает одиноко. Когда рядом никого нет, я словно бы впадаю в анабиоз. Могу часами валяться на песке. С наслаждением молчу. Ленюсь. Не хочется открывать ни рта, ни глаз. Единственное, что меня время от времени беспокоит, — это чувство голода. Когда же мне лень идти в дом, чтобы что–то найти поесть, море даёт мне сладкое. Нежное, живое тело моллюска. Нет ничего красивее на свете, чем Цикадия. Когда они рядом, они как бы сливаются в единое целое, двигаясь стремительно в едином шаге–порыве. Ва и Вовс: — Такое предчувствие, что нынешний август никогда не кончится. — Да, очень жарко, как никогда не было. — Приглашаю в Анчоус. У нас там домик. Никто не будет мешать. — Ты уверена? — Абсолютно, Вовс! — Кто по профессии твоя мама? — Мама Тама — музеолог! Так я отвечала на этот вопрос в детстве. — Очень хорошо! — Чем же это хорошо для тебя? — Я сейчас изучаю своё прошлое, и мне необходима дополнительная информация. Падающие с неба дары часто превращаются в камни. Автор. Фрагмент перепалки: — Посыпься, родная, носорожьей пудрой, авось кто и клюнет на тебя! — Сам пошёл к Пизе, крамалый! Более всего я опасаюсь впасть в некое состояние — назвать его до сих пор не умею, — при котором мне открывается явное в людях и событиях. Чаще всего оно (скрытое до определённого момента) проявляется в нас и наших поступках смешно и даже пародийно. Страшное, черное видеть приходится весьма и весьма редко. В большинстве своём люди вовсе не так плохи, как порой нам кажется. Обычно мы преувеличиваем наши пороки. Глядя на человека, слушая его речи, я все силы кладу иной раз на то, чтобы удержать себя от смеха. И всё равно смеюсь. Хотя и стараюсь сделать вид, что у меня припадок, что это мне смешинка в рот попала. И в тот же момент вижу, что люди, с которых животик надрываю, делают вид, что верят моему обману. Кому же как не им знать, что я вижу их насквозь и над чем смеюсь. Смеясь дальше, я всё больше убеждаюсь: а ведь смеюсь я над собой, главным образом, над собой и только над собой. Время летит, а мы ползем, пресмыкаемся. Автор. Из подслушанного: — Правда, что у его жены шизофрения? — Правда. — Какой ужас! А что это такое — шизофрения? — Состояние души человека, попавшего под колёса жизни. — Кошмар, да? Такой человек опасен? — Не более, чем ты. — Но я ведь здоров! — Ты так думаешь? Советую сейчас же выйти из дому и осмотреться. — И что же я там увижу? — Шизофрению. Душевная остуда — болезнь, которую ошибочно принимают за шизофрению. Спун. Душевнобольные — это те люди, чьи души в предыдущих земных воплощениях боролись за лучшую жизнь, терпя страдания и муки. Чаще всего не по своей воле и раньше срока покидали этот свет, согреваемые надеждой, что мучились не зря. А вернувшись и увидев, что лучше на земле не стало, впали в отчаяние. — Ты что делаешь? — Думаю. — Опять? Нельзя же так всё время! — Надо, надо, брат! Думающему безумие не страшно (из телефонного разговора). Мой брат — Брут (поговорка Муста). — Слушай, Муст! А что если согласиться с тем, что они тут и мы с ними не враги, что уживёмся, что всем будет хорошо. Они ведь в большинстве своём образованные, культурные, предприимчивые, трудолюбивые… — Что ты! Выбрось из головы! Мы без них проживём. Всё, что надо, у нас есть. Мы проживём сами. Мы самодостаточный этнос. Хоть и малый. Земля у нас малая тоже. Нам как раз под размер. Нет, нет и нет! — Слушай, Муст! У нас есть профессор, который записывает свои лекции на магнитофон. — Зачем? — А чтобы подстраховаться на случай наговора. На него в своё время стучали, искажая суть его выступлений. А потом он издал учебник по эстетике. — Ну и к чему ты все это рассказываешь? — К тому, что и тебе бы не помешало записывать свои речи на плёнку. — Уж не надумал ли ты на меня настучать? Тебя наняли? Нет, заставили! Но ты решил меня таким вот образом предупредить. — Просто со временем ты бы смог издать самоучитель по борьбе за национальную свободу. Чин: Ох, уж эти постмодернисты! Так изобразят, что не поймешь: человек это или мусорная куча. Человек беззащитнее таракана. Тойфель Кар. Кого люблю, того убью. Вовс — Чину: — Пошли к Пизе. За мой счёт. Приглашаю. — Чего мы не видели в притоне?! — Ах, вот оно что! Ты всё ещё девственник! — Ненавижу, когда бабы при всех раздеваются. — Это же их работа, причём хорошо оплачиваемая. Ты сколько за квадратный метр интерьера берёшь? — В зависимости от качества заказа, а так же… Словом, от многих моментов зависит. — Так и в стриптизе. На какое качество ты рассчитываешь… Если только посмотреть, то вполне приемлемая цена. — Только не говори мне, что среди них есть порядочные женщины. — И немало. Например, Подводная Лодка — девственница. — Почему лодка, да ещё подводная? — Субмарина. Так родители ребёнка назвали. — Идиотизм. — Зачем так реагировать? Принимай жизнь такой, какая есть. — Ладно. Ты прав. Но к Пизе я не пойду. — Пойдёшь. Когда–нибудь, как только иссякнет в тебе твой максимализм. Мы все сквозь подобное проходим: кто–то раньше, кто–то позже. Муст и Вовс: — Поскольку рая нет, мы создадим его здесь, если нам не будут мешать. — Конечно, только для своих. — Разумеется. — Гляди, чтобы не вышло наоборот. — Как тебя понимать? — Наоборот — это антирай. — Ад создавать не приходится. Он сам возникает. Ничего не говори такого, о чём придётся сожалеть. Автор. Если не знаешь, что сказать, лучше промолчи. Автор. Пиза: — У меня, Мур, большие планы. — Так поделись. — А ты не проболтаешься? Я конкуренции боюсь. — Будь уверен. — Хочу открыть антистриптиз–бар — Что–то новенькое… — Революция в такого рода бизнесе! — Вот как! — Представь себе, выходит Колировка и начинает одеваться. Что скажешь!? — Гениально. — Я тоже так думаю. Пиза жил один. И довольно давно. С тех самых пор, как занялся своим доходным делом. Жена так и не поняла этого бизнеса. Забрала детей и уехала от мужа туда, где никто слыхом не слыхивал о Пизе. Он собрал кучу переходящих знамён: толстых, бархатных, бордовых — с золотым шитьём, бахромой и кистями. Не знамёна, а ковры. Обшил ими комнату и назвал её красной. А ещё он купил все кожаные обложки для партбилетов и пошил из них куртку, в которой щеголял. Такой смельчак — можно было подумать. Но никто так не и не думал думать. Теперь, когда всё можно, когда сами носители «красных» книжечек на каждом углу бичевали идеологию, которой служили и которая их вкусно питала, подобный демарш не выглядел дерзким. Теперь подобная отвага вызывает у одних лишь беспомощную обиду, у других саркастическую улыбку. Муст и Вовс: — Да, мы мстители. Но мстители белые. — Это как понимать? — Бескровные то есть. Кузница. Так прозвали барабанщика из «Афродизиака» за его виртуозное мастерство. Он один мог весь вечер держать соло. Его ударные звенели, ныли, грохотали, шептали, шуршали, тёкали, вякали, лепетали, вздыхали и даже хихикали… Он властвовал среди нагромождения барабанов, кос, пил, стиральных досок, колокольцев, наковален, тарелок и прочих предметов, из которых извлекал столь экзотическую гармонию, что кое–кому из любителей становилось хорошо и без питья, и даже без баб. Из разговора прохожих: — Кто такая Рэн? — Одна из девственниц Пизы. — Стриптёрша? — Это слово звучит венерически. — Простите, синонима не знаю. После первого бокала лёгкого вина Рэн становилась грустной. Но после второго преображалась — начинала звонко смеяться. Длилось это до третьего. Выпив третий, она умолкала. Все знали, что Рэн следует отправить домой. Однажды не уследили. Не увезли Рэн домой. И она выпила четвёртый. — Рэн — неоспоримый факт моей жизни. И ежели я с ним смирился, то и всем, кто имеет со мной касательство, следует поступать так же (Пиза, из телеинтервью). — Ты чего? — спросил Пиза Рэн, раскинувшуюся на тахте, покрытой бывшим государственным флагом. — Пришла отдохнуть на хозяйском бархате. — В контракте мы такого момента не оговаривали. — И с другими работницами, насколько мне известно, вы не оговаривали некоторые, но всё–таки существующие моменты. — Но ты ведь девственница?! — Одно другому не мешает. Хотя конец один. — В том–то и факт, что конец всего один. — Я говорю в другом смысле, — не смутилась Рэн. А Пиза вдруг осознал, какие у неё колоссальные ноги. — То есть я имею в виду иной контекст. — Что ж, посмотрим, какой у тебя контекст, коль пришла. — Так вот, в конце концов, не оставаться мне всю жизнь пятнадцатилетней! — Отстала от жизни, детка. Теперь этот порог значительно снижен. — Надоело мне спотыкаться об этот порог. Вот! — Эх ты! А я тобой так гордился. — Конец света! — воскликнула Рэн, — Вас послушать, так аж в краску бросило! Пиза присел на алый бархат, расшитый золотыми буквами. — Ладно! Что с тобой поделаешь. — А то вы не знаете, что надобно со мной делать! — Придётся и ставку поднять. — А вот этого не надо. Сразу поймут, что произошло. — Ну, хорошо! Выпишу тебе премию. — Годится, не откажусь. Пиза схватил Рэн, по–борцовски поднял, но не бросил, а ловко поставил на ноги. — А теперь дуй отсюда, пока я добрый! — Ты не хочешь?! — Что ты имеешь в виду — Заняться конструктивным делом? — Так теперь это называется? — Каждый называет по–своему. — А делает, как все? — Как того хочет партнёр. — Ну что ж, давай конструируй. Рэн раздвинула ноги: — Возьми её! — Не обидится? — Обрадуется. Раздался треск, какой бывает, когда раскусываешь яблоко. Её короткие серёжки бились, запутавшись в волосах. В ало–розовом зеве камина Занимается лава кармина. — Видишь, какие мы, бабы! Когда нам сладко, нам больно. — Придётся тебе родить мне сына или дочку. Возьми и роди! — А теперь поза мисхорской русалки. «Стриптиз — это тоже исповедь». — Цикады орут, потому что раздеваются. Пиза кряхтел, трепеща голосом, как с просыку. — Как это хорошо, когда мысли оставляют сердце! — Крошка вот–вот расплачется. — Но ведь это же хорошо! — Да. Но ещё лучше, когда наши малыши рыдают хором. — Дуэтом. — Позаботься о себе, малыш. Подумай о себе. И всё будет хорошо и у тебя, и у меня, сынок! — Лучше, конечно, когда они плачут дуэтом. — Сейчас я подзадам как следует. Пусть рыдают хором. — Хором — это совсем другое. Фригидный Гоша (надпись в общественном туалете). Спасаюсь по–разному. Чаще всего памятью. Всякое вспоминается. Хорошим прошлым спасаюсь от скверного настоящего. Память — маяк на берегу жизни. Блеснёт. Осветит на миг окрестности. А мне достаточно. Успел увидеть, сориентироваться. И даже наперёд прикинуть, в грядущее. Семивёрстов — Пиза: — Как? Вот эта бритоголовая и есть знаменитая девственница? — Да, это она, наша Рэн. Из подслушанного: — Наши аборигены, не правда ли, рослые люди! — А мне так не кажется. Толстомордики, губошлёпы какие–то. Пиза — Семивёрстов: — Женщину люби — больше никаких удовольствий не предусмотрено. Любовь к ней — порука прочих добродетелей: веры и верности, надежды и надёжности, правды и правдивости, доброты и добропорядочности… Нет любви — нет ничего. Не надейся на верность и преданность женщины, которую не любишь. Если они и были, то мгновенно растают. Как туман. При первом же проявлении любви к ней другого. Сокрушить женщину можно, заставить любить нельзя! — Мы любим то, чего нам не хватает. Я люблю деньги, поскольку мне их всю жизнь хронически недостаёт. — Ты любишь женщин, потому что тебе не хватает их? — Женщина — совсем другое. Она — не деньги, она дороже. И сколько бы её ни было, всегда недостаёт. — Ну, если недостаёт, тогда понятно, — рассмеялся Пиза, что делал очень редко из–за крупных, скажем так, зубов, теснящихся в маленьком зеве как придется. Вовс: — За что ты их ненавидишь? Ведь я чувствую, Муст, в тебе помимо обиды и злости ещё некое нечто… — Ишь, как речью владеешь? Я бы так не смог вывернуться: «некое нечто»! Вот и это я в них не люблю. Эту ловкость ради ловкости. Нет ведь от этой ловкости никому, ни радости, ни пользы. А только кураж — вот, мол, мы каковские! Придумали передачу «Пятый угол». Зачем, спрашивается такое название развлекательной программе? А чтобы с ног на голову переставить и приучить дураков к тому, что белое — это черное, а черное — это красное. Любят прохвосты простаков морочить. И, прежде всего, на словах. Сбитый с толку раб ещё больше раб. Ведь что такое «Пятый угол»? — Игра. — Пытка, вот что это. Четверо бьют одного, заставляют искать пятый угол. А теперь, благодаря этой телепоказухе, «пятый угол» — синоним радости. Так вот они извращают все. И, прежде всего, самое ценное, святое. А мы и рады–радёшеньки — хаваем отраву за обе щёки. — Надо крепить себя, укреплять народ. Сделаем это, станем счастливы. — Сомнительные личности и паяцы пришли к власти и правят нами. Гений был прав. Мы доживаем век тьмы. Неужели придут Гоги и Магоги? — А мне вспомнилась притча. Одни ушли в борьбу против других. И погибли. Другие победили, чем тоже погубили себя. Правы оказались третьи. Те, которые возлюбили обычай, то есть ушли к себе, где с молитвой победили себя. — В таком случае, кому ты тогда молишься? — Отцу Вселенной. — То–то и оно. Вовс — Параскеве: — Ты тут самый воинственный. Ну? Давай же, начинай бойню! Авось, это и есть выход для нас всех. Давай, начинай войну, пока не нагрянула саранча! Давайте обнажимся перед всем светом. Пусть мир увидит, какие мы откровенные. Беспощадные. К другим? О, нет! Прежде всего — к себе! Кто ещё, какие нации сегодня способны проделать над собой такое? Вряд ли найдёшь. Таких дураков в цивилизованном мире больше нет. Пушкин ненавидел в своих многое. Однако был против тех, кто выносил сор из избы. — Ты мудрствуешь, причём лукаво, потому что живёшь на всём готовом. А я до вчерашнего дня в поте лица своего добывал кусок хлеба. Пришёл и спрашиваю: «Сколько клубники ты имеешь с этого поля?» Отвечает, столько–то. «Отдай, — говорю, — мне весь участок, и я тебе эту ягоду буду сдавать в троекратном размере». Не дурак, он сразу же согласился. Ну, я и начал. Выбрал делянку получше, где–то десятую часть поля. Отвёл её под клубнику. А остальное засадил шиповником. Уже на следующий год саженцы с этого питомника дали миллион дохода. — Неужели колючки? — Это же незаменимый прививочный материал для розы. Ко мне поехали со всех сторон. Из окрестных сёл валом пошли работники. Я ведь платил — по тем временам — хорошие бабки: по две тысячи в месяц. Но не долго, как говорится, музыка играла. Голова потребовал поле назад. Я у него спросил: «Тебе что, ягоды мало?» «Нет, — отвечает, — достаточно». «Что же тебя не устраивает?» Не хочет говорить и всё тут. Земля, говорю, охвачена шиповником. «Что ты с нею будешь делать? — Спрашиваю. — Поле надобно регулярно полоть, а у тебя нет для этого людей». Пускай остаётся как есть, — вот и весь его сказ. «Но ведь через год здесь возникнут непроходимые заросли!» «Для меня важнее, чтобы ты отсюда ушился», — прорвало его в конце концов. «Тебе кто–то приказал меня прогнать?» Он выругался и отвернулся. — Давай дадим ему на лапу? Параскева рассмеялся Вовсу в лицо: — Неужели ты не понял, что меня преследуют как наглого аборигена? Кому–то поперёк горла стали мои миллионы. И вот, чтобы лишить меня заработка, честного, несомненно, для всех, этот некто пожертвовал благополучием людей, которые обрабатывали моё поле. И это в разгар безработицы! Ему наплевать на десятигектарное поле, которое превратилось в непроходимую территорию. Вовс и Ва: — Я похож на библиотекаря, оказавшегося в горящем книгохранилище, который не знает, что вперёд спасать. Да он и не может спасти сокровищницу, так как не в силах оставить чего–то в огне. — Ты хорошо сказал, Вовс, — прошептала она, — Но тебя я в огне не оставлю. Как бы там ни было — надо уходить. Сгореть с книгами — отважный поступок. Но кто же соберёт новую библиотеку, если все погибнем на этом пожаре!? И они ушли. Каждый своей дорогой. Почему не вместе? Вероятно, и сами бы не дали ответа на этот вопрос. Может быть, ушли каждый своей дорогой для того, чтобы каждый в отдельности мог положить начало своим народам. Чтобы возродить их более мудрыми. Такими, дети коих оказались бы более достойными друг друга. Из уличных диалогов: — Я пошутил. — Спасибо, что сказал об этом. — А сейчас я снова пошучу, готовься. Из того же источника: — Прости, брат, но только от всего сердца! — Экстазмы витают вокруг. Они, словно невидимый (то есть ночной) снегопад, заполнили атмосферу. Мы вдыхаем их, и нам хочется, хочется, хочется… Каждому хочется своего. Слово — это движение души. Внешне похожие друг на друга слова отличаются, как души, исторгшие их. Одно и то же слово может быть в устах того или иного человека и выстрелом, разящим наповал, и бальзамом, и целительной поэзией, и пошлостью, и нежным комплиментом, и ругательством… Писать не на чем — не беда. Вот когда писать не о чем — это да! Пур — Шпагатов. Ретроспектива: — Какая всё–таки большая, — в пароксизме повторял Семивёрстов. — Тебе не подхожу?! — сквозь всхлип спросила Тама. Он промолчал. — Если не твой размер, скажи сразу, чтобы потом разговоров не было. — Какая всё же большая! — повторял и повторял он. — Это не я большая, а ты малыш, — выдышала Тама радостно. Они открывались, словно мидии. Это происходило чаще всего в ночи. Моллюск их чувства жаждал обнажиться, чтобы снова ошпариться свободой. Обжечь нежное тело — эту слизистую, слезящуюся жидким серебром плоть. Ощутить обволакивающее прикосновение вечности. Не всё же сосать сладкий бульон жизни сквозь сомкнутые створки! Проклятье в том, что мы стремимся к идеалу. Эта вековечная ошибка, внушённая человечеству сатаной, отбрасывает нас от даже самой заурядной жизненной цели. Человек рождён, чтобы стать лучше, чем был в предыдущей жизни. И только. Вполне осуществимая задача. Мы же перенапрягаемся, замахиваясь на идеал, которого, кстати сказать, — и мы это знаем всегда — не существует. Вследствие чего разочаровываемся, бессилеем, теряем себя, деградируем. Так чаяния Создателя идут насмарку (из эссе Шпагатова). Пур — Шпагатов никогда ничему не удивляется. Бывает, говорят: «Господи! Ничего более красочного не видывали» (имеется в виду открытие Барселонской Олимпиады). А он пожимает плечами: мол, ничего особенного. Кому–то кажется, что всё это поза, что выдающийся журналист и общественный деятель — человек неэмоциональный или даже равнодушный. Оппоненты его даже термин придумали «эмоциональный дальтонизм», пытаясь ярлыком этим дискредитировать борца с аморальным явлением нудизма. Тщетно! Все, кто знает эту личность, кто непосредственно контачит с нею на протяжении многих лет, подтвердят с радостью: Ной никогда не пройдёт равнодушно мимо женщины, брызжущей страстью. Обязательно как–нибудь затронет её, ну хотя бы изысканным комплиментом одарит. Видели бы его противники, как наш земляк любуется пейзажем, излучающим живой свет. Как отдаётся музыке, которая буквально гипнотизирует его душу. Как любит детей, видя в каждом ребёнке отражение, как в чистом зеркале, света солнца… (Гоша Ломтю, очерк) Пиза: — Ну, заходи, шурин, в моё заведение. Слышишь, какая музыка у меня! Музыка была негромкой. Работали кондиционеры. И хотя гости — всё прилично одетая вежливая публика — курили, воздух был лёгкий. На помосте раздевалась рослая блондинка. И на несколько мгновений Семивёрстову почудилось, что это Тама. Подойдя к стойке, Пиза вынул из кармашка фрака платочек в кружевцах и, взяв бокал, стал протирать его изнутри. — Хозяин! — донеслось из подсобки встревоженное. — И что? — ответил другой голос, посильнее и поспокойнее. — Мазок берёт. — Не буди барак, подруга, — всё у нас чисто! К стойке вышла ещё одна блондинка, хрупкая и, робея, спросила: — Как всегда или? — Сегодня «или». — Потому что с гостем? — осмелела барменша. — Мой шурин, — представил Пиза, — обслужи, как следует. Я сейчас… Пиза обогнул помост, скрылся в гареме. Загадка С виду замысловат и радужен, как ракушка, но изящной формы нутро зловонно и кончается тупиком. (Мир людей) Ретроспектива Ва — Семивёрстову: — Папа! Ты хочешь, чтоб я всю жизнь оставалась пятнадцатилетней!? Обрывок фразы: — Допустила междумах. Из магнитофонного протокола: — Как зовут? — Максимильянц. — Род занятий? — Безработный. — А до того? Профессия? — Не помню. — Ну, чем–то же ты занимался когда–нибудь? — Да! Искал на свою голову приключений. — Оно и видно. — А как ты попал наверх? — Ну, сидели мы в саду, пиво пили, курили. Подошёл этот — Хозяин — предложил. — Сразу? То есть вы сразу же сели и поехали? — Нет! Через бар. Угощал от души. А потом, когда мы набрались, о работе заговорил. Мол, не пыльная, за хорошие деньги. Мы согласились. Стали пить ещё. А потом вырубились. Видать, он подсыпал что–то в бокалы. Очухались уже на плато. Пиза — Семивёрстову: — О каких общечеловеческих ценностях ты говоришь?! О каком общем знаменателе или среднеарифметическом? У каждого есть что–то своё, что ему дороже всего. Одно время более всего на свете для меня была деревянная на болтах кровать. Я просто в экстаз впадал, когда ложился на её поролоновый матрац. А шляпки болтов у неё никелированные. В солнечный день блестят. А ночами тускло так, интимно светят. И кровать эта два года не скрипела. О Пизе: Он истинный южанин, поскольку, прежде всего, выделяется даже среди своих вопиющим вкусом. Одевается, как петух. Яблоки и арбузы ест с солью. Из подслушанного случайно: — Что это с тобой, ты такой бледный? — Голова закружилась. — С перепою что ли? — Ни в одном глазу. — Значит, беременный… Диалог бомжей: — А ты откуда взялся? — Любопытной Варе нос оторвали… — Отвечай, где живёшь, где твой дом? — Где–то там, в том районе, — и ткнул пальцем в небо. — То–то я смотрю, не нашего ты Бога. — Чего–чего? — Уж очень ты здоровенький. — Ты тоже не слабак. — Но без подсветки от тебя же так и брезжит… — Брызжет? — Брезжит рассвет. А на рассвете мне снится сон. Река течёт сквозь глаза. Горбатые мосты над нею, совпадая со своими отражениями в воде, образуют глаза. Сквозь которые и течёт. Я думаю, это скверный сон. — Но ты ведь не в сквере ночуешь? — Бывает, что и в сквере. …Посмотрел я в небо и увидел дверь. И услышал: «Взойди сюда и я покажу, что должно случиться…» И тотчас я очутился во власти Духа. И перед престолом небесным. На престоле был Сидящий. От Сидящего исходило сияние, подобное тому, какое испускают драгоценные камни: яшма и сардоникс. И сам престол окутывала радуга, мерцающая подобно изумруду. Вокруг престола стояли ещё двадцать четыре престола поменьше, на коих восседали двадцать четыре старца, облечённые в одежды белые. Увенчаны они были венцами золотыми. И вот пошли от главного престола молнии, сопровождаемые громоподобными голосами и грохотом сильным. И семь факелов возгорелись перед престолом. То были семь духов Божиих. И простёрлось пред престолом море, прозрачное, словно кристалл. И ещё стояли здесь четыре существа, исполненные очей спереди и сзади. Первое из них было подобно льву, второе же — тельцу. Третье имело лицо человеческое, а четвёртое создание походило на орла летящего. Каждое из четырёх имело по шести крыльев, покрытых глазами. Живые эти создания непрерывно взывали: «Свят, свят Господь Бог Вседержитель, который был, есть и грядёт!» Между тем двадцать четыре старца падают ниц перед Сидящим на престоле, поклоняются Живущему веки вечные и, полагая свои венцы перед ним у престола, говорят: «Достоин Ты, Господи, принять славу и честь и силу, ибо Ты сотворил всё и всё по твоей воле существует и создано!» В деснице у Сидящего на престоле появился свиток, испещрённый письменами с обеих сторон, опечатанный семью печатями. Ангел Могучий провозгласил громовым голосом: «Кто достоин снять печати с этой книги и раскрыть её?» Но никто не мог ни на небе, ни на земле, ни под землёй, ни под водой раскрыть эту книгу и посмотреть в неё. И я заплакал, что нет никого достойного прикоснуться к этой книге и прочесть из неё. И тут один из старцев сказал мне: «Не плачь. Вот лев из рода Иудина, из корня Давидова победитель. Он сможет сломать семь печатей и открыть книгу сию». Все нудисты — импотенты, а нудистки — нимфоманки (надпись на пляжном заборе). «Свет наших душ желанен аду. Игра с огнём исчадьям бездны люба». «Душа — она и есть огонь в крови». Пур — Шпагатов хотел было привлечь к борьбе с нудистами Пизу. Мотивировал тем, что, если победят нудисты, то заведение Пизы потеряет смысл. На что хозяин стриптиз–клуба с вызывающим спокойствием ответил: нудисты никогда не победят. И аргументировал: чтобы им победить до такой степени, что показ обнажающейся женщины перестанет чего–то стоить, необходима партия нудистов. А это невозможно по многим причинам. Ну, хотя бы по такой: в партию голожопых вряд ли запишется кто–нибудь из стариков или старух. А ведь на этом возрасте и держится всякая партия. Старым людям всё равно, каково у них телосложение. Их тела на босу ногу не возбуждаются. Да и вообще у большинства никак не возбуждаются. Возраст. Южная молодёжь, на которой можно делать политику, не сможет ходить на собрания в голом виде. Потому что всякое такое скопление людей — не забывай о темпераменте — превратится в группен–секс. Но даже если допустить, что нудисты победили, то в государство, где все голые, в том числе и президент, и премьер, и спикер, и министр иностранных дел и т. д. и т. п., никто не захочет ехать. Мусульмане — первые. Им запрещено Кораном и шариатом. Да и другие, даже атеисты, вряд ли согласятся сесть за стол переговоров с партнёрами, у которых даже фиговые листки отсутствуют. Ну, а если всё–таки случится невозможное: произойдёт мировая революция, и всюду во всех странах победят нудисты, моё заведение не закроется. Я стану показывать одетых женщин. Однако вряд ли такое возможно. Северные страны никогда не разденутся: у них большую часть года холодно. Нудизм — это не стриптиз, но и не антистриптиз. Это комплекс неполноценности. Старайся не говорить ничего, о чём будешь потом сожалеть. Если не знаешь, что сказать, лучше промолчи. Арба не только для арбузов. Муха ползала по стеклу. Было ползала зрителей. Женщина — это территория, которую надо тщательно охранять. Девица с короткими зубами. Улыбка невыгодна для неё: обнажаются дёсны. Хоть и розовые, а всё–таки веет от этакой улыбки грустью старости. Мур: — Я стрелок, но не охотник. Стрелять в живое не могу. Тем более, в ребёнка. Первым к сбитому гражданину подбежал он. Стал нажимать пострадавшему на грудь, дышать: рот в рот. Он массировал ему ребра так, что трещали кости. В толпе кто–то даже обронил: пусть лучше рёбра поломаны будут, но живой останется. И бедняга задышал. А спасатель покрылся потом, ослабел, словно полумертвец. Ему подумалось: полупокойник отсосал из него жизненную силу. Спасатель блевал, вздрагивал. Голова кружилась. Весь вечер он пил, чтобы оглушиться, но так и не смог опьянеть. Просто забылся. Лишь под утро проснулся в хибаре. Пробудился от страшного, опустошающего ощущения. Сердце колотилось, кувыркалось. Он испугался, застонал. Подружка ночи спала чутко — как и положено даме её профессии. Вскочила, принялась отпаивать его каплями. Через полчаса ему стало легче. Он даже рассмеялся. И принялся рассказывать о том, как сам несколько часов назад спасал попавшего под машину человека. Девка, выслушав его, сказала: — Мы только то и делаем, что всю жизнь спасаем друг друга. Его поразили две вещи. То, что она, несмотря на своё положение, считает себя равной среди равных, то есть человеком, и что она умная баба. Ответ ночной подружки так поразил его, что он тут же сделал ей предложение. Да! Шлюхе. Да — Пиза! Правда, он тогда ещё не был тем, то есть этим Пизой. Но всё–таки. Говорят, что именно тогда, в то раннее утро Пиза и придумал себе этот самый бизнес. Так вот. Но замуж за него она не пошла и участвовать в деле — к чести её — ночная девка Пизе отказала. Как раз среди шлюх и встречаются чаще всего умные бабы. Пиза. Те, которых не проведёшь, которые всё и всех видят в истинном свете, это несчастные люди. Даже изощрённое лукавство, даже нейтральная гримаса не могут скрыть от глаз этих несчастных истинную личину подлеца, дурака, беса… И те, зная это, конечно же, отличают сию проницательность по–своему. Однако несчастье пристальных даже не в боязни пострадать за свой дар, а в том, что нет у них радости в жизни. На каждом шагу, куда ни глянут, видят они грязь, мерзость, преступление, ад. Нам кажется, мы облегчаем себе жизнь, не позволяя себе ничего такого, что могло бы нам открыть глаза на то, чего мы лишены. Семивёрстов. О, эта оптика! Бывало, душа начинала петь, едва Чемпион припадал к ней. Семивёрстов — автору: — Теперь я не могу стрелять метко. У меня дрожат руки. Бог наказывает, лишая самого дорогого в нас. Это правда. — А что может быть дороже жизни? — У каждого разное. У кого женщина, у кого талант, у кого кровать… Пиза — автору: — Пора приводить их к порядку. — А я говорю, что не следует унижать национальное достоинство. Это к добру не приведёт. — Национальное ничтожество — я бы поправил. — Полагаю, что нужно дать возможность им выпустить пар. Иначе, котёл взорвётся. — Какой тут котёл?! — Прежде всего, этнический. Пиза — Семивёрстову: — Я нервничаю. — На тебя не похоже. — Редко со мной случается. Редко, когда я не в состоянии контролировать себя. — Не властвуем собой? — Именно в таком состоянии мы свершаем непоправимое. Жизнь коротка. Да так, что настоящее дело чаще всего не вмещается в неё. Автор. О Сое: То было подобно похмелью. Мозг, несмотря на боль и безнадёгу, изо всех сил держал и удержал. Сберёг ту последнюю информацию, которая должна была связать и связала то, что было с ним до потери сознания, с тем, что есть после возвращения в память, сохранила мосток между берегами прошлой и грядущей жизни. Семивёрстов — Таме: — Ты очень хорошо пахнешь. И на вкус очень приятна. — А я тебя люблю. — Разве ты не знаешь, что бывает, когда так говорят парню из деревни? — Подозреваю. — Сейчас твои подозрения подтвердятся. Год спустя те же: — Не даёт Бог ребёнка. — Прямо–таки Бог! Нужны мы ему — две песчинки в океане… — Нужны, мой чемпион, ему все нужны. Ему до всех есть дело. Ещё год спустя: — Ты это можешь носить в себе без устали. А она — женщина твоя — не в состоянии вынести и девяти месяцев. Невыносимый груз для Дамы — это моя Ва. Ва — награда мне. За что, не знаю. Но это дар от Дамы. Ты меня понимаешь. Пиза? — Ещё бы. Был просто Муром, а стал отцом. Параскева — Чин: — Много о тебе слышал. — Надеюсь, хорошего больше. Хотя мне всё равно, что там обо мне говорят. — Никто не знает правды о себе. — Вот это правильно. — А что ещё ты знаешь в точности? — Пожалуй, не многое. — И всё–таки? — Есть в мире правда. Параскева — Муст: — Ты хочешь победить? — Я хочу свободы своему народу — Свобода в таких масштабах невозможна. — А что возможно, по–твоему? — Бывает иллюзия свободы для народа и немножко свободы для отдельной личности. И называется она любовью. — Не лги мне! — А ты не говори со мной с пафосом. Я тебе не Вовс! — Ладно. Живи своими иллюзиями. А остаюсь со своим пафосом. — Умный наживётся, красивый нае…тся, дурак наработается. Психома Сюда летят и едут на воды, на пляжи. Здесь бриз, тут гладь и божья благодать. Место всехнее. Но только для гостей. А вот для коренных обитателей курортный край — собственный дом. И вот это право на собственность и стало однажды причиной разборки среди местных, однако вовлекшей в себя всех, оказавшихся в Аборигении, и даже многих, кто находился за её пределами, а то и никогда в жизни не ступавших по этому окраешку земли. Материя — это всё то, что способно звучать. В Аборигении все виды материи испускают, исторгают, производят необыкновенно приятные, ласкающие слух мелодии. Аборигения — страна музыкантов. Здесь самый гармоничный язык. Он звучит, словно горный ручей — гортанно чисто с едва сдерживаемой страстью, чтобы не сорваться водопадом. Аборигения — страна поэтов. Синева моря и зелень лесов сочатся, смешиваясь, образуя невероятно разнообразные оттенки небес. Вся земля — это всегда обильная палитра, где есть место самым ярким и бесценным краскам. Аборигения — родина художников. Здесь, словно в тигле, кипят самые разные нации, являя миру совершенно уникальный сплав — этнос, который, однако, недолговечен. Но те элементы, на которые он потом распадается, несут в себе совершенно иные признаки и качества, порой ничего общего не имеющие с характером своих предшественников. Тут создатель, быть может, продолжает эксперимент по совершенствованию своей самой беспокойной и, видимо, самой опасной для мироздания твари. Аборигения — извечный человеческий перекрёсток, отечество философов и мудрецов. Часто на закате мне кажется, что земля горит. Вовс. По заливу плыла многовесельная лодка. Загребной, словно заведённый, голосом робота выкрикивал: «Ап! Ап! Ап!» Пахло стоячей водой. Кричали чайки и ребятишки. И сквозь всё это сочился тонкий отчаянный щенячий плач. Твёрдо очерчённые, словно подкрашенные крупные глаза министра иностранных дел, невнятная речь, словно говорить ему трудно — напоминают хорошо замаскированного биологического робота. Семивёрстов — автору: — Бабы эти любят — такое у них семейное хобби — вскочить среди ночи и, накинув только халат, побежать на вокзал. — Гипербола. — Спроси Пизу. Он прошёл и сквозь это. Был женат на такой из этой семейки. Так вот, залазит в вагон остановившегося поезда и начинается… её путешествие. Полезла голая, а спустя какое–то время сходит на перрон с чемоданом барахла и при деньгах. И как ни в чём не бывало. А её тут искали, с ног сбились. Розыск объявили. А она — вот она! Но бывает иначе. Ни барахла, ни денег. Синяки да шишки. Но это быстро забывается. Баба — кошка. Живучая. Правда, одна из них попала в вагон с новобранцами. Платить им было нечем, потому и выбросили бедолажную на ходу. Нашли под насыпью. Помнишь, даже в стихах про такое: «во рву некошеном красивая и молодая». Но больше пропадали всё–таки мужики. Особенно те, кто послабже. Покусились на мохнатые прелести дам этой семейки и — кто в тюрягу, кто в дурдом, а кто и в домовину от водки или наркоты. Мужей много, да мало мужчин. Первая жена Пизы. Нас пугают святоши, а также невежи: Любострастье — дорожка, ведущая в ад. Наша жизнь — это рай. Как цветы, наши женщины свежи, Ароматно–прозрачные, как бриллиант. Мидия как женщина: сначала сладкая, а потом горчит. Автор. Внутри Семивёрстова: — Итак, приземляемся, милая! — Выпускай шасси! — Возьми в ансамбль, хозяин! На Пизу подобострастно глянуло существо, отдалённо напоминающее цыгана. И, правда, всё в нём было по–цыгански: и шёлк, и кудри, и коренастость, несколько испорченная пухлыми ляжками. — Нет! — ответил Пиза вежливо. Проситель дёрнулся и стал как–то так, что стало видно: он готов пожертвовать последним, лишь бы попасть на сцену «Афродизиака». — У меня голос не хуже, чем у Ерика. — У Ерика сладкий голос — ответил Пиза доброжелательно. — А у меня тут острые блюда. — Почему ты его не взял? — спросил Семивёрстов, когда клиент ушёл. — Все толстяки (это у них от неполноценности мужской) патологически неравнодушны к женщинам. Этот просто с ума свихнётся, когда увидит моих девственниц в раздевалке или за кулисами. Кроме того, я не терплю подделку. Все мои дамы знают, что ни парик, ни краска у меня не проходят. — Причём тут этот цыган? — Никакой он не цыган. И голос у него ещё слаще, нежели у Ерика. Его голос просто несъедобен. Пиза скроил гримасу, в центре которой были губы готового расплакаться ребёнка. У Пизы по–цыгански капризные губы. И шёлк, и щёлк. Ерик — сладкоголосый тенор цыганского хора, мировая знаменитость. Гордость Цикадии — Аборигении. Муст — Вовсу: — У тебя развязная походка. Ты ходишь, как негр. Зачем? — Не мелочись, брат! — И что вы за люди? Смотришь по ящику концерт — там даже дети кривляются. Разве танцы это?! А ведь у нас есть свои мелодии, свои ритмы, свои неповторимые танцевальные формы… Зачем?! Зачем нам учиться чужому, когда наше не хуже? — Отсталый ты какой–то, брат. Уд, яд, од, ад. И луна была четырёхугольной. …напиши… имя Бога Моего, и имя града Бога Моего, нового Иерусалима, нисходящего с неба от Бога Моего. Имя мое новое. Откровение. 3,12. Умоляю, но не умаляю. Семивёрстов — Пиза: — Мы все: ни два, ни полтора. — О чём это ты? — О росте. Редко кто выше двух метров вырастает или не дорастает до полутора. — Ты никак шизанулся по поводу своих внешних данных? — Не в том дело. Хочу сказать, что все мы одинаковы. Автор — Пиза — «Вы очень красивы!» — вот фраза, которую мне нравится говорить женщинам. — Все они блудницы. Даже некрасивые. Эти, быть может, более других. — Я бы не хотел быть таким категоричным. Просто, все женщины хотят ребёнка. Отсюда неуёмная (до определённой поры) страсть. — Оставь! — Но ты ведь набираешь в «Афродизиак» далеко не всех. — Не путай любовь и работу. В любви все бабы обворожительны. Даже коротконогие, даже рябые, даже косолапые. Все они прекрасны, потому что не такие, как мы. Никогда не говори всерьёз о своих сверхъестественных способностях: не поверят, сочтут безумцем. Автор. Почему одному человеку веришь, а другому нет? Дело в том, что верим тому, кто говорит правду, врущему не верим, потому что знаем — этот всегда врёт. Почему же обманываемся на каждом шагу? Да потому что лгун чаще всего не умеет обманывать. Он всегда говорит правду, то есть когда он что–то нам обещает, он верит, что так и сделает, так оно будет. Это потом он просто не держит слова: забывает своё обещание или не в состоянии его выполнить. И я увидел посреди престола между четырёх живых зверосуществ и старцев, стоит Агнец как бы закланный, имеющий семь рогов и столько же очей — духов Божиих, посланных во все земли. Подошёл Агнец к Сидящему на престоле и взял из его правой руки книгу ту. И как только это случилось, тут же четыре зверосоздания и двадцать четыре старца упали перед Агнцем ниц. И оказалось, что у каждого из них в руках гусли и золотые чаши, полные фимиама — суть молитв святых людей. И запели старцы новую песню: «Достоин Ты взять книгу и снять с неё печати, ибо Ты был принесен в жертву, кровью Своею искупил нас для Бога — людей из каждого племени, наречия, народа и нации. Ты сделал нас царями и священниками нашего Бога, и мы теперь будем царствовать на земле». А потом я увидел и услышал хор множества Ангелов, окружавших престол и четырёх живых созданий и старцев. Число этих Ангелов было тьмы тем и тысячи тысяч. Хор этот возглашал: «Достоин Агнец, принесённый в жертву, принять силу и богатство, премудрость и крепость, и честь, и славу, и благословение!» Затем я услышал всех тварей небесных, земных, подземных, и морских, да и всех иных, обитавших во Вселенной. Они пели: «Сидящему на престоле и Агнцу — хвала и честь, слава и держава во веки вечные». А те четыре зверосущества подтвердили ту славу словом «Аминь!» А двадцать четыре старца пали ниц, чтобы поклониться Живущему во веки веков. Книга «Афорист» — отражение толпы. Мелькают лица, фигуры, силуэты; слышны возгласы, вздохи, смех, крики, стоны, шарканье, сопенье, удары, хлопки, плач, обрывки разговоров… Вот она — толпа, в которой я живу. Автор. Вас не убеждает фамилия автора? Я знаю, вам надобно что–нибудь англизированное: какой–нибудь Уайльд, Диккенс… Вовс — Муст: — Я, полагаю, что сработает эффект третьего поколения. — Ждать саморегуляции — значит потерять момент истины. Мы обязаны сделать это сегодня и по–своему. Солдат много — мало бойцов. Муст. Вид сверху: Жатвы много, а делателей мало. Евангелие. — Когда я впервые увидел эту землю, я сказал: красиво, как на открытке. А уж потом добавил: «Я пришёл сюда с миром» Впервые его увидели рано утром шагающим по берегу моря размеренной походкой пожилого человека. Он был одет как моряк и нёс рыболовные принадлежности: длинное бамбуковое удилище, сачок и ослепительно сверкающее в солнечном луче ведро. Фамилия у него оказалась, позавидуешь: Светоносный. Он слыл героем. И потому все эти годы имел возможность беспрепятственной свободы. Хотя сам никогда ею не злоупотреблял. Перед ним открывались любые и самые высокие двери. Он мог выбирать. И среди женщин — в первую очередь. Он поселился в самом уютном районе Цикадии. Никогда не знал, что такое очередь, отказ или пренебрежение к собственной персоне. Его знали все и гордились им. А он даже не поглупел, не спился, не возгордился. Вид сверху: Улица Гения. Истерика. Ребёнок бьётся в конвульсиях. — Ещё один несчастный растёт. — Как все. Когда умирает надежда, а жизнь всё ещё теплится, как раз и начинается то самое тяжкое испытание для духа, та самая адская мука. Автор. Пиза — Соя: — Где ты пропадал? — Летал на другую сторону. — Был за границей? — На другой стороне луны. Муст — Вовс: — Пренеприятнейшая особа — эта, что каждый день в телевизоре. Все время кажется, что у неё немытый рот. — Просто она не умеет мазать губы. — Я не это имею в виду. В те недавние времена эту дамочку использовали как специалистку «языческой» любви некие органы, от которых тогда зависело многое, если не всё. Вид сверху Параскева положил рыжую свою голову на её высокий шоколадный живот. Поднял на неё синие свои жестокие глаза. Взгляды их пересеклись на кончиках её длинных чёрно–фиолетовых сосцов, полных предродовых соков. От неё слегка пахло рыбой. От него — полынью. Он поцеловал ей живот как раз над растянувшемся пупком и губами ощутил движение. Из–под оболочки навстречу поцелую рванулось нечто. Это было движение его плода. Их совместного плода. И он сказал: «Счастье моё — в тебе!» А она ответила: «Я знаю!» В утробе снова возникло шевеление. И ему показалось, что это не её нутро, а недра самой Земли сотряслись, что это просыпается вулкан, который вот–вот разразится лавой. Он любил её черное лоно. Аромат этой женщины пьянил его, как наркомана марихуана. Он любил её так сильно, что никакие упрёки родных и насмешки знакомых не могли разрушить эту зависимость. — Ты на меня посмотрел развратно. — Прости. Это нечаянно. — Не извиняйся! Сейчас я как раз и нуждаюсь в таком взгляде. Гений не ведает, что творит. Великий же создаёт расчётливо и целенаправленно. Поэзия гения — узор, подобный тому, что мгновенно возникает из стальных опилок в магнитном поле. Посредственность тоже может создать из того же материала то же самое. Только делать будет мучительно и долго. Параскева — Сачиника: — Всем ты мне хороша: и телом, и разумностью. И не капризная, безотказная. Насладиться тобой не могу. Это с одной стороны… — А с другой — разве я тебе не нравлюсь? — И с другой — очень хорошо. Со всех сторон закачаешься с тобой. — Так в чём же всё–таки дело? — Слишком ты практичная. Бухгалтерша ты, а не подруга жизни. Не к лицу тебе всё раскладывать по полкам, как в магазине. Ну что ты всё считаешь? И часто в самый неподходящий момент ставишь вопросы ребром. — А как же мне их ставить, если я и есть твоё ребро? — Вот и пошутить ты горазда. Только я не люблю некоторые твои шуточки. В печёнках, например, сидит у меня это ребро. — Тебе не нравится, что твоя жена способна быть и независимой, и самостоятельной. Хотелось бы мне услышать, как бы ты запел, пентюх сладострастный, если бы не слазила с кровати, пока ты мне туда кофея не принесёшь. — Вот–вот, я как раз об этом, то есть об остроумии. Иной раз так сказанёшь, что и не знаю, о чём это. — Да. Зашился бы ты с этой бухгалтерией, ты ведь даже не знаешь, как гвоздь в стену вбить и на какой грядке растут лимоны. А уж почём всё это — для тебя тайна за семью печатями. — Меня убивает, когда ты говоришь со мной с таким превосходством. Зато компенсируешь ты этот изъян в наших отношениях подавляющим превосходством, которое демонстрируешь, скажем, Якову — Льву. — Он подо мной ходит, то есть живёт и дышит. — А ты подо мной. — И ради этого ты выходила за меня, такого никчёмного? — А ты не догадываешься? — Она тут же переменила тон, приласкалась. И от неё, только что сверкающей негодованием пантеры, ничего не осталось. Когти ушли в мягкие подушечки. Лапы превратились в лапки. — Кошечка, — промямлил атаман и стал снимать ботинки. Печатями, печалями. Из подслушанного: — Ну, кому это нужно — жить вечно? Что за абсурд?! — Отвечаю: мне! Мне это нужно. Я этого хочу! Семивёрстов — Автору: Однажды наступает момент, когда становится важным одно: дожить. Дожить до славы, достатка, свадьбы дочери, до рождения внука, до совершеннолетия его… Муст — Вовсу: Теперь они строят «Афродизиаки», где с вожделенным восторгом смотрят свои паскудные зрелища. Рим погиб под вопли о хлебе и зрелищах. Соя: Умирать плохо. Особенно от руки врага. Ещё хуже — от руки, которую любишь. Лучше уж — от переутомления. Лучше — мгновенно, чем в муках. Но не дано тут выбора. На всё воля свыше. Творец испытывает нас, закаляет, наказывает. Хорошо жить долго. А ещё лучше не умирать никогда. Семивёрстов — Пиза: — Лето в разгаре, а я до сих пор ни разу не искупался в море. Пора ехать в Анчоус. — Завидую тебе, Мур. — Ну так поехали вместе. — Чуть позже. Вот разгребусь немного в «Афродизиаке». При «Афродизиаке» Пиза открыл аквариум, первой обитательницей которого стала черноморская акула по прозвищу Акулина. Потом Пиза привёз туда морского кота Ваську, пару дельфинят Франю и Фроню, двух севрюжек — Серёжку и Сюзанну. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Автор неизвестен. Страх — это не трусость. (Аналогично). Индифферентив — забавное слово. Вовс — Автор: — Нам плохо сейчас, просто невыносимо. И если мы сквозь эту жуть пройдём, наверняка потом будем говорить, что прожили счастливый период. А почему? Потому что уцелели, выбрались. — Да, плохое быстро забывается, как, кстати, и хорошее. — Что же остаётся? — Опыт. Он делает нас счастливыми. Автор — Вовс: — Пороки ведут к гибели. Гибель — это не смерть даже, не суицид. Это и есть то самое, что опустошает душу, лишает её даров Божиих. — Но откуда они берутся, пороки? — Они — из привычек. И если с привычками бороться ещё можно, то пороки неизгонимы уже. Автомолёты окаянцев звенели и мельтешили над Цикадией подобно мошкаре над клумбой. К счастью, их мало кто видел и слышал. — Не кажется ли тебе, дорогая Рэн, что не сегодня–завтра что–то случится? — Что ты имеешь в виду, Рина? — У меня предчувствие, что случится нехорошее нечто. — Ах, вот о чём ты, милая Субмариночка. Нехорошее, как ты изволила выразиться, давно уже началось. Оно уже длится и витает над нами. Субмарина — Автору: — Никуда, ни во что, ни к чему не успеваю. Задыхаюсь — так времени не достаёт. — Просто мы попали в высшие его слои, в разреженную атмосферу времени, потому и задыхаемся. На вершинах вечности нам даётся возможность познать высшее откровение или умереть в безвременье, как без воздуха. Так что давай, готовься, вот–вот просветлеем или преставимся. Даже самый богатый из нас, то есть Пиза, не в состоянии откупиться от этого кошмара. Не так ли? — Ну что ж, давай, не будем больше терять остатки его. — Ах ты, Субмарина ты этакая! — Ну! Поэт? Что же ты?! Ещё! Ещё! Ещёоо! Зимуют соловьи в раю. Автор. Семивёрстов — Ню: — Я так хочу тебя, но ты не желаешь. — Я просто устала. Наши ребята нас просто уморили. Надо выйти на воздух. — Господь больше не даёт мне ребёнка. Не хочет пускать несчастных на этот воздух, потому что знает, вот–вот разразится конец света. Он зовет её фиалкой, хотя пахнет она рыбой. Рэн. И хотя от «гарема» Пиза не требовал умения говорить афоризмами, он радовался, как ребёнок, если кто–то из девушек вдруг изрекал нечто подобное. — Только Пиза плывёт автономно, — сказал Яков — Лев, глядя на зазывную рекламу «Афродизиака». — Может, зайдём, босс? — с надеждой откликнулся Бабуш. — Нас туда не приглашали. — Но ведь вход свободный. — Ты, Бабуш, местечковый провинциал. А вот таких, как я, либо приглашают, либо нет. — Ага! Надо, значит, Пизе намекнуть. — Обо мне он знает. И он думает: «Пригласить, значит, вступить в отношения». А всякие отношения, тем более такие, как со мной, дорого стоят. Пиза не любит платить по–крупному. — Нам заплатит, — ласково сказал Бабуш. — Ты меня опять не понял, — в голосе босса послышалось раздражение. — Пиза человек простой. Полиция такому ни к чему. — Ага, понял! — Без меня к нему не лезь, если хочешь и дальше резвиться в этой жизни. Доверься моему горькому опыту. Помнится, я ему сказал: «Твой бизнес нашему сродни, Пиза». — «Разве я граблю или вымогаю?» — «Ночной клуб — это эксплуатация женского тела. Почему бы нам не сраститься?» — Забудь эту идею, Яков — Лев, она бредовая. — Мне надо было бы хотя бы ещё разок с ними поговорить или хотя бы позвонить. Но я больше ничего не стал делать. — Обиделся? — Да, Бабуш, подобных унижений я до того ещё ни разу не переживал. Яков — Лев всегда знал, что силён и опасен, что его боятся даже близкие. Но как человека умного его — особенно сейчас — огорчал этот имидж. Такая репутация мешала ему сегодня более, чем когда–либо, поскольку заниматься приходилось тонким делом — дипломатией. Окаянцы Вождь: — Убивать? Зачем же? Непродуктивные хлопоты. Когда они сами это делают, то, бесценное, что в них есть, достаётся нам. Наша миссия пройти и собрать урожай. Так что вперёд и вниз. Окоёмщики мои, дети смерти! Галлюцинации — агрессия окаянных окоёмников. Они, проникнув в сознание вожделенной жертвы, всё время ей нашептывают соблазны, искушают. Толкая в пропасть смертного греха, откуда у несчастной один путь — в Окоёмию. Самый же излюбленный их приёмчик — создать суицидную ситуацию: то есть засунуть человечка в петлю, или столкнуть бедолагу с какой–нибудь, желательно, большей высоты. Ещё авария на транспорте — тоже способ. А вот яд — сегодня дело ненадёжное. Медицина стала опытнее, откачивать научились. Пуля, нож — старые формы, но верные. Вот они — окоёмники — день и ночь нашёптывают, подсказывают, что надо и как надо делать. Большие они спецы по этому делу. Мордатая — поддатая (назаборная надпись). Вовс: — Что случилось, Муст? — Я сошел с ума и убил себя. Прима из Крыма (доброжелатели про Колировку). Ох, уж эта Растопырша! Она обожает мисхорскую деву за её позу. Она часто замечает и видит всё, что для других недоступно или не имеет значения, что, собственно, есть одно и то же. Она любит спать, широко раскинув ноги. Когда — на животе, когда — на спине. И в том, и в другом случае смотреть на неё, спящую спокойно, просто невыносимо. Этакая Растопырша. На берегу, где родилась эта милая девушка, есть маяк, башня коего напоминает патрон с пулей. Ну вот и настал этот возраст, когда можно, не стыдясь, признаться самому себе, что ты не самый умный и не самый красивый, не самый смелый и не самый–самый… Пур — Шпагатов. Обеты избудем. Обиды забудем. Они нам не любы. Мы всё–таки люди. От звёздной болезни — до звездной полуды: поблекли, облезли в подобье посуды. Мы долго плутали. От боли устали. Дорога была не легка. Для счастья воскресли, для горя исчезли. Мы всё–таки люди пока. Марсолуч. Лунолуч. Звездолуч. Лой. Алой. Аналой. Ретроспектива — Нет в тебе, Чин, порядка. Твоя беда в том, что ты художник. — Какой художник. Дизайнер. — Ненавижу иностранные подмены! — прямо аж зашипел Муст. — Сказал бы по–нашему — «оформитель». — Потому что звучнее нашего, оно и приспособилось, это слово, в нашу речь. — Эх вы! Интеллигенты. Не смысл, не суть, а звук и краска прельщают вас. — Я хочу побывать в гостях у чемпиона. Никогда не видал, как живёт их элита. — Как? У меня ведь с ним были только деловые контакты. Он заказал — я исполнил. Мы даже не приятели. — Будет он с тобой приятельствовать. Он хозяин, ты работник. — Он хорошо ко мне относится. Заплатил щедро. Даже больше, чем я сказал. — Ладно, ладно! Ты и без меня знаешь, что наш брат ему не компания. И всё–таки… Давай как–нибудь, а? — Я знаю, где его можно увидеть — уныло ответил Чин. — Ну и вот. Пойдём туда и вежливо навяжемся ему. Слово за слово, авось он и пригласит нас. Только ты всё доверь мне. Ты познакомь нас, а я его уболтаю. Пистолет оказался неожиданно для Чина не тяжелым. Казался игрушечным. В нём была какая–то пластмассовая легкость. — Это потому что незаряженный, — отзывчиво пояснил Муст, — Вот они. И протянул горсть — чуть покрупнее серых семечек — патронов. Чин подумал: «Разве такой ерундой можно убить!?» И кто–то изнутри Чина ответил: «Нет, конечно!» Чему Чин живо обрадовался. — Ладно. Согласен. Только заряди сам. — Я рад, что ты принял это решение, — Муст ловко извлёк магазин, который был чуть больше зажигалки. Сноровисто натолкал в него один за другим патроны, щёлкнул предохранителем. — Понял? — спросил Муст. — Да! Чин взял оружие, и тут же ощутил смертельную тоску. И перед Чином открылась бездна. Головокружительно пустая и безжизненно чистая. Он качнулся с пятки на носок и, панически вскрикнув, упал в неё. И сразу же потерял ощущение падения. «Я не падаю, я лечу!» — твердил он, успокаиваясь. Хотя в глубине сознания он знал правду. Но ещё лучше он знал и другое: то, что бездна — это синоним бесконечности. Чин — Вовс (пьяный разговор): — Мне хочется девушку. — Ты уверен? — Когда мне ничего не хочется, даже есть, это значит, мне нужна узда. — Пойдём к Пизе, у него настоящий сервис. — Сервис, сервус, сервиз. — Ты снова пьян? — Я фортепьян! Ударил по клавишам рояля. Инструмент вскрикнул. Так при вспыхнувшей вдруг драке в один голос вопят в кабаке бабы. — Предлагаю загородную сосисочную. — Ты же говорил — к Пизе. — Тебе нужен свежий воздух. — Как с горючкой? — «Хонда» — полный бак. — Брат купил? — А кто ж ещё? — Смотри! Я не люблю, когда мне вкручивают динамо. — Да! Я болею за «Динамо». Ты даже это обо мне знаешь? Откуда? — Интуиция. На краю ночи расцветали синие цветы грозы. — Мне без разницы, что зурна, то Зухра. — Ты ничего не понимаешь в бизнесе. — Не понимаю?! — В таком случае отвечай, почему заведение Пизы популярно даже у аборигенов? — Потому что там весело. — Чушь! Причина в том, что все его девочки без усов. — Мне без разницы, что зурна, что Зухра. — Поэтов дальнобойные слова… Из нечаянно подслушанного: — Когда сразу у нескольких субъектов есть что–то общее, возможно, это банда. — Что ты подразумеваешь под словом «общее»? — Ну, например, все вошедшие к тебе без приглашения мужики оказались бритоголовы. Наг — не значит нагл. В ментовке: — Ну, что там, есть ли новости из лаборатории? — с плохо скрываемым нетерпением спросил Холоша. — Разные пистолеты, — ответил Туфлица с плохо скрываемым злорадством. А сам подумал: «Вот тебе. Выкуси! Ишь ты, хотел одним махом два дела накрыть…» Максимильянц видел, что Ым к нему относится лучше, чем к другим. Однажды в своих симпатиях он дошел до того, что, подведя Масимильянца к обрыву, сделал испуганное лицо и, показав рукою вниз, сказал: — Бубух! Ого–го! Нетушки! — Это он тебя предупреждает, — пояснила Луя, — что гулять по краю пропасти очень опасно. Раз в неделю Ым закрывался в хибаре, и через некоторое время оттуда начинали доноситься звуки ударов и стоны. Когда Ли попытался приблизиться к хибаре, чтобы заглянуть в неё, Луя странно вскрикнула и заступила любопытному дорогу. — Туда нельзя! — прошептала она. — Никогда не ходите туда, когда слышите это. И всё–таки Максимильянц умудрился заглянуть в подслеповатое оконце, едва в очередной раз оттуда донеслись сладострастные стоны и короткие резкие удары. Ым совершенно голый — оттого казался ещё массивнее — слегка нагнувшись, делал резкие движения двумя руками снизу вверх. Снизу вверх. Сильно выдыхал и на следующем после удара вздохе испускал стон, так похожий на приглушённый вопль. В руках у него была толстая плеть. Максимильянц находился позади Ыма и был так близко, что слышал свист жуткого орудия. А на лицо ему попали липкие брызги, когда окровавленная плеть возвращалась, чтобы набрать силу для нового удара. Она осыпала мелкими кровавыми каплями всё вокруг. Ым самобичевался. И, похоже, это доставляло ему жестокое наслаждение. — Если бы он не делал этого над собой, он бы делал это над вами, — сказала Луя. — Почему ты так говоришь? — насторожился Ал. — Потому что сама на себе испытала. — Он тебя бил? — Пока мы тут были вдвоём. — А как же тебе удалось выжить? — Благодаря тому, что мы делаем вчетвером. — Не понимаю? — сказали Ал, Максимильянц, Ли. — Чего тут непонятного? Когда он видит, что делают со мною мужики, он думает, что они мучают меня, а я их. И этим удовлетворяется. Максимильянц ушёл через пещерный колодец. Когда–то на неприступной высоте плато был город. Он был непобедим. Потому что штурмовать отвесные скалы было невозможно. Колодец, пробитый сквозь толщу горы, поил осаждённых родниковой водой. — Ну а как же можно было забросить туда овец? — спросил майор Максимильянца. — Вас они, как я понимаю, завезли туда вертолётом. Но как много сотен овец закинули на яйлу? Мы — дети терпения. Терпение лопнуло, и мы появились на свет. Хакхан. Абрикозов — министр по этническим вопросам: Говорят, маленький народ страдает комплексом неполноценности. А я говорю: народ никогда не страдает комплексами, ибо нет маленьких народов. Есть маленькие, слабые люди и в малочисленных, и в многочисленных народах. Каждый народ — семя. Дай почву и он умножится в массе своей. — Всем хочется счастья, даже тем, кто и представления не имеет, что это такое. — У каждого о нём своё представление, Муст. — Пока его не познаешь, никакого представления. А познаётся оно, когда теряется. Сказано ведь: нет в жизни счастья. Зачем он так сказал?! И не только своих имел в виду. Хотя у них тоже его никогда не было. Вот мы отвоюем свою землю, и счастье придёт в Цикадию. А назовём её мы по–справедливому. Аборигения — звучит мудро, потому что верно. А пока не осчастливлен независимый народ, не будет счастья на его земле. Холопцы тоже ненавидят куцапов. Не могут им простить своей вторичности, второразрядности (кстати, исторически добровольно культивируемых в себе, быть может, в угоду всё тем же куцапам). Низкорослые, некрасивые куцапы присвоили себе всю славу побед над врагами и прочие доблести бытия. Цена драгоценного таланта — дешевая слава. Цена славы — дешевая молва. Молва и ропот — порожденье страха. А страх рождает миф. Автор. Из подслушанного: Мне только что почудилось, что годы нищеты и безвестности миновали, как только начался этот конец света, эта пертурбация. Всё рухнуло. Я оказался по самые ноздри в руинах. Барахтаясь в мусоре жизни, я с ужасом сообразил: надо начинать всё сызнова. Тот же источник: Весь оболганный, перезаложенный, перепроданный — зачем же я продолжаю им верить?! Оттуда же: Мне хотелось женщину, которая бы развалила мою жизнь, весь этот пошлый дешёвый уклад в куски, вдребезги. Об этом я молил Бога и вымолил, в конце концов, это горе. Из подслушанного: Их считаю своими не из постельных только соображений, а по тому, насколько хорошо они ко мне относятся. Иная, побывавшая в моих руках, и мизинца не стоит той, к которой я и пальцем не прикоснулся. Ретроспекция: Все стали кричать по–американски. Подобные вопли издают койоты — аборигены Северной Америки. Примерно в то же самое время возникла партия «Луговые волки». Психома Ах, какая у меня Родина! По яблокам ходим. По грецким орехам, абрикосам, вишням… Нефтяных качалок — как журавлей в степи. А женщины?! У них такие груди! Я когда вижу эти сосцы, превращаюсь в ребёнка. Так бы припал к ним и не отрывался. Так бы и усынал в их аромате! А как пахнет пашня! А как свиристят сверчки и прочие обитатели. О, как я люблю! А ножки! Если кто–то думает, что они у наших девушек прямые, белые и тонкие в лодыжках, то ошибается. У наших женщин ноги икристые и слегка гнутые сразу же над косточкой. И злато–смуглые. Есть на них и волосок. Но кожа на ощупь — атлас. А коленки!.. Словно под током. Прикоснись — узнаешь, каково напряжение. Есть женщины — не нашего народа — у которых коленочки вовнутрь. Наши бабы — потомки кочевниц. А кочевали, как мы знаем, отнюдь не пешком. На лошадях, вестимо, оттого и ножки гнутые. Досужий трёп: — Наши дамы лучше всех. — Дамы юга лучше. — Именно так: «дамы». А то всё «бабы», «бабы». Понежнее бы надо выражаться. Ведь они этого заслуживают! Слабость — нередко великая сила. Муст. Ню писала письма, в которых постскриптум оказывался длиннее основной части. Нередко бывали в её посланиях и второй, и третий постскриптумы. Из диалогов: — Извините, но мне кажется, вы в данном случае не совсем правы. Возможно, я ошибаюсь, но… — Ради бога, без вводных слов. Говори короче. Так оно и понятнее, и время экономит. Психома Подошёл к столу. Вижу, кот на стуле. Не стал сгонять. Стоя, записал неотложное соображение. А когда уходил, нечаянно посмотрел на стул. Котяра отвёл глаза, и в устах его погасло подобие лукавой улыбки. Ишь ты, какой деятель! Напрасно все думают, что коты ничего не понимают в человеческих делах. Винодел — так называю кота, потому что бедокур он у меня. Рыжий как морковка и всегда вид у него виноватый. Всё он обо мне знает. Но молчит, хотя умеет разговаривать. Когда я ухожу из дому, он садится на телефон и названивает. В основном — подружкам. И иначе как объяснить мне тот факт, что телефон мой в моё отсутствие всегда занят. Сколько уж раз проверял. Наберу номер, а в ответ: пи–пи–пи… «Треугольный роман» — не правда ли, оригинальное название?! Из разговоров на улице: — «Производство рекламных роликов!» На каждом шагу эта вывеска! — А совсем недавно безо всякой рекламы здесь процветало производство кроликов. В саду работает мужчина средних лет. Когда он выпрямился, чтобы утереть пот, Семивёрстов узнал его. Это был тот самый — настойчивый гость: человек с негроидными чертами лица — Муст. В довольно запущенном саду с корявыми сливами и абрикосами было несколько свежих персиков, вишен, яблонь и грушевых деревьев. Толстые губы хозяина нехотя разлепились — Неужели наш славный Чемпион!? — низким голосом проговорил Муст. Скупая улыбка, однако, казалась вполне приветливой. — Какими судьбами в наших краях?! — Проезжая мимо, — через силу шутил Семивёрстов, — у меня слетела шляпа. — К Чину, значит, решили заглянуть. А он у нас пташка ранняя. Я его неделями не вижу. Просыпаюсь, соседа уж нет. Ложусь, а его всё ещё нет. Муст обернулся и крикнул во двор что–то на своём языке. Тут же прибежали трое ребятишек. Два близнеца лет пяти — чумазых, в арбузных подтёках по груди и животу. И старший: похоже, начальный школьник. Он принёс кувшин с бузой. — Пожалуйста, — смущённо прошептал он — такой же губастый, как папаша. Близнецы, разделяя чувства брата, сунули пальцы в нос. — Вот они, потомки, — отрекомендовал сыновей Муст. — Трое — это похвально. — Семивёрстов вежливо отпил из кувшина. — Это далеко не всё, на что я способен, — повёл бровью Муст. — Сынов у меня ещё пятеро плюс две дочери. Все постарше этих. Кто учится, кто — как говорится — по отрубам пошёл. И четверо уже свои семьи имеют. — Это очень правильно, — задумчиво произнёс Семивёрстов. — Димка! — Отец потрепал старшего по рыжим вихрам. — Принеси гостю фрукты. — Спасибо! Я спешу! — попытался было остановить малыша Семивёрстов. — Последний шанс аборигена — фрукты, — рассмеялся Муст. Семивёрстову стало не по себе. Появился Димка с корзинкой, полной абрикосов, слив и прочих даров сада. — Бери, бери! Из рук ребёнка нельзя отказываться, — радушно настаивал Муст. И Семивёрстов ещё раз подумал, что аборигены внешне могут быть очень искренними даже, когда смертельно ненавидят. В землетрясение почва течёт. Уходя из–под ног, она уносит с собой и всё, что есть на ней: растения, камни, другие предметы… Земля меняет шкуру. Ретроспектива — В случае чего уходите на кладбище! — Завернуться в простыни или так? — рассмеялась Ва. — В городе оставаться не советую, — серьезно настаивал Пиза. — Хорошо, дядя, — легкомысленно согласилась Ва. — Слышишь, сестра! — повысил голос Пиза, глядя на спокойную Таму. — Сейчас лето. Можно и на земле, и на лавочке переночевать. На кладбище можно продержаться какое–то время. Заварухи теперь скоротечны. — Кладбище?! Но там страшно! — испугалась Тама. — Ничего страшного. Живые всегда страшнее мёртвых. Кладбище — это сад. Кончится хлеб — фруктами можно питаться. Там же тысячи деревьев: абрикосы, груши, яблони… — Да ты я, вижу, всерьёз! — испугалась Тама. — А ты как думала! — вспылил Пиза. Муст — Чину: — Гроза, удар молнии — неотвратимая страшная сила, брат. Все мы, по сути дела, живём под этой угрозой. Однако живём, не прячась, хотя каждый из нас в любой момент может быть убит. Мы живём и даже забываем об этой опасности. Так будем же и мы непредсказуемы, как гроза! Свеча имеет ореол, разумеется, когда горит. И чтобы увидеть его, нужно отдалиться от пламени на некоторое, но не слишком большое, расстояние. Особенно хорошо это видно ночью, или туманным днём. Муст — Вовс: — Меня раздражают инородцы. Они вопиюще не такие, как мы. Я понимаю: это плохо, что я так нетерпим. Но что делать. Я у себя дома. Я хочу, чтоб у меня дома было всё так, как мне приятно. — Ну, чем же они не такие, брат? — Хотя бы тем, что вопят койотами. Для них подобные возгласы стали естественным отправлением восторга. Это потому, что они растеряли всё своё и теперь заимствуют что попало, что им кажется модным. Противно! — Но, Муст, это же мелочь! — А меня она ввергает в ярость. Что это они себе вообразили! Тут не Койотия им. Тут наша с тобой Аборигения. — Ну, а как же иначе им кричать, если весь мир давно уже вопит койотом. Что ж, по–твоему, им кричать ослиными голосами?! — Они достойны только презрения, поскольку растеряли все свои национальные признаки. — Ты поражаешь меня, брат. — У меня сердце поэта, Вовс! Оно болит у меня по всякому поводу. Скажу тебе, Вовс, раз и навсегда: для меня они одинаковы — и куцапы, и холопцы. И те, и другие занимают нашу территорию. — Но ведь холопцы за нас. Они против куцапов. — Нам они не нужны. Без помощников обойдёмся. Из разговоров: — Великое счастье испытать волю Божью. — Ты хочешь забрать большую часть своих лет досрочно? Или оставишь их без призора? — Мал, мёл, мел, мил, мол, мул, мыл, мял, мал. Ретроспектива Много лет назад Семивёрстов — Пиза: — А ты всё такой же языкатый, Пиза! — Значит, мы с тобой не стареем, Семивёрстов, коль не изменились. — Может быть, — усомнился Чемпион. — Слушай, я давно ищу с тобой встречи. Хочу сделать заманчивое предложение. — Какое же? — Предлагаю тебе жениться на моей сестрёнке. Баба она ничего. Особенно — характером. И, по–моему, в твоём вкусе. — Но… я… — Не думай! Она всё ещё девица — не терял тона Пиза, — но очень шустрая. Поэтому я тороплюсь. Давай, спеши наперехват. — Шустрая! Как раз таких не… — Перестань, — снова перебил Пиза, — в моём роду все женщины отличаются верностью до гроба. — Но я её никогда не видал! — Не ври! Сколько раз ко мне приходил, столько же раз и видел её. — Когда же это было! — Десять лет назад. — Ого! — Ну что «ого»! Неужели у тебя такая слабая память? — Твоей сестры не помню. — Семивёрстов вдруг представил себе старую деву с чёрными усами. — Естественно, ты мог не обращать внимания на неё. Ведь малышке тогда было шесть с небольшим лет. — Вот именно, что с небольшим. — Не в размерах суть. Ты же знаешь, — частил Пиза, — ну а что дальше скажешь? — Как хоть зовут её? — О, у неё оригинальное имя — Тама. — У вас тут у всех, что ни имечко, то… — Мы любим звучные имена, ты прав! О, как чудесна была бы жизнь, если бы мы довольствовались одними реальными бедствиями, не преклоняя слуха к призракам и химерам нашего ума… Не питайте помыслы неспокойные. Лука, 12, 29. Необходимые друг другу люди обязательно встречаются. Другое дело, ко времени это случается или нет. Нередко встреча опаздывает. Но бывает и преждевременной. Залив был полон парусов, словно майский луг цветами. Тама — не женщина, а жасмин. Тама лежала на камне. И волна, перекатывающаяся через него, перекатывалась и через неё. Вода завихрялась у неё под мышками и в промежности. И эта нежная турбулентность — эти каскады и каскадики создавали зрелище поистине гармоническое. Всё было в нём: и картавый говорок апрельского ручья, и летнее золото волос, и осенняя смуглота сосцов и белоснежный огонь смеха… О, женщина! Потом она сидела босая, поджав пальцы ног. Все женщины так делают, когда босые. — Кажется, обо мне ты знаешь больше, чем я сам. — Просто, мои знания — это мои чувства. Опыт женщины — её чувства. Тем он богаче, чем разнообразнее. Судьба назвала их. Они были приговорены ею к тому, что меж ними случилось. Так начиналась эта любовь. То была последняя любовь. Тама — Пизе: — Это земля ягод и цветов, моря и солнца и самого вкусного на свете хлеба. Ещё: самых красивых женщин, но не разврата. Ты и такие, как ты, пытаетесь её своим позорным бизнесом сделать такой. Щемящее чувство утраты порой нахлынет. Накатит, обдаст… Семивёрстов. Ной, геНий, гНэй, акмоНай, солёНый, нагоНяй, иНей. — Где она сейчас? — Вне пределов досягаемости. Трёп на улице: — Лучше жить в глухой провинции у моря. — Согласен. Но не постоянно. Анчоус — ослепительно белая деревня. Это от песка, камней и солнца она такая. Кое–кому кажется, что и от соли, но это не так. Соль не везде, как песок, солнце, камни. Она только в одном месте. В бурте возле рыбацкого сарая. В Анчоусе Они подходили к дому. У зеленой калиточки как раз остановился велосипедист и давай звонить. — Почтальон — пояснил Пиза. — И чего трезвонить, там же есть ящик. На крыльцо вышла высокая девушка в длинном рыбацком фартуке. — А вот и сестрёнка. Судя по аромату — рыбу жарит. Почтальон протянул ей пакет. Она расписалась в книжечке. — Заказное письмо получила, — комментировал Пиза. Они уже подходили к штакетнику, увитому хмелем и плющом. Не обратив никакого внимания на брата и его спутника, блондинка, повернувшись, заспешила в дом. А почтальон, глядя ей вослед, вдруг схватился за грудь и покачнулся. Семивёрстов бросился к нему, подхватил, поддержал. — Что с тобой, земляк?! Немолодой уже мужик широко открытыми, невидящими глазами смотрел на него, хватая воздух перекошенным ртом. — Вот зараза! — услыхал Семивёрстов восхищённо–возмущённый голос друга. Обернулся к нему и скользнул вслед за его взглядом. По дорожке к дому, сверкая ягодицами, уходила Тама. Продышавшийся почтальон, потрясённо крякнув, неловко пошёл, ведя велосипед: прочь, прочь, прочь. А над притихшим заливом истерически хохотала чайка. — Маху дала — обронил Пиза, открывая калиточку. — Междумах допустила. Ам, ем, ём, им, ям, ом, юм, эм, ум. Искусственный спутник жизни, — так обозначил себя Пиза накануне развода со второй женой. Чемпионом стать нельзя. Чемпионами рождаются. Их, чемпионов, сразу видно. И те из тренеров — настоящие тренеры, кто способен разглядеть чемпиона среди иных ещё задолго до его побед. Автор. В светлом туннеле оптики копошились волны залива. Чемпион знал наверняка: рано или позже Чин появится в сверкающей перспективе этой оптики, чтобы остаться в ней навсегда. Из прочих разговоров: — Извини. У нас такой замусоренный город. Плохо убирается. Потому что дворникам мало платят. — Они построили дома на склоне живописной горы. А потом выяснилось, что под боком деревни, в урочище — кладбище радиоактивных отходов. — Ым, сделай мне чашечку взвару, как всегда. Сутенёр — философ, познавший суть вещей и эксплуатирующий суть вещей в корыстных целях. Пиза. Соловьи в раю зимуют. Автор. Если зайца долго бить по голове, научится спички зажигать. Чехов. Степь сжимается в гармошку. Начинается предгорье. Потихоньку, понемножку поднимаемся наверх. И закладывает уши, и першит легонько в горле от высокой хвои горной, голубой, как белкин мех. — Дядя Соя, но ведь вы умер! — Не думай за это. Просто я перешёл на нелегальное положение. — Но ведь закопали тебя! — То был другой вместо меня. — О! Господи! — О нём ни слова. У нас не принято. Иначе и тебя закопают. — Все дороги ведут в ад? — Именно… Но ты слушай дальше: обо мне позаботились. Есть у нас человековод Жилда. Все телопроизводители под его началом. Он для нас и бригадир и учётчик! — Дядя! Откуда вы взялся? — Из Окаянии, то бишь Окоёмии. Автомолётом. — Но как так можно. Чтоб?.. — Меня взял один э… Тофелем звать. — Не то, не то вы говоришь. Разве оттуда можно… и что это такое автомолёт? — Ну, такая вещь. С виду на рояль смахивает. Очень вместительный транспорт. Правда, много топлива жрёт… — А на каком топливе он работает? — На рапсовом масле. — Что–ооо? — В Окоёмии, то бишь в Окаянии тысячи полей засеяны рапсом, сотни маслодавилень. Очень экологичное горючее. После него эфир чистый. Мажар затряс головой. Принялся ощупываться. И особенно тщательно обследовал поверхность всклокоченной своей головы. — Ну ладно, племяш! Как хоть зовут тебя? — Вы что не помнишь? — Забыл. Когда туда попадаешь, всё, что было забывается. — Мы ж с тобой были друзьями, вы же спасал меня столько раз. — Может быть. — Меня вот и на этот раз ловят. Хотят пришить. Помоги, как раньше. — А за что пришить? — Ну я это… Ну, как всегда, проигрался в пух. А отдавать, сам знаешь, нечем. — Так скройся на время. Я не могу тебе помочь. Я занят. — Давай рванём отсюда. У тебя ж машина. — Не могу. Видишь, со мной товарищи. У нас тут задание по перевозкам. Надо сидеть на этом самом месте. Мы тут дежурим. — В таком случае меня прикончит Бабуш. — Ты не бойся. Я похлопочу перед бригадиром. Тофель и тебя возьмёт. Будем вместе работать. — Я не подведу тебя. — Себя, Мажар, не подведи. — Никогда! — Ну, всё! Показывай своих преследователей. — Вон те трое! — Как звать? — Сонда, Бабуш и Сонша. — Зови! — Эй, пацаны! Трое встрепенулись и пошли на зов. Мажар отступил за машину. Соя вышел из неё. Ждёт, покачиваясь, словно простынка на верёвке: тонкий, белый. — Сейчас будет больно. Недолго. А потом станет легко и просто, — сказал Соя, не открывая рта. — Что такое?! — залупил зенки Бабуш. Однако тут же почуял неладное. Развернулся и побежал прочь. Мажар увидел, как Жилда, сидящий в машине, достал из красного кисета скорпиона, извивающегося хвостом, и принялся жевать его — с хрустом и причмокиванием, как ребенок зелёный абрикос. Увидел эту картинку и Сонда, подошедший к машине раньше других, замер, словно в столбняке. — Ты первый, — сказал ему Жилда. И Сонда упал под ноги Сонше. Задёргал ногами, пустил жидкость из всех отверстий и туго выпуклыми глазами уставился в небеса. — Как видите, длится это недолго, — сказал Соя. — А что это с ним? — выдавил Сонша. — Преставился. — Как, почему, куда? — Много вопросов, мало времени. Теперь твой черёд. Не бойся. Ну! Жилда бросил в рот ещё одно смертоносное насекомое. Сонша рухнул рядом с приятелем. — Дядя. Надо отсюда рвать, уматывать. Заводи мотор! — пришёл в сознание Мажар. — Многие видели. — Никто, кроме тебя. Преставились и вся недолга. Хочешь, и тебе устрою? — Нет, нет! Я ещё хочу пожить, дядя! — Ну, живи. Всё равно мало осталось. — Я ж молодой. — Да пропащий. К тому же подоспела перестановка. Называется это таким словом. Ну ладно. Помоги погрузить оболочки — и чеши куда хотел. Мажар погрузил трупы и, не прощаясь, чувствуя на себе плотоядный взгляд Жилды, поспешил прочь, покачиваясь и дребезжа в коленках. Был момент, когда я чуть–чуть не назвал этот роман «Дорога в ад». А ещё крутилось вокруг да около такое название: «Последний стриптиз». Вполне бы сошло, если бы не то, что стоит на титуле. И я увидел, что Агнец снял первую из семи печатей. И я услышал, как было сказано громовым голосом одним из четырёх зверосозданий: ИДИ И СМОТРИ! Посмотрел и увидел коня белого, а на нём всадника, имеющего в руках лук. И дан всаднику венец. И он отправился, чтобы побеждать. Снял Агнец вторую печать. И второе животное провозгласило: ИДИ И СМОТРИ! И явился другой конь, рыжий, словно огонь. И сидящему на нём было повелено лишить землю мира и столкнуть людей друг с другом. И получил он большой меч. И сломал Агнец третью печать. И третье существо сказало: ИДИ И СМОТРИ! И возник чёрный конь и всадник, держащий весы (меру) в руке. И услышал я голос, идущий со всех четырёх сторон: «Хиникс пшеницы за динарий и три хиникса ячменя за динарий. Но не повреди елею и вину!» Агнец сорвал четвёртую печать, и я услышал глас четвёртого существа: ИДИ И СМОТРИ! И я увидел коня бледного, а на нём всадника, имя коему Смерть. И следовали за ним Аиды, ибо дана им была власть над четвёртой частью земли, чтобы убивать мечом, умерщвлять голодом и болезнями, затравливать людей дикими зверями. Упала под рукой Агнца пятая печать. И я увидел под алтарём души умерщвлённых на земле тех, кто был послушен и предан Слову Божьему. Погибших за истину, которую они отстаивали. Громкими голосами вопили они: «Доколе, Господи Святой Истинный, будешь Ты выжидать? Почему не наказываешь тех, кто погубил нас?» И вышли оттуда. И каждому из них даны были белые одежды. И сказано им было, чтобы они успокоились, подождали ещё немного, пока не погибнет на земле ещё какая–то часть их собратьев, слуг Христовых. Когда сломал Агнец шестую печать, началось землетрясение великое. И солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь. И звёзды небесные пали на землю, словно недозрелые смоквы под ударами ветра. И небо исчезло, свившись в свиток. И всякая гора и острова двинулись с мест своих. И все: цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и свободные, и рабы скрылись в пещерах и ущельях горных. И стали просить горы и скалы: «Падите на нас, укройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца. Ибо этот день гнева великого не пережить нам никак!» Из–за долгого и жаркого лета в Цикадии термин «экстремист» звучит немного иначе — «экстермист». Автор. Ждёшь, ждёшь лета, а оно придёт, обманет и — как не бывало его. Из разговоров в толпе: — Воевать с ними невозможно. — Такие они непобедимые? — Дело в другом. Они вооружили десяти–, пятнадцатилетних. Рука не поднимается на детей. А эти чада, что называется, зверствуют: расстреливают всех, кого ни попадя. Куцапам хочется, чтобы все аборигены стали послушными овцами. Муст. Овца не ест овса. Пиза. Дебилы бывают либо добрые, благонравные, либо маньяки. Из характеристики: У Колировки трогательно лучистые глаза. Такие бывают у детей и тронутых дам. Автор — Пиза: — Мы с тобой не сходимся, Пиза. Ты хочешь украсить жизнь удовольствиями, а я знаю, что жизнь нам дана совсем для другого. — Конечно, ты знаешь больше моего. А почему? — Почему же? — Потому что всё в твоих руках. Ты ведь автор: как хочешь, так и морочишь. Захотел — сделал Пизу афористом. Захотел — дураком. Это был необычайный ливень. В свете молний струи отливали радугой. Капли горчили слегка, были горячи, как слёзы предков мира. Это был последний дождь. Муст: — Они, брат, здесь давно все мутантами стали. А чтобы мы не отличались от них, они и нам радиацию скармливают. Автор — Пиза: — Что тут удивительного! Эти люди живут на радиоактивном могильнике. Убийственные излучения разрушают не только плоть, но и душу. — Тебя никогда не смущала твоя безапелляционность. Он эту фразу услышал как вопрос. — Просто я никогда не сомневаюсь в знании, которое открывается мне. — Дорогой, ты ничего не замечаешь такого? — Что ты имеешь в виду? — Около нас все время постоянно кто–то находится. Я даже слышу порой дыхание. Невидимка какой–то. Я всё время чувствую на себе чей–то взгляд. — Успокойся, это автор. — Кто? — Наш друг, автор. О нём говорят, что это последний настоящий автор. Так что нам повезло. — А что ж он такого написал? — Да так, всякую ерунду. — А за что ж его ты хвалишь? — Он пишет наш роман. — Наш с тобой? — Вот именно. Молитва автора: Господи! Дай мне света, дай энергии, дабы я мог трудиться во имя Твоё и на благо своих близких! Как всегда попросил. И вскоре ощутил, как пошёл к нему этот горний дар. Зажмурившись, внутренним взором увидел, как в абсолютной темноте злато–белые, серебристо–голубые и, кажется, ещё иных цветов струи упали и соединили тело и душу с тем, что есть за пределами воображения. То, что было за пределами неба, казалось древом. Проросшие корни этого древа были теми тончайшими протуберанцами света, достигшими земли и молящегося. Попросил — и дано было. Корни непостижимого питали, давали. Но не брали. Как подобает корням земным. Эти корни–сосуды связывали, но не связывали по рукам и ногам, не опустошали. Таково парадоксальное явление Всевышней силы говорило ещё о чём–то. Но вот о чём — непостижимо. «Красавица южная — никому не нужная» — под таким названием пишет киносценарий Пур — Шпагатов. Муст: — Я хочу, чтобы исполнилась мечта моего деда. Это и моя мечта. — А я не такой наивный, чтобы мечтать о невозможном. — Просто ты слюнтяй, Вовс! Замечание на полях романа: У каждого своя причина. Например, Пиза не любит аборигенов за то, что они потребовали закрытия его предприятия. Под пивным ларьком: — А я его не праздную… — Что не празднуешь? — Да государство это… — Как так? Это же наша родина! — Родина — это страна. А государство — это власть. У нас она смешная. — И что в ней смешного? — Например, праздники. Что мы празднуем? День военно–морского флота, которого у нас нет. День военно–воздушных сил, которых у нас нет. День Конституции, которая никого не защищает… Психома «Ножичек» — игра моего детства. Чертился на земле круг. Разделялся на четыре или две, или три части — по числу игроков. Больше четырёх участников, как правило, не допускалось. Они по очереди подбрасывали свои ножички — была целая система приёмов: и с плеча, и даже с подбородка… Нож тыкался в землю, и через эту точку проводилась черта — отрезался кусок у соседа. Ума палата. Палата для ума — это сердце. Автор. Хорошо то, что хорошо кончается. Хорошо то, что кончается. Пиза. Хорошо то, что уже кончилось. И чем больше времени проходит после конца или окончания, или кончины, тем всё лучше оно становится. Автор. У слова должны быть и смысл, и сила, и власть. Автор. Чин — Автор: — Я придумал вид спорта. — Что на этот раз? — Бег со змеями. — С воздушными. А что, оригинально! Постой, не рассказывай. Я сам продолжу. Змей не должен упасть, пока бежишь. Так? А бежать начинаешь лишь после того, как твой змей набрал высоту. Так? — Нет! — Каждый участник сам решает, когда ему бежать. Главное, чтобы змей не упал? — Нет. — Ладно. Рассказывай как. — На беговой дорожке — змеи. Тот, кого не ужалят, — победитель. — Ядовитые?! — В том–то и всё дело. Дорожка закрыта со всех сторон, чтоб кобры или гремучки не расползались. — Ну, знаешь ли! — Таким будет спорт будущего. Надо запатентовать изобретение. Кстати, у тебя тоже неплохой вариант получился. Детский. Советую зарегистрировать авторство! Пур — Шпагатов: Движение, движение… И только движение! Даже движение пальцев на резиновом эспандере — спасение. Даже работа челюстей на жевательной резинке. Жуйте! Жуйте! Жуйте! Ретроспекция Ва — Вовсу: — Я хочу предупредить, что живу в весьма бандитском районе. Вечерами туда лучше не ходить. Валя — это воля. Се — страна непуганых демократов. Пур — Шпагатов. О Колировке: — Это не женщина, а самозаводящаяся кукла. Притча: Мальчик и девочка на черепахе. Они оседлали её. Им хочется, чтобы она поскорее двигалась. Но черепаха — большая, тяжёлая — еле шевелится. Её понукают, бьют, но она под панцирем, ей не больно. Юноша и девушка. Те самые дети — они успели вырасти — торопят черепаху. Толкают её, нервничают. В этих бесплодных хлопотах они не заметили, как повзрослели. А потом постепенно и состарились. Они гонят её — свою жизнь, судьбу… Называй как знаешь, как тебе удобно или привычно. Она по–прежнему не спешит. Она знает, что быстрее невозможно. Цель ей известна, цель уже просматривается. И она не спешит к ней, ибо не хочет, чтобы всё кончилось. Даже это медленное и такое прекрасное движение. Муст — Чину и Вовсу: Чем легче всего запугать обывателя, то есть население? Поясняю. Чем непонятнее трупы, тем страшнее. Беспричинные (на взгляд непосвящённого) смерти — вот что наводит ужас. Вовс — Мусту: — Тебе не кажется, что ты рискуешь? — Чем это я рискую? — Головой. Семивёрстов — Тама: — Как поживает твоя малышка? — Очень скучает. — Ну, теперь — порядок. Будут играть с моим малышом. Жить невозможно, но как бы ни было существование бессмысленно, жить надо столько, сколько назначено. Вовс. Пролетела комета, и не стало великого государства. Пиза. Колокола и колокольни — земные муляжи межзвёздных кораблей. Чин. Ничем не озабочен, кроме личного, он — обладатель баритона зычного — не стал ни командиром, ни певцом, а выглядит при этом молодцом. Пур — Шпагатов. Мур смотрел на толпу гостей и рассеянно размышлял: зачем так много приглашено. Не находя тому объяснения, одновременно думал: пожалуй, невозможно ничего изменить; остановить происходящее нельзя — слишком уж много людей сошлось и съехалось на свадьбу. Такой он человек. Прежде всего, думает о других, а потом уже о себе. Так и женился. Прохожие: — Как жизнь? — Не занят больше обычного. Потекло как из размороженного холодильника. Сразу же после новостей. Есть на первом канале рекламный момент. Начинается он шумом ручья, а кончается рёвом водопада. На этом этапе вода шла как из лейки. Подставляй цветочники — поливай герань. А почему бы нет?! Телевизор и холодильник от одной розетки работают. Зачем несешь цветы вниз головой? Они ведь не дохлая курица! Тама. Из разговоров: — У моей девочки жар. Она перенервничала. А как твой парнишка? — Полон творческих замыслов. Светлый, порой невыносимо сверкающий туннель прицела наполнялся картинами былого. Семивёрстов узнавал события прошлого, часто радостного. Но почему с грустью, а то и с тоской? Задавался этим вопросом. А когда слёзы заливали ему глаза, шмыгал носом, жмурился, ненадолго выключая зрение. Разговор с Тамой: — Соскучился по деревне. Хочу домой, а меня не пускают, не принимают. — С чего ты взял? — Просто в ушах у меня все время шумит море и чайки. А вот когда истерика, хоть в петлю. — Истерика? У тебя? — У чаек. Они когда кричат, такое впечатление, что это бабья коллективная истерика. — Птицы эти, Чемпион, просто хохочут. — Они–то хохочут, а я плачу. Если бы живы были мои родители, они бы позвали меня. Но их нет, а чужие меня не пускают — Какой же ты трогательный, когда пьяный! Хочешь, я тебе что–то скажу? — Скажи. — Там тебе все всегда рады. Особенно сосед — Теря. — Я знаю, Терентий меня любит. Он мне хочет передать кое–какие свои рыбацкие секреты. Давай поедем без приглашения. Иной раз так пахнёт рыбьим духом, как будто ветром с моря подуло. — Ностальгия. — Конец света, Страшный Суд. Апокалипсис! Слушай, есть один человек, наш земляк, с которым тебе надо познакомиться. — Кто это? — Автор. — А, этот. Да я его знаю. — Вы лично знакомы? — Я его знаю, а он меня нет. Хотя полагает, что знает. Он вообще думает, что знает всех нас и о нас. Я не люблю таких. — Ну, чего ты!? Он парень хороший. — Не люблю, которые лезут, во всё свой нос норовят сунуть. Пахло дынями и морем. В горячем августе тягуче свиристели цикады, посвистывали суслики, и так и подмывало что–нибудь содеять этакое, пряное. В духе возбуждающего зноя, ввиду этих ясных вод и налитых светом голубых бездн. Семивёрстов тащился по вымытому ночным ливнем просёлку. Он тащился от этого вымытого с золотистой, словно хлебная, горбушкой просёлка. От цикад и сусликов. От моря и неба, слившихся в одну вогнутую линзу бирюзы. Ему было так, что он радовался одиночеству и даже тому, что рядом с ним нет сейчас даже тех, кого он любил более всего на свете, — жены и дочки. «Под бирюзовым парусом Вселенной». Бормоча эти слова, Семивёрстов шёл туда, где его никто не ждал, но все знали и помнили о нём. Белоснежный Семивёрстов шел под парусом. Он впрямь походил на корабль. Белые штиблеты, белые брюки, белая майка, белые волосы ёжиком… Не правда ли, странное согласование? Впереди в самом тупике уже виднелся домишко под шифером. Там когда–то родился Семивёрстов. Туда его приводит хотя бы раз в год старый просёлок. Туда его тянет некая сила. Особенно сильно — летом. Туда он наведывается чаще всего один. Живёт под отчей крышей дней несколько. Такой у него отпуск. Такой у него отдых. Чуть больше недели, а хватает, чтобы восстановиться и потом целый год себя не жалеть. Работа у него тяжёлая. Он учит детей стрелять. Автомобиль шёл так быстро, что, пока он объяснялся в любви, минуло двенадцать километров. Это он заметил машинально, потому что в исступлении признания всё время смотрел на спидометр. Вовс не рослее многих. Но всегда на танцах его рыжеватая шевелюра возвышалась над головами иных. А всё потому, что этому симпатичному аборигену любой ценой хотелось быть выше других. Он скачет бедняга. Скачет, но не летает. …Твой острый сверкающий след. Гений. Эти всхлипы и вздохи, и позы. Эти тонкие нежные розы, Что питаются соком сердечным, Отличаются запахом млечным. Вовс — Ва: — Никогда больше не рассказывай мне о том, как ты убивал кроликов или других животных, — тихо сказала Ва. — Ну, ты же знаешь, в моих жилах течёт кровь жестоких кочевников. — Всё равно. — Ты, наверное, думаешь, что я такой, как другие из наших? Я цивилизованный абориген. Просто у меня в голове сумбур. — Захотел казаться интересным? — Может быть. — Зачем вам овцы, вы ведь мясо не едите? — Для брынзы и шерсти, а вам — продавать баранину. — Нам продавать? Это ведь грех по–вашему, не боитесь? — Волка бояться, овец не держать. — Ладно! Не зевай! Клюёт у тебя снова. В манерах Ва сквозила дамская странность, которую некоторые склонны называть придурью. Я же считаю проявлениями нерастраченной энергии, застоявшейся жидкости любви. И не будь этого совершенно страстного какого–то желудочного голоса, пожалуй, с такой девицей было бы интересно пофлиртовать. Легкая тень будущих усов по–своему очаровательна. А тёмные глаза и грива слегка курчавых волос, падающих на лоб в юношеских прыщиках, не могут быть помехой подобному общению. На ярко–синем, как пасхальное яйцо, небе стояли сверкающие, просто ослепительно сверкучие облака. — А теперь, Вовс, я вовсе не шучу. Такие дела, милый Вовсе! — Нам пора находить общий язык, — прошептал он. И она показала ему язык. — Я люблю тебя. — Я тоже. — То есть ты любишь себя? — Но тебя сильнее и крепче. Вовс решил показать её родителям. Он жил в большом доме, где в каждой комнате, называемой кабинетом, день и ночь горели настольные лампы под кепками абажуров цвета морской волны. А по двору ходили куры и разговаривали, возвышая голоса на последних нотах фразы. Вовс: Я вдыхал аромат её тайны. Нежное золотое руно щекотало мне лицо. Какого бы цвета ни было руно, оно всегда золотое. Надевая его, мы, хоть на несколько мгновений, забываем наши невзгоды. Оно согревает нам сердце, очищает его от горечи, а уму и телу даёт новые желания. Лодочный сарай настежь. По разбросанным по песку валикам и следам толчеи Семивёрстов понял, что катера нет на месте. — Когда это случилось? — спросил он Терентия, сразу же нарисовавшегося во дворе, едва хозяин ступил в калитку. — Дак, ничего такого, — подслеповато глядя, говорил старик — одно плечо выше, другая нога короче, худенький и коричневый, как бондарная доска. — Валя это. Дочка твоя. Я для неё открыл дом и всё такое. Семивёрстову более не хотелось разговаривать. Положил руку на плечо соседа. Постоял в молчании. Буркнул: — Иди себе. Потом пообщаемся. Сам пошёл в незапертый домик. В тамбуре валялись зелёный рюкзачок, мужские кроссовки. «Что ж это такое деется, милашка?! — занервничал Семивёрстов. — Никак экзамены завалила и теперь прячешься от родительских охов и ахов? Ругаться не будем. Никаких резких движений. Сама она, похоже, не в духе. Лодку взяла, решила проветриться. Она воду любит, катер тоже. А я тут пока соображу, что поесть приготовить…» Семивёрстов поставил чайник. Открыл погреб. Принёс и залил водой кусок солёного балыка — пускай вымокнет. Уж очень, видать, крутой. Накопал затем картошки. Чистить не стал. Помыл и стал варить в мундирах. «Значит, не поступила. Ну, ничего, только семнадцать. На следующее лето сдаст. Надо бы Таму остепенить: пусть дочке помогает. У неё же в университете всё свои люди. Нечего играть в объективность. Теперь без руки не прорваться. Пусть у тебя хоть семь пядей во лбу». Послышался знакомый гуд. Из–за мыса, круто накренясь, вышел белый, с красной строкой номера на борту катер. В катере двое — отметил Семивёрстов. Семивёрстов скрылся в домике, решил явиться полной неожиданностью для дочери. Всё было сделано, как надо: мотор был заглушен загодя, винт поднят. Катер по инерции выскочил на песок. Спутник Ва — щуплый парень, словно что–то почувствовав, робко оглянулся на двор. Дернулся было вытаскивать лодку на берег. Ва беззаботно махнула рукой, мол, оставь, пусть будет пока там. По жестам её Семивёрстов понял, что она распорядилась об улове, который, видимо, был хороший, и побежала домой. Рослая, сильная, словно жеребёнок, стуча пятками (Семивёрстов сам всегда, когда босой, стучит пятками) ворвалась в коридорчик, припала к кувшину с квасом, словно пчела к цветку. «Шляпа! Питья, как всегда, не взяла с собой в море!» Семивёрстов смотрел на дочь из полумрака хаты и не знал, как отозваться. Не мог придумать, как обнаружить себя. Ну, конечно, он кашлянул. Ва поперхнулась. Резко поворотилась. Лицо у неё вытянулось. — А я думал, ты сдаёшь экзамены, — как можно спокойнее проговорил Семивёрстов. — Папка! Ты приехал?! — Для тебя неожиданность! — Я всё равно рада! — Охотно верю. Но почему ты не дома? — Я тут готовлюсь. Два уже сдала. Остался последний. В городе тошно. Душно. А здесь что надо. На пороге появился парень. Бьющее ему в спину солнце не позволило сразу разглядеть гостя Ва. — А это кто такой? — Мой друг. Познакомься. Парень вошёл. И когда очутился около Ва, Семивёрстов испытал нечто сходное с раздражением. Друг был ниже её ростом. Смуглый, тонкий, со слегка изогнутыми ногами. — Вовс! — отрекомендовался тот с нарочитой небрежностью. — И что ты тут забыл, Вовс? — с неожиданным для себя недружелюбием спросил Семивёрстов. — Это я его привезла, — испугалась отцовского тона Ва, — мы вместе поступаем. Она хорошо знала, как может повернуться дело. И потому забеспокоилась. — Ты меня хотела обмануть? — С чего ты взял, папа? — Ты не к экзамену здесь готовишься, а к… — Мы тут оба готовимся. Он мне математику помог. А я ему — английский. — Что без его помощи ты бы не обошлась? — Возможно. — Значит, мы должники? — Ну что вы, что вы! — обрёл дар речи подрастерявшийся от такого приёма парень. — Я сделал это бесплатно. — Зачем ты так, папа!? — Я говорю так, как счёл нужным. — Но ведь ты не прав, папа! Ты делаешь мне больно! — сквозь слёзы прошептала Ва. Эти проклюнувшиеся слёзы доконали Семивёрстова: — Даю тебе двадцать минут на сборы. А с тобой, Ва, я разберусь чуть позже. Семивёрстов вышел. И, переступив низкий штакетник, очутился в соседнем дворе. Там у летней кухни маялся наготове Терентий. — Что ж ты, старый, позволяешь такому твориться, а?! — набросился Семивёрстов на соседа. — Ни здрасте вам, ни привету, а сразу ругаться! — засуетился Терентий. — Ты должен был сразу же дать мне знать, что тут делается. Мы же уговорились. — А что такого! Ничего особенного. — Ничего!? — затрясло Семивёрстова. — Около моего ребёнка крутится какой–то абориген, а ты ещё потрафляешь этому. Лодку дал, дом открыл. — Она ж не чужая тут. Приехала. Гостеприимство. По всему, влюблённая пара. — Ты что несёшь, старый! Что глаголешь! А если бы это была твоя внучка?! — Хватит с меня дочки! — тут же нашёлся Терентий. А Семивёрстов осёкся: «Выходит, знает про его, Семивёрстова, роман с молодой соседкой…» Семивёрстов как–то приехал сюда в одиночку. А она зашла. Муж как раз был на переподготовке. Ну и заварился кофе. Две недели кайфовали. — А где теперь Настя? — спросил Семивёрстов. — На Урале. Вторично в замуже. Первого она отшила–отбрила. — Так, значит! — Небойсь! Она у меня чёткая. Не пропадёт. С большим секретом деваха, — с весёлой уверенностью говорил Терентий. В этот момент из домика вышел Вовс: в голубых шортах с рюкзаком на руке. — Уезжает! Вижу, погнал ты жениха, — сощурился Терентий. — Не дал ты ему передохнуть с дороги. — Не бубни, старый! — Они ж тока утром как приехали. Сразу в море ушли. А тут как раз ты. Сырпрюзом заявился и всё поломал. — Утром, говоришь?! — Семивёрстов почувствовал облегчение, как в тот, первый раз. Тоже с утра надъехали. После первого экзамента. Тогда для меня сигарет привезли и шампанского вина. — Вот зараза! — воскликнул Семивёрстов. — Выпорю! Ремня дам! — Взрослая она у тебя. А потом — за что? Нету за что так воспитывать! — Замолкни! Песталоцци! — дёрнулся Семивёрстов. — Знаю, каковы плоды твоего воспитания. — А за что тогда ты так приветствовал мою Настю, если я её плохо воспитал?! — Ладно! Извини! Не совсем я тут прав! Но ведь дочка… — Хорошая у тебя дочка! Чего ты? И он — парень скромный. У меня ночевал тогда все две ночи. — И ты веришь косоглазым, старый?! Они же все рабовладельцы. Для них белая женщина — только товар. — Что ты, что ты! — возразил Терентий. — Он парень хороший. Я знаю таких. — Эй, ты, фрукт! — окликнул Вовса Семивёрстов. — А лодку что, я за тебя на место должен вытаскивать? — Ничего, не лопнешь! — ответил парень, однако на калитке задержался. — Ну что, видишь, как отвечает. Если бы он любил Ва, разве бы посмел так со мной разговаривать! — Он слышал, как ты про рабовладельцев выражался, и обиделся. — Если бы хотел породниться, проглотил бы обиду, — и заорал Вовсу: — Пока лодку не поставишь на место, не смей и шагу ступить! — О, боже! — пробормотал Вовс. — Ну что тут делать! Губы его побелели. Он оставался ещё в калитке, когда Семивёрстов сорвался, перешагнул заборчик и навис над ним, как обвал. — Папка! — выскочила из домика Ва. — Стой! Ну, как тебе не стыдно! — А ты поганка, — оглянулся на крик Семивёрстов, — и ты против отца?! — Я не против отца, а против того, что ты делаешь. — Не скандальте, Валя, — подскочил Терентий, — Он психует. В нём ревность взыграла. — Он за твою мораль, Ва, переживает, — вставил Вовс. — Ах, ты зас… косоглазый! — прошептал Семивёрстов. И, уже не борясь с собой, ударил наотмашь. Раздался вопль. Это закричала Ва. Вовс сбросил рюкзачок. И, согнувшись, пошел к воде. Присел на корточки, стал умываться. — Извинись! — вопила сквозь слёзы Ва. Напоминала она Семивёрстову мать–покойницу, когда она ругалась с пьяным отцом, который имел привычку распускать руки. Семивёрстову стало плохо. Он сел, где стоял. Ва снова вскричала, кинулась в хату. Терентий тоже сбегал к себе во времянку. Притащил капли. Натрясли Семивёрстову. Он выпил. Подошёл Вовс. Попросил. И ему накапали. Выпил. Вернулся к воде. Теперь уже к лодке и стал её вытаскивать на катки. — Скажи ему, пускай оставит, — прохрипел Семивёрстов. — Нехай! Не надо трогать! — крикнул Терентий. Вовс оглянулся, подождал чего–то. Достал из лодки ведро с рыбой. Принёс, поставил у калитки. Семивёрстов заглянул в него. Полно бакабашей, монахов, песчаных. — Ну что, могу быть свободным? — спросил Вовс насморочно. — Подожди! — тускло проговорил Семивёрстов. — Извини. Погорячился я… — невнятно с хрипотцой, не поднимая глаз. — Никто никому, ничего не должен, — ответил парень и, не оглядываясь, пошёл прочь. — Ты пустил ему кровя. Другой бы на его месте стал бы мстить. Но Вовс не из таковских, — сокрушённо бубнил Терентий, глядя уходящему вслед. — Ну что за день такой! Жарко, скучно и ни одной красивой женщины. Есть края, где люди и природа красивы. Они веселы и сверкают — земля и лица. А тут живёшь в бедности. Прожил, можно сказать, лучшие годы, словно продешевил на базаре судеб. Неопытный покупатель — схватил первопопавшийся товар, не прицениваясь, не осмотревшись: может и что–то получше есть. Прожил в тоске, словно на обочине остался… — Что я тут делаю? Тебе и в самом деле интересно знать? Что ж, малышка, знай: я прохожу сюда навестить свою молодость. Да! Такое бывает и вполне возможно, если у тебя хорошая память и тебе есть что вспомнить. Рифмы впрок Натура, Натуля. Афорист. Аферист. Инфляция. Инфлюэнца. Анастасия. Анестезия. Калеки. Коллеги. — Я тоже хотела уехать, раз ты так! — говорила вечером целый день молчавшая Ва. Она почистила и нажарила рыбы. Остальную посолила. И теперь сидела — юбка колоколом — на пороге. — Бросила бы отца? И не побоялась бы, что он с сердечным приступом, — отбивался Семивёрстов вяло. — Ради кого? — Ты ведь не расист? — спросила она вдруг. — Я не расист, но и ты ему не нужна. — Почему ты так думаешь? — Потому что я знаю. Его наверняка давно уже с какой–нибудь единоверкой обручили. Никогда он не женится на нашей. — Ну что ты сразу о женитьбе? — А как же иначе? Ты ведь взрослая. И ещё. Вот ты меня осуждаешь, а ты можешь себе представить, что его отец так, как я, находит его у себя дома с тобой. Ты можешь себе представить, что было бы? — Про них говорят, что они гостеприимные. — Я не отрицаю. Но не в таких ситуациях. А представь себе такую картину: аборигенка привозит к себе домой парня. Да ещё иноверца, да ещё тайком. Такую никто из них в жены не возьмёт. — Вовс против предрассудков. — Он — может быть. Но не его родня. — Но ведь и мы — не они. Не следовало бы его выгонять. — Ты права. Так нельзя делать. Но это с одной стороны. А с другой — надо было. Надо было дать ему понять, что ты из строгой семьи. Потому что они нас в первую очередь за наше отношение к жизни презирают. Они считают нас растленным народом, потому что мы не блюдём традиций семьи, рода, не почитаем старших. — Но мне ведь с ним учиться. Как я ему в глаза посмотрю? — Очень просто. Увидишь, он тебя только уважать больше будет. Так что смотри на него сверху вниз, не мигая. — Это почему же так смотреть мне? — А потому что он ростом не вышел. — Разве?! — изумилась Ва. — А ты что, даже этого не заметила? Он ведь на целую голову ниже тебя. — Нет! — Вот видишь, какая ты у меня ещё слепая, как недельный кутёнок. Ва шла над морем. Силуэт, освещённый поверхностью огромной воды, сначала прорисовывался довольно чётко. Но вот зеркало моря, стоявшего в штиле, взволновал ветер. Освещение изменилось, и верхняя часть силуэта пропала, растворилась в ночи. И только длинная туго схваченная пояском юбка, словно узкий белый луч, светит с неба на обрыв. Они стояли на обрыве. А между ними пылало заходящее солнце. Терентий сказал, глядя на горизонт: — Завтра будет большой ветер. — Посмотрел я на него. И сразу у меня всё поплыло перед глазами. От гнева. Почему он рядом с ней? С моим ребёнком? Он — чужак, ничтожество?! Эта маечка, линялые джинсы, эти натужно надутые бицепсы, крашенные марганцовкой. Эта вежливая улыбочка. И узкая до неприличия задница. Всё меня так достало… Я даже испугался, что от всего этого у меня голова лопнет. Две чёрные большие птицы летели в закат, прижимаясь к тёмной воде залива. И картина эта ввергла Семивёрстова в тоску, неведомой до сих пор силы. По обе стороны зари — для них рассвет, для нас закат. Незатухающая радуга рассвета. Незатухающая радуга заката. Оранжевая волна, обегающая земной шар за двадцать четыре часа. Вдали две чёрные сферы ночные — небо и море — кто–то сшивал толстыми жгутами молний. Наброски автора: Арабскую вязь ослепительными иероглифами ткала ночная гроза. Иероглифы грозы (так, по крайней мере, короче). Наутро заштормило. К берегу ринулись несметные полчища полосатых лошадей. Белобрысые зебры тесной табунотолпой шли, шли и шли. Но, не доходя до земли, куда–то исчезали, быть может, становились невидимками. Незримыми, бестелесными они безболезненно, словно свежий воздух моря, входили в нас. Но почему безболезненно? Голова покруживается, на губах соль, иногда холодно, особенно если штормит зимой. — Мы ничего не делали, — сказала Ва. — Они ничего не успели, — подтвердил Терентий. — Я умираю, Муст! Всё для меня потеряло смысл. — Что случилось, брат? — Всё потеряло на этой земле смысл, кроме любви. Но и она трещит, как яблоко на зубах. И как только исчезнет любовь, всё кончится. Муст внимал Вовсу, говорящему с закрытыми глазами, обливающемуся потом и слезами. И понимал, что помочь ему он не в силах, никто не в силах. — Земля потеряет всё. Но если не погибнет любовь, то человечество ещё сможет возродиться: из споры, из семени, из капли влаги, из памяти и даже из ничего. «Сад воды» — не правда ли, сюрреалистическое название! Неделю, пока длился кризис, Муст не отходил от постели брата. Тык — тук — так — ток — тюк — тик — тёк. — Мне приснился кошмар, — первое, что произнес, едва шевеля обветренными губами, Вовс. — Ва умерла. — Как? — В моём сердце. «Вовс, хоть и потерял много сил, непременно выздоровеет. Это не физика, это нервы» — размышлял Муст всё это время. Внезапно сам почувствовал себя неважно. Ощутил вдруг, что отрывается от брата. Оставляя в его руке свою руку. Безумие заразно. Слова мои вновь не имеют силы. Гений. Неофициальный символ Цикадии — памятник Гению у абортария. — Жениться на такой!? — Муст воззрился на Вовса с неподдельным изумлением. — Что ты, брат! Встречаться с ними вообще–то можно, чтобы своих не портить. Но жить… — Но чем она хуже наших? — Наша баба нарожает тебе наших детей! Да! После пятого ребёнка она уже не женщина, а машина. Но зато с такой можно продолжать род. — А любовь? — Вот если тебе нужна любовь, не бросай ту, чужую. Наслаждайся ею. Но жениться надо на своей. Это завет предков. — Ну, это уже слишком. Советоваться об этом ни с тобой, ни с кем бы то ни было, я не собираюсь. — А я хочу только добра всем и, прежде всего, тебе. — А я понял, чего ты добиваешься. Ты не земли и свободы хочешь, ты хочешь присвоить время. А это невозможно. — Вот не жалеешь ты меня, сам не понимая, что никто не пожалеет тебя, когда меня не станет. Беседа с посетителем: — Слушай, ты — депортированная бедняжка, ты обещаешь мне закрыть моё заведение?! На меня подобные угрозы не действуют, — говорил Пиза, невежливо почёсываясь. — А знаешь почему?! — Догадываюсь, — вдруг стушевался Бабуш. — Это тебе только кажется, что ты такой догадливый, — продолжать грубить хозяин «Афродизиака». — Я не боюсь вас, потому что давно и качественно вылудил себе нутро. Оно у меня луженое! Понял? Афина и афиша. Ва — Тама: — Ну вот, снова у меня никого нет. — Найдётся кто–то. Молодая ты ещё. И красивая. — Зачем же мне кто–то. Мне нужен некто. — Волос растёт — и то больно. А тут целое, да ещё такое сложное чувство сквозь тебя пробивается. Чай из камелий. Левкой — не камелия. Спит сад под боком автострады. Она ревёт и день и ночь. Его будильник — стон услады, Которую не превозмочь. Его разбудит вздох любви Промеж Землей и Солнцем. Его разбудит треск плевы. Прорвавшейся под лонцем. Самый надёжный сторож — это вор. Бывший, если можно предположить, что вор может завязать. Надёжен потому, что знает, как можно взять то, что плохо лежит. … а стремящийся к злу стремится к смерти своей. Притчи, 11,19. — Жизнь моя проходит нелепо, бездарно! Так я говорю себе, когда забываю о тебе, моя Ва! Сейчас же я говорю и себе, и тебе, дочка! Нет! Нет! Нет! Я живу не зря. У меня есть — красивая и талантливая — Ты. Я думаю, что именно ты и сделаешь то, ради чего существует весь наш род. — Что такое ты имеешь в виду, папа? — Я говорю истину. — Не пугай меня. Я боюсь такой жизни! — И правильно делаешь. Лишь тот, кто боится жизни, живёт полно. Ибо страх — признак полноценности. Уличный трёп: — Ты чего торчишь? Сахару нажрался? Послушаешь, как складно и пугающе убедительно говорит, оторопь берёт. Глянешь: под носом у оратора прыщ — и весь страх проходит. Не верится, что такой может быть опасен. Хотя, наверняка, чаще всего именно такие вот мозгляки и таят в себе подлинную беду. Быть может, в силу своей, покрывающейся прыщами, неполноценности. Серебряная трость лунной дорожки. Автор. Совершенства не достичь, хоть умри. И умирали, и умирают, не зная, что совершенство относительно. Так что не ждите от меня ни совершенства, ни смерти. Перед вами лишь то, на что я способен. Быть может, на пределе сил, но не более того. Автор. Из подслушанного: — У них все бабы в роду такие, красивое сучье племя. — Наша жизнь напоминает сказку. — Чем же? — Правдоподобием. — Среди нудистов есть такие, которые отправляют свои половые потребности в присутствии детей. — Я бы таких на площадях казнил. — Публичная казнь — это средневековье. — Вся наша жизнь — средневековье. Нет ни прошлых, ни новых веков, есть просто время человечества, разбитое на периоды. Не Богом, а людьми для пущего удобства потребления. От автора: До сорока примерно лет мы можем и, в общем–то, должны (обязаны) хотя бы заглянуть в иномирие. Тот, кто сумел это, а ещё лучше побывал там, более не нуждается в «кодле». Он становится одинок. То есть, способен жить не суетно. Ему больше не угрожает великий грех «кумиросотворения». Не признаёт он ни вождей, ни прочих лидеров. Его невозможно увлечь или вовлечь. Для него становится характерным всякое понятие, начинающееся со слова «само». Само–стояние, само–сознание, само–обеспечение и т. д. Ибо он увидел и знает нечто, позволяющее оставаться спокойным и уверенным во всём, что происходит с ним каждое мгновение. Ибо он знает наверняка: всё происходит не случайно, но целесообразно, то есть имеет важный (значительный, высший) смысл. Из подслушанного: — Что такое Окаяния? — Страна такая. — Она граничит с нашей землёй? — Конечно, и со всеми другими странами тоже. Из набросков Пур — Шпагатова (сексметафора): Между шарами грандиозной груди Колировки со звуком, напоминающим треск разрываемого капронового чулка, проскакивали тонкие сиреневые молнии. Оттуда же: Побеждает терпеливый. С Чином: — Не жалей патронов! Тренируйся, чтобы рука не дрогнула. Вот ещё тебе горсть семечек. Щёлкай, щёлкай! — А может не надо, Муст? Я вряд ли смогу. — То, что надо и обязательно надобно, я не сомневаюсь. Не сомневайся и ты. Набивай руку, говорю тебе! Победа — удел расчётливых. Муст. А мы потомки Иафета. Иафет — один из сыновей Ноя. Сыны Иафета: Гомер, Магог, Мадай, Иаван, Фувал, Мешех, и Фирас. Сыны Гомера: Аскеназ, Рифат и Фогарма. Сыны Иавана: Елиса, Фарсис, Киттим и Доданим. От сих населялись острова народов в землях их, каждый по языку своему, по племенам своим, в народах своих. Бытие. 10, 2–5. Маленький нюанс: патриотизм и национализм — предметы разного назначения. Абрикозов. Базар: — Ты покупаешь с закрытыми глазами. Смотри в оба, чтоб не подсунули лежалый товар. — Однако я слыхала, что в этот сезон продают гранаты только высшего качества. Психома Если боишься необъяснимого в себе, не пиши книг! Сначала вроде бы ничего. Особенно если хорошо печатаешься. Кажется, что счастлив, что избранный. Неотразимая приманка. Чем больше книг, тем невозможнее отступление. Лучше не начинать, потому что все, кто начали, остановиться не могут. Сами не в силах этого сделать, и чем дальше, тем необратимее эта зависимость. Однажды в тебе откроется то, чего многие, если не все, в конце концов, не выдерживают. Ты становишься всевидящим. Но это как бы ещё вполне сносное качество. Но и оно приходит, чтобы подготовить тебя к следующему явлению. Ты становишься всеслышащим. Вот когда начинается твой ад. Ты слышишь всё и вся. И днём и ночью. Ты слышишь весь мир сквозь стены и через расстояния. Ты слышишь разговоры и мысли. И если не записываешь их — прямой путь в сумасшедший дом или на тот свет тебе обеспечен заранее. Дальше. Ты сначала ощущаешь необходимость вмешаться и помочь, спасти, оградить. А вскоре за тем и неотвратимую потребность в этом. Дело это становится твоей миссией. Но бывают исключения. Они по плечу лишь исключительным личностям. Писание книг становится для тебя единственным занятием. Ты привыкаешь видеть в нём своё спасение. Ты пишешь, пишешь, пропуская сквозь себя весь этот громоздкий, иррациональный, невыносимо эгоистичный мир. Ты уже не человек, а ситечко. Гриб–дождевик. Моллюск. Ты впитываешь в себя всю грязь. Очищаешь мир. В конце концов, ты становишься несъедобен. Тебя начинают бояться, сторониться. Уважать. Так, некоторые из пишущих доживают до славы и почёта, до наград и степеней… Я говорю о рядовых, обыкновенных. О гениях не знаю. У них, возможно, всё не так. О гениях не скажу. Сам не гений. Наброски автора: Скучный человек — это лишь половина веселого человека. Два скучных всегда лучше парочки: скучного и весёлого. Эти двое полноценных утомительны друг для друга и — особенно — для окружающих. Держи сердце открытым, иначе оно задохнётся. Гений. После чего я увидел четырёх Ангелов, стоящих на четырёх углах, держащих четыре ветра земли. Чтоб ни один из них не дул ни на сушу, ни на море, ни на какое дерево. Затем я увидел другого Ангела, идущего от Востока Солнца. Нёс он печать живого Бога. Он и вскричал зычным голосом, обратившись к четырём Ангелам, коим велено было вредить на Земле и на море: «Не делайте вреда ни на Земле, ни на море, ни деревам, доколе не отмечены будут слуги нашего Бога печатью на челе!» И тут я услышал число запечатлённых… (и было их) великое множество, которого никто бы не смог перечесть — из всех племён и колен, родов и народов, и наречий. Стояли они перед престолом и перед Агнцем. Все в белых одеждах с пальмовыми ветвями в руках. И славили Господа такими вот словами: «Спасение Богу нашему, Сидящему на престоле, и Агнцу!» И все Ангелы грудились вокруг престола, и старцы, и животные создания. И все они пали ниц, чтобы поклониться Богу, восклицая: «Аминь! Хвала и слава, и премудрость, и благодарение, и честь, и сила Господу нашему во веки веков! Аминь» Один из старцев спросил меня: «Кто эти люди, облачённые в белые одежды, откуда они пришли?» И я ответил: «Ты знаешь, Господин». Он же сказал мне: «Это те, кто перенёс великие скорби. Их одежды омыты кровью Агнца. Она и выбелила их. За то и пребывают они теперь перед престолом Божьим. День и ночь поклоняются Господу во храме Его. А Сидящий на престоле будет постоянно обитать в них отныне. И никогда более они не будут ни алкать, ни жаждать. Никогда больше их не испепелит Солнце, не опалит зной. Ибо сам Агнец, который стоит у престола, будет их пастырем. Он поведёт их на живые источники вод. А Бог отрёт всякую слезу с очей их». Читатель — Автор: — Но постой, погоди! А куда подевалась седьмая печать? Грамота ведь была опечатана семью пломбами. — Семью. А разве не все уже сорваны? — Только шесть. — Ладно. Погодим. Найдётся и седьмая. Агнец ничего не забывает, ибо знает всё наперёд. Из наблюдений: Надверные шторы висят, как бархатные штаны на рыжем клоуне. Лучники — разлучники. Торопа — торопливая дорога, тропа. Муст — Вовсу: — Посмотрел бы ты на себя со стороны. — Значит, вот чего ты хочешь. — Причём очень хочу. — Ты желаешь мне смерти. — Чушь. — Лишь когда мы умираем, появляется эта возможность увидеть себя со стороны. — Не себя (уточняю!), а свой труп. Авторские сентенции: Нормальные негодяи используют в своих делах ущербных, потому что те не в состоянии понять происходящего. Они не ведают, что творят. Внутри каждого из нас сидит ребёнок. Он растёт. И в зависимости от наших наклонностей обретает характер. Если мы ведём себя скверно, из него вырастает негодяй, который, в конце концов, и уничтожает своего носителя. Когда исчезает страх, ты уже не человек (автор неизвестен). Чем больше я работаю, тем чаще мне удаётся желаемое. Чем старше я становлюсь, тем чаще замечаю за собой мальчишество. У старейшины: — Безжалостные люди! Что вы тут рассуждаете?! — А что прикажешь делать? — Действовать. — Прежде, чем действовать, нужна программа, Вовс. — Надо сделать так, чтобы никто больше не умирал, вернее — никто никого больше не убивал. — Легко сказать. — Простые люди страдают от придуманных политиками козней. Политики придумывают свои жестокие идеи, а расплачиваются ничего в этих играх не понимающие люди. — Ты не по годам, сынок, мудр! — сказал старейшина. — Веди нас к истине, дитя! Старейшина поднялся — прямой, словно лучина, горящая серебряным огнём седины. Встали, словно свечи, и другие старцы. — Мы не достойны своей земли! — говорил Вовс. — Когда ты говоришь такие вещи, будь неоспорим, — сурово заметил старейшина. — Мы не достойны своей земли, потому что не верим в то, что она наша. Старики перестали гудеть. Старейшина понурился и сел. — Нам кажется, что надо очистить землю от иноверцев?! — Да. — Мы хотим их изгнать, — сказал Вовс как можно мягче, — но ведь мы знаем, что рано или поздно изгнанники возвращаются. Подумайте о своих потомках, которым придётся жить во время возращения сегодняшних изгнанников. Старцы переглянулись. — Наша молодёжь лучше нас, — продолжал старейшина, — но и она не сможет остановить то, что допустили мы. Старейшина высказывал недопустимые мысли. Кроме него, никто не мог бы себе позволить подобного. И если случилось теперь такое, значит произошло, и в самом деле, нечто, чем стоило не только и не столько возмутиться, но, прежде всего, над чем стоило задуматься. — Наши дети неистовы, наши внуки трезвы. Иначе, видать, не могло бы и быть. Если отцы изгнанники, то их дети — мстители, а внуки — миротворцы. И потому, когда я умру, избирайте старейшину, если не среди самих себя, то среди внуков. Только так мы сможем уцелеть, выжить. Возвращение домой — испытание ещё более тяжкое, чем изгнание. Сентенция на полях романа: Мудрость в том, чтобы оградить от невзгод, выпавших на твою долю, других. Ну, если не оградить, то хотя бы предупредить, что таковые могут обрушиться на ничего не подозревающие головы. Психома с диалогом (Автор — Пиза): Что такое Родина!? Это не только какая–то земля, где ты родился, где похоронены твои близкие. Родина — понятие вселенское. В бесконечных измерениях, как в зеркалах, отражается этот уголок мира, который ты более всего любишь. И время от времени обычно после потрясений мы выпадаем из одного измерения в другое, даже не замечая того. Это и спасает нас от преждевременной смерти. Главное, когда выпадаешь, не промахнуться и не разбиться о зеркало. Главное — проскользнуть по касательной в зазеркалье. Смерть — это удар о небьющееся зеркало. Одно неловкое движение — и ты погиб. — Видел, как разбиваются о стекло машины пчёлы и другие, менее благородные насекомые? — Я видел, когда такое случилось с птицами. Вместо нектара на лобовом стекле кровь и перья. Если птица скоростная, то и стекло вдребезги. Человек, сидевший в такой машине, был похож на беса — весь в крови и перьях. — А я видел, как бизоны, столкнувшись с легковой, истоптали её в лепёшку. Это был бутерброд из железа и человечины, присыпанный битым стеклом. Хата и по–арабски хата. Пиза. Сентенция–гипотеза: В поколениях всякого рода разыгрываются одни и те же глаза. Или нос. Цвет волос. Форма ног или улыбка… Эти совершенные детали перепадают чаще всего порознь то одним, то другим носителям. И мы восхищаемся: какие плечи или фигура! И сожалеем, что лицом не вышел. Потрясаемся — у этой дамы волосы, несмотря на возраст, густые, без единой сединки. А у этой грудь и шея хороши. Ничего не скажешь. А вот ноги подкачали и бёдра слишком грузны… И вдруг — чудо. Рождается некто, в котором сочетаются все эти драгоценные и глаза, и грудь, и ноги, и волосы. И мы восхищаемся и цветом этих глаз, и нежностью кожи, и талией, и улыбкой. Перед нами, несомненно, счастливое, встречающееся в каждом поколении того или иного рода, явление. Награда племени, гордость семьи. И если этому счастливчику или счастливице Бог дал ещё и ум, и гармоничный нрав, то… Читатель — Автор: — Почему ты так пишешь? Разве это роман? Ребус какой–то… — Нет уж, милый! Это роман о нашей жизни. А жизнь и есть ребус. В ней нет сюжета. Нет композиции. В ней всё смешалось: и время, и нравы. Жизнь — это хаос, в котором я пытаюсь ориентироваться. А пишу потому, чтобы кто–нибудь перенял мой этот опыт. Из статьи Пур — Шпагатова: В юности ей несказанно подфартило. Её заметил и взял в свой коллектив гений. К несчастью, этот замечательный музыкант погиб. Его же удачливый найдёныш триумфально пошёл по эстраде. Став широко популярной, певица с маленькими, глубоко посаженными глазами (свидетельство настойчивого характера) с самого начала своего «сиротства» стала терять. Не в голосе. Нет. Он у неё по–прежнему звучен. Она стала разбазаривать то немногое, бесценное, чему гений успел её научить, то, что успел дать ей первый и единственный, судя по всему, учитель. И сегодня на фоне совершенно безголосых, недалёких, неартистических и прочих «не», не имеющих чувств, кривляк, она со своим зычным голосом, потерявшим цвет и гибкость, выглядит балаганной зазывалой. Любовь — самое высокое из низменных, то есть земных чувств. Оно — первое, самое элементарное, которое и ведёт, способно вести нас к Богу. Придя к нему, мы познаём несравненно более сложные чувства, которые и дают подлинное наслаждение. Автор. Базар: — Если есть морская капуста, значит, где–то поблизости обитает и морской заяц. — Насчёт морского не слыхал, а вот солёный заяц — знакомое понятие. Максимильянц: — По вечерам допоздна мы играли в карты, слушая дождь и прочие явления ненастья. А когда становилось невыносимо скучно, я принимался рассказывать им свои любовные приключения. Он же: Мне опять снилась большеротая блондинка. В предыдущие разы мы с ней никак не могли найти пристанища. Мы изнывали. Мы выбивались из сил. В конце концов — на этот раз — отчаявшись обрести убежище, предались противоестественному способу в каком–то закутке. Обычно после подобной близости женщина мне становится неприятна. А тут напротив, я проникся к ней небывалой доселе нежностью. Миг, мил, мим, мир, миф. Плод — плот. Плод древа моего. Плод чрева Одно горе миновало. А следом за ним ещё две другие напасти идут. Шестой Ангел вострубил, и я услышал голос, раздавшийся из четырёх рогов, стоящего перед Богом золотого алтаря. Голос тот велел шестому ангелу–трубачу: «Освободи четырёх Ангелов, закованных у великой реки Евфрат!» Тут же освобождены были четыре соузника, ждавшие своего часа, дня, месяца, года, чтобы убить третью часть человечества. Двести миллионов всадников было под началом их. Вот как выглядели они. У них были нагрудники пламенно–красные гиацинтовые и жёлтые, словно сера. Головы коней, словно львиные головы. Изо рта тех коней исходил огонь и дым, и серный пар. Тремя этими напастями — огнём, дымом и серой — была уничтожена треть людей. Сила этих коней была не только в дыхании, но и в хвостах. Ибо хвосты их были, словно змеи с головами, жалящими насмерть. Уцелели на сей раз только те из людей, кто не раскаялся в том, что творил своими руками. Они упрямо продолжали поклоняться бесам, идолам золотым, серебряным, бронзовым, каменным, деревянным, не способным ни видеть, не слушать, ни двигаться. Не покаялись ни в совершённых убийствах, ни в чародействах, ни в блудодеяниях, ни в воровстве. По телефону: — Что ты читаешь? — Прости, не тебя. — Это плохо. Всё, что написали другие, ещё хуже, чем у меня. — Наш дорогой скромник! — Хочу порекомендовать одну вещь. Не свою, не бойся! — Что–то, видать, этакое, если ты рекомендуешь?! — Библия. В ней написано всё, что происходит сейчас, но несравненно лучше, чем у меня. Зверинец За металлической решёткой в просторных вольерах метались приматы, прохаживались кошачьи… Лев дремал. А медведь стоял посредине своей загородки, заложив лапы за спину. Самое главное, чему надобно учить ребёнка с младенчества, это терпению. Терпеливый всегда имеет на все случаи невзгод лишний шанс для спасения. За бокалом бузы: — Я поймал семь пуль в жилет. Тяжёлым калибром в меня садили. Семь синяков у меня на животе и на сиськах. Психома Смотри! Видишь, как ломает их. Это тоже путь к нему. Сначала им захотелось малости: механической походки, вращения на голове. Потом они научились передвигаться, подобно червяку… Такие — они наиболее восприимчивы к его капризам. Пластаясь у ног его, примером своим они соблазняют и других, тех, что стоят вокруг, разинув рты, сперва из любопытства, а потом от растущего вожделения. Культ урода — это ступень к уродству моральному. Совершенствуясь, червяк внешний перманентно перерождается в червя внутреннего. Такого раздавить уже ничего не стоит, ибо он беззащитен, то есть Бог не бережёт его. Но тот, кто превратил несчастного в пресмыкающееся, его не давит. Зачем — если червяк продолжает ему исправно служить, завлекать в червячное состояние новых слабаков. Да и зачем уничтожать уничтоженное! Для того, кого врач вытаскивает с того света, спаситель этот становится таким же дорогим и родным, как мать или отец. В комнате свиданий: — Возьми, возьми же! — повторял он. — Какой крупный и красивый малыш! — Глаза её стали большими и горячими. — Скорее же возьми моего ребёнка. Плоть — плод. Автор злится: Я — профессионал. И не надо! Подчёркиваю: не лезьте ко мне с подозрениями. Если я вам нужен, принимайте каков есть. Нет — решайте свои проблемы без меня. Не можете? В таком случае, не мешайте мне избавить вас от ваших напастей. Как только справлюсь, уйду! Да, да, да! Я лишу вас возможности избавиться от меня. Я сам избавлю вас от своего присутствия. — Но я не мальчик, дорогая Ирэн. — Ты считаешь этот факт препятствием? Или хотел бы, чтобы право первого я отдала прохожему с улицы Гения или какому–нибудь бычку из нашего зала? — Не в том дело. — Я хочу это сделать с тем, кому доверяю, с уважаемым порядочным мужчиной. «Нашла порядочного!» — неуверенно подумал Пиза и вздохнул. И он увидел: спина — смуглая и тонкая, как дека скрипочки; ягодицы — плоды августа. Ноги — летящие из глуби к свету дельфины. — Терпеть не могу этого Гошу. — Он тебя раздражает своей походкой? — Ходит он отвратно, дергается, как марионетка перед ширмой. Но не поэтому я обхожу его десятой дорогой. В нём есть что–то бесовское. — Уймись, Ирэн! Мистика тут ни причём. Обыкновенный дурило. Говорят, голубой. — Голубой! Конец света! — А ты к нему и впрямь неравнодушна! — Я боюсь его. Смотрит, когда работаю, — так, словно растерзать собирается. — Возможно, он ещё и мазохист–эксгибиционист, как, кстати, многие в этом зале. — Знаешь, какая у него кликуха? Гиацинт! — Аполлонов любимец. Тот вырастил его из мёртвой крови. — Позабавился, называется. Забавная парочка: У крали украли! Женщины, которым нравятся женоподобные мужчины, страдают лесбийским комплексом, поскольку в партнёре, прежде всего, видят женское начало. Город Тверь — в Россию дверь. Под этими зелёными холмами лежат и мои предки. Автор. Фразы улицы Этот язык напоминает мне утробное урчание. Мы были друзьями. Пока между нами не встал язык. Реминисценции: Вначале было Слово, а потом возникли языки, которые нас разделили и поссорили: каждому хотелось думать, и казалось, что его язык самый совершенный, божественный. Мы стали рабами своего языка. И забыли, что вначале было Слово. С возрастом единицы времени как бы девальвируют: десять, двадцать, тридцать лет не кажутся большими периодами жизни. Они, как те истраченные деньги, полученные ни за что, не кажутся богатством или хотя бы достатком, а лишь презентом к празднику, который приятен, но которого не жаль потерять. Съешь гранат, чтобы помнить о смерти. — Зачем–то ведь ложимся по двое. — Не все это делают. Я, к примеру, сплю один. Мне лучше спать так. — Придёт время и ты захочешь, чтобы рядом всю ночь лежало существо помоложе. И если Бог любит тебя, он даст эту радость. А нет — так и усохнешь в своей одинокой постели в виду отдельно стареющей твоей жены, оставленной тобой в её собственной отдельной постели. Счастье — это мгновенья, когда исполняются желания. Если есть Авель, то непременно есть и Каин. Богом наказанные обвиняют, как правило, во всех своих проблемах несовершенство мира. Сами уроды, они ненавидят тех, у кого всё получается, называют своих антиподов уродами, а себя мучениками. Дар — то, что даётся даром. Автор. Денег много, а совести мало (правило, из которого немало исключений). Деньги есть, но отсутствует чувство (то же). Ненавижу тех, которые творят через аномалию. Таким непременно, прежде чем создать, надо вываляться в грязи. Пасть, чтобы подняться. А чтобы очиститься — обязательно обожраться и выблеваться. Подобная форма уродства особенно отвратительна. Преклоняюсь перед мастерами, которые в творчество приходят, как на работу. Созидают беспрерывно, как дышат. Песенка Ерика: Терпеливо зазывала всякий раз к себе на чай. Сладким стоном завывала: заходи, не огорчай. Косоокая плутовка — взгляд кофейный горло жёг. Очень ловко, очень тонко снилась мне. И я присох. Трепеща в ознобе плотью, к ведьме крался я, как вор. Раскалённою щепотью постучался к ней в притвор. Дверь открылась опрометью: «Долгожданный заходи!» Целовалась, пахла медью, баловала на груди… Помертвелыми губами ударяюсь о порог. С ядовитыми грибами испекла она пирог. Можно было назвать роман «Фиолетовая женщина». Беда настоящего в том, что время стало преобладать над пространством. Август полон золотого гуденья. — Пчёлы? — Не только. Мирское — мерзкое. — Мало эмоций, автор. Нет картин, живописи. А только диалоги. Порой даже не ясно — кто да кто разговаривают. — Слово — концентрат мысли, монета вечности, к сожалению, разменная. Хотя и… Ну, сам знаешь, что такое слово. И ещё. Я не верю многословию: шеренгам слов, пространствам слов. Цирк — Не смешно, когда рыжий плачет, побитый белым, или когда он спотыкается и падает, вопя… — А что смешно? — Иное. Ну, хотя бы такая сцена. На помост выходит тяжелоатлет и, прежде чем взяться за штангу, вдруг откалывает антраша. Мы все смешные. Каждый по–своему. Ва. — Чемпиона очень ценило начальство, — говорил Туфлица. — Сам Хагенбрудер любил с ним коньяка хряпнуть. — А ты откуда знаешь? — ревниво насупился Холоша. — А я работал тогда во внешней охране Хагенбрудера. — Где–то он теперь, — прервал разговор Холоша по причине всё той же ревности к прошлому своего подчинённого. — На повышении в Москве. — А то я не знаю, куда он переехал. Только сейчас и в Москве всё не так. Ничего от тех органов, куда его пригласили, не осталось. — Неужели разогнали? — инстинктивно подсластил чувство ревности начальника Туфлица. — А ты как думал! Сообщение же было. Ым стрелял, пока не кончились патроны. Потом пошёл в рукопашную, мыча и брызгая слюной, зашиб чуть ли не до смерти одного из штурмовиков. В ответ на это кто–то выстрелил в Ыма в упор, разнёс ему сердце. После чего Ым прошёл ещё несколько шагов, как раз до края обрыва, чтобы кинуться вниз. Когда их вывели из пещеры, они жались друг к дружке, словно несмысленные дети. — Как зовут вас? — спросил у них майор Кусок. Все трое в ответ только таращились. — Да они, похоже, наколотые, — заметил кто–то. — Кто вы? — Кусок дернул за руку малыша Ли. — Я? — переспросил и просветлел взглядом Ли. — Я её муж. — И прижался к груди Луи. — Я муж её, — ответил Ал и обнял Лую. — Это мои детки, — внятно, словно в бреду, произнесла Луя и стала совать грудь то тому, то другому. — Ал! Ли! Луя! — сказали они один за другим. А все подумали, что они молятся. — Наши сердца бились пульс в пульс. Это давало необыкновенные ощущения. Два сердца сливались в одно. Два тела — в одно. Две души — в одну. С душ и начиналось это слияние. Если этого нет между двумя, сердца никогда не пойдут в одном ритме, значит, двое никогда не будут счастливы. Значит, что бы они и как бы ни говорили друг другу о любви, любви меж ними нет. А только страх одиночества и ужас тоски. Теловоды заполонили Цикадию. Их становилось всё больше. Порой казалось, что каждый второй здесь окаянец. — А ты посмотри на небо, оно полно ими. — Полно чего? — Звёзд, чего же ещё! — Всё, мне пора чистить рыбу, — сказал Теря, и засеменил к лодке, из которой, отставив острый зад в белых холщовых штанах, старательно покряхтывая, принялся выбирать свой небогатый улов. Пиза: По сути дела, нам всем пора чистить рыбу. Подбивать бабки. Мести двор, мыть окна. Белить стены. Большой праздник на носу. Огромный, можно сказать. — Ну, что ты, Чемпион, всё подбитыми крылами плещешь! Повремени, пускай срастутся. — Стал я, старый, задумываться очень. Воспарять думками высоко. Аж голова кружится и сердце заходится. — Вижу, слыхал. Но этак и сам загреметь можешь с большой высоты. — Почему это одни при власти и при деньгах, а другие голодные и никому не нужные? Или почему одних сажают за килограмм винограда, а другие миллионы прикарманивают и ничего? Постепенно мои мысли стали густеть, кристаллизоваться что ли. И стал я смотреть на жизнь сквозь эти кристаллы. И делать краткие выводы, как Пиза. — Ясно, — вздохнул старик, — Только вот беда, ни твои, ни Пизия краткие высказывания бедный дед Терентий не догоняет. Вот есть у него по подсолнуху высказывание. А я думаю, зачем же бегать ему по подсолнечному полю! Его, сеяли, пололи, обрабатывали, а ты бежишь и топчешь труды людские. — Это, дед, метафора такая. Это даже не подсолнухи, а люди. Я в той жизни, ну еще до катавасии, всё время с такими сталкивался. Сам не знаю, почему у меня с ними не ладилось. Видать, я им не подходил, не нравился чем–то. Очень тесно такие люди стоят. И когда хочешь сквозь них продраться, то они тебя бьют кулаками, ногами и даже головой. — Пятый угол, значит, делают. — Вот–вот. Правильно, когда меня так–то вот валтузили ни за что, ни про что, я всё время детство вспоминал. Когда от тебя с баштана приходилось удирать. Сквозь подсолнечник. Листья царапаются, дерут по шкуре. Табачищем воняет. А головки этих самых подсолнухов — по морде. По морде твоей ездят. Ирэн: — Только не дари мне гиацинтов. У меня от них болит башка. Забавное созвучие: У божка не болит башка. Состояние Жадность, с которой он проглотил какую–то еду, вызвала у него спазм отвращения к самому себе. Потом, ужасаясь таким в себе противоречием, все тщился вспомнить, что это было: кусок жареной рыбы или холодная говяжья котлета. Еще больше изумлялся степени отрешенности, в которой пребывал в последнее время. Последнее время — это сколько? Месяц, год, вечность? Опыт Хочешь командовать — загрузи партнера максимально, чтобы ему некогда было соображать, анализировать, решать: кто прав, кто виноват. Психома Страшно, когда люди выходят друг против друга в рукопашную. Вышли — прозвучали взаимные обвинения и проклятья, пролилась кровь… Побились, высказались и разбежались удовлетворенные — одни победой, другие поражением. Пусть ненадолго, пусть не навсегда, итогом такой войны является мир и, самое главное, память о войне. Хуже всего, когда ярость остается в сердце. Нереализованная, от безысходности своей она перерождается в ненависть. Воспринятая с молчаливого согласия сердца и разума, она становится частью души. Загнанная на ментальный уровень, она передается из поколения в поколение и называется ксенофобией. И тогда я увидел другого Ангела, спускающегося с небес. Над головой его, одетого в облака, стояла радуга. Лицо его сияло, как солнце. А ноги были подобны столпам огненным. В руке его был пространный свиток. И поставил он свою правую ногу на море. А левую на сушу и вскричал, аки рыкающий лев. А голосу сему вторили семь громов. И как только зазвучали семь громов, я хотел было, как делал до этого, продолжить запись свою обо всём, что тут увидел и услышал. Но голосом с неба был остановлен: «Сохрани в тайне, что говорят семь громов, не записывай этого!» — А ты не скажешь, что там говорилось. — Не скажу, потому что не знаю. — Но ведь ты там был. — Не я там был, а тот, кто говорит, что он — это я. Он знает. Но видишь, не говорит. И не скажет. — А если мы потребуем? — Нет, господин следователь! Тут наши с вами требования ничего не значат. Не скажет, потому что не имеет права или повеления свыше. — У него что, подписка о неразглашении? — Он только писатель. — Быть может, есть черновики? Где он жил, писал всё это? — На острове Патмос, где отбывал каторгу за веру Христову. А было это две тысячи лет назад. — А если… — Не тщитесь, господин следователь. — Но я ведь должен довести, дойти до логического конца. — Куда уж дальше? Вот он, конец. …Конец уж наступил. Уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей. Хотя стоп! Не то, не то, не то! Хотел сказать другое. Мне жаль вас, добрый человек, ибо вы не знаете края и меры, и предела, начнёте докапываться до так называемой истины, а она–то вас и убьёт. Вы его убьёте, а она вас. Вы сейчас, а она — потом. Поэтому я возьму на себя ещё один грех. В большой семье детей не считают. — Ну, ну! Говори же! Я же вижу, что и ты не лыком шит. — Шит. Я шит, да не гожусь на щит. У меня есть на этот счёт версия. — Только–то? — Достоверно знать не дано. Могу только догадку строить. — Ну и что ты там соорудил? — Так вот, дорогая душа, семь громов во след за тем Ангелом в ауре объявили, как мне кажется, очень важную для человечества вещь. Мол, какие бы муки и казни ни претерпели грешники, Господь милостив. Всех грешников тех простит и заберёт к себе в Царство Божье. Как бы, мол, там ни было, мы же все чада Его. Одни умнее, другие глупее. Одни волевые, другие алкаши, как я. Есть и убийцы и, воры и сутенёры. Но всё ж они люди. И Создатель — Отец — их любит. Такая вот версия! — Твои бы слова до Бога! — Вот все вы апеллируете к Богу. Всё в Его руце, не так ли? Тогда почему не вернёт Он мне Таму? — Ты согрешил смертно. — Я согрешил с горя, в отместку. Но зачем Он позволил, чтобы убили Таму? — Не суди, ибо не судья ты! — Где милосердие, где Его любовь?! — Он испытывает нас, Он же и наказывает нас, когда любит. — Зачем такая любовь?! — Замолкни! Стань на колени! А ещё лучше прострись ниц и моли о прощении. Червь ты, грязь, пыль. Нет у нас права, чтобы судить родителей. А уж чтобы судить Его тем более! — Прости, Терентий. И помолись за меня. Я не умею и не знаю молитв. — Давай, детка, вместе это сделаем. Повторяй за мной: Святый Боже! Святый крепкий! Святый бессметный! Помилуй нас! И тогда Ангел, стоящий на море и на суше, поднял десницу к небу и поклялся именем Живущего вечно, Который создал небо и всё, что на нём, землю и всё, что на ней, море и всё, что в нём: «Время кончится, как только вострубит седьмой Ангел. Как только он изготовится возгласить трубой, откроется тайна Господня как то объявил Он некогда слугам своим — пророкам!» А голос, идущий с неба, велел мне: «Пойди, возьми раскрытую книгу (свиток) из руки Ангела, стоящего на море и на суше!» И я приблизился к Нему и сказал: «Дай мне книжку!» Он же ответил: «Возьми и съешь её. Она будет горька во чреве твоём, но в устах твоих окажется сладкой, как мёд!» И взял я книжку из руки Ангела и съел её. И была она в устах моих сладкой, как мёд, но в желудке моём от неё было горько. И сказал мне Ангел: «Тебе надлежит снова пророчествовать о народах и племенах, и языках, и царях многих». Что я и пытаюсь делать в книгах своих. Автор. «Убийство птицелова» — такое название было бы очень уж односторонним. Выдающиеся люди, чаще всего незаконнорожденные. Автор. Уличный разговор: — Римская мама. — Кто такая? — Волчица. Если дверь откроется сама по себе, то это обязательно что–то да значит. Из беседы за стойкой бара: — Вот живут двое: он и она. И кажется им, что они готовы ко всем неожиданностям. Так и живут, заблуждаясь. Вся наша жизнь — иллюзия. Но стоит лишь появиться проблемам, как взаимолюбящие — он и она — перестают понимать друг друга, доверять и верить… — Что ты имеешь в виду? — Сумасшествие, безумие. — Ничего себе проблема. Нельзя ли полегче? — Можно. Я добрый. Могу что–то и попроще предложить. А вот эта особа, она пощады не знает. — Что ещё за особа? — Судьба! Там же: Я спрашиваю. Вот если среди десяти куцапов окажется один абориген, как ему будет житься. Отвечает — хорошо! А если, спрашиваю, один куцап очутится среди десятка аборигенов, как ему будет? Отвечает — плохо будет ему. Ну и что нам теперь делать? Наглец и глазом не моргает: делать, мол, нечего. Раньше вам надо было думать. Не надо было нас пускать назад. Там же: — Куда звонишь? — В «Черномурку»? — Что тебя с нею связывает? — Пожизненный гонорар. Я название им придумал, вот они и платят мне ренту. — Собаки — дуры! — авторитетным тоном говорил в трубку Винодел. Рыжий в белую поперечину его хвост упруго подрагивал. — Они в людях не разбираются. Они бездумно перенимают характер хозяина. — Кот рассмеялся, распахнув розовый до самой гортани зев. — Мой приходит укушенный. Ругается. Неохота ему идти под уколы. Я подождал, пока успокоится, и говорю: «Иди, голова садовая; собака — разносчик всяческой заразы». Он было дёрнулся со мною спорить. Но я включил во всю мощь силу внушения. Да ещё и разъяснил ему, что ходить к людям не своего круга, да ещё по вечерам, да ещё туда, где собак держат, — глупость. Дурость. Недомыслие. Собаки делают то, что хотели бы сделать сами хозяева, но по какой–то причине не могут: стесняются, боятся, сомневаются. Пошел–таки, получил свои уколы в разные места, но выводов не сделал. Ему, видите ли, надо для творчества общаться с самыми разными слоями населения, чтобы достоверности не изменить. Хотя я ему всё время талдычу: «А воображение тебе для чего?!» Всё без толку! Поэт! Дан же мне посох, подобный жезлу, и сказано было: «Обмерь храм Божий и алтарь и сочти преклоняющихся в нём. Внешний же двор храма не трогай, ибо дан был он во владение язычникам. Сорок два месяца будут они попирать святой град. А я дам волю двум свидетелям моим. Будут они пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней, облеченные во вретище (дерюгу) Свидетели эти — две маслины (оливы) и два светильника, стоящие перед Богом земли. На того, кто захочет навредить им, вырвется пламя из уст свидетелей Моих и пожрёт врагов. Тот, кто пытается обидеть свидетелей Моих, убит будет». Есть ещё власть у них — затворить небо, чтобы не шёл дождь во дни их пророчества. Есть у них и власть над водами, чтобы превращать их в кровь. А также власть поражать землю всякими морами, когда только понадобится. Когда их миссия закончится, то зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, победит их и убьёт их. Трупы останутся на улице великого города, который иносказательно называется Содомом и Египтом и где был убит Господь. Люди многих народов, племён, наречий и наций будут смотреть на их бездыханные тела три с половиной дня, никому не позволяя их похоронить. Они — жители земли — будут радоваться тому, что эти двое свидетелей мертвы. Будут пировать и слать друг другу дары, ибо эти два пророка мучили их, а теперь не страшны. Но спустя три с половиной дня трупы те посетил дух жизни от Бога. И оба свидетеля встали на ноги. Тех же, которые видели это воскресение, страх обуял великий. Громкий голос неба позвал обоих пророков: «Взойдите сюда!» И они вознеслись на небо на облаке. А враги их смотрели на них. В тот момент началось великое землетрясение. И десятая часть города рухнула. И погибло в руинах семь тысяч имен человеческих. Остальные же испугались до смерти и воздали славу Богу Небесному. Так миновало и второе горе. Глядь — идёт на его место и третье. Вот и седьмый Ангел вострубил. И раздались в небе громкие голоса: «Царство мирское становится отныне Царством Господа нашего и Христа его. И Он будет править вечно!» И двадцать четыре старца, что сидят перед Богом на престолах, пали ниц, чтобы поклониться Богу. И говорили так: «Благодарим Тебя, Господи Боже Вседержитель, Который был и Который есть, Который будет всегда, за то, что Ты приял на себя власть и воцарился! Язычники же рассвирепели. Но пришёл час Твоего гнева. Настало время судить мёртвых и воздать рабам твоим. Пророкам и святым, тем, кто губит землю!» Открылся храм Божий на небесах. И виден стал в храме том ковчег (священный ларец) завета Его. И раздались громы, и снизошли с неба молнии, и продолжилось землетрясение, и выпал град. Зарезанный ржавым ножом не нуждается в противостолбнячной прививке. Вовс. Чем банальнее мысль, тем популярнее афоризм. Быть может, потому что запоминается легче?! Автор. Сон (Тама — Семивёрстову): — В Цикадии никто не говорит о счастье. Не вспоминают о нем, как будто его и вовсе не существует. А я ведь прилетела сюда не кока–колой торговать. — Ты прилетела ко мне. Но неужели за счастьем? Ха–ха–ха! — Ха–ха–ха?! Выходит, я ошиблась в тебе? «Хагенбрудер приехал» (газетный заголовок) И раскаялся Господь, что сотворил человека на земле. В изумрудных мини–юбках они казались зелёными мухами (о девочках поддержки на матче борцов). Финальная фраза Гоши в репортаже с чемпионата Цикадии по вольной борьбе: О, этот поцелуй побежденного! В нём есть что–то, а возможно, и всё от благодарности женщины, насладившейся силой любовника! У телевизора во время детской передачи: — Когда она говорит «наш папочка хороший!», всем понятно, о чём это она. Забавные рифмы: Леса — земли паруса. Рощи — нечто попроще. Сады — гребешки воды. У божка болит башка. Телеинтервью: Пиза: Женщины тоже рассматривают мужчин. И это весьма, поверь мне, для нашего брата пренепреятнейшая оказия. Я до сих пор не открываю стриптизмен, потому что платить танцовщикам надо больше, нежели девицам. На что я пока не заработал. Гоша: Уверен, в посетителях нужды не будет. Оттуда же: Пиза: Если молодая, к тому же красивая женщина преследует вниманием толстого, лысого да к тому же ещё и старого, то это не всегда значит, что у неё банальный, то есть корыстный интерес. Гоша: А что же? Пиза: Мужиков не хватает. Уголок «Афродизика» Четырёхугольный бассейн, полный воды сверху, напоминал роскошный голубой бильярдный стол. Автор — Пиза: — Однажды я осознал свое малозначение и понял, что время упущено, что я уже никогда не стану настоящим интеллектуалом. И чтобы жизнь не прошла зря, я решился на этот отчаянный поступок. Я взялся и стал работать. Я не щадил времени своего. Можно сказать, я положил всю свою жизнь на творчество. Я созидал в изящной словесности. Я применял себя там, где ещё мог что–то успеть; там, где на первое место выходит интуиция, но не интеллект. — Это твой стриптиз. Но даже я за него платить не стану. Бесплатно оказанная услуга теряет ценность. А то и вовсе ничего не стоит. Иуда — один из двенадцати. Совестливый человек всегда чувствует себя таковым. Хоть изредка, хотя бы немного, но все мы иногда осознаём себя христопродавцами. Бомжонок, которого автор угостил мороженым: — Скажи, дядя, ты кто? — Я писатель. А зачем тебе знать, кто я? — А чтобы содержательно побеседовать. — О чём же мы будем беседовать? — Я хотел спросить, как ты живёшь. Лёгкая у тебя жизнь? — Не очень. — Не верится. Небось, телевизор целыми днями смотришь. — Смотрю. — Значит, тебе делать нечего. — Бывает. — И одёжа на тебе новая. В новом каждый день ходишь? — Частенько. — Значит, лёгкая у тебя жизнь. Не то, что у моего батьки. У него жизнь тяжёлая. Он и пьёт от такой жизни, потому что расслабляться ему надо регулярно. Уходит рано, приходит, когда темно. Мамка его пилит, потому что денег нет. А мне его жалко. — А почему у него такая жизнь? — Я думаю, ему тяжело, чтобы мне было полегче. — И тебе легче? — Пока не очень. Видишь, в старом хожу. Дома не ночую. — Ну, и на что ты надеешься? — На образование, конечно! Чтобы потом легче жилось, надо учиться. Долго надо учиться. А мне это трудно делать. Средств нет. — Школьное образование пока бесплатное. — Так–то оно так. Но тетради, учебники и прочая фанаберия всё равно денег стоит. — Поэтому ты не ходишь в школу? — И не особо сожалею. Ведь с другой стороны что: всю молодость проучишься, постареешь, и никакая девка не хочет за тебя пойти. — А зачем тебе девки? — А для создания семьи. Как же без дамского пола семью и детей создавать? Я хочу и сына, и дочку породить. — Уж ты–то их будешь и кормить, и одевать во всё новое! — И воспитывать тоже буду. Причём, в хорошем духе. А как же?! Я ведь им отец. Продолжение рода человеческого — вот кто я. — А сколько тебе лет? — Восемь лет скоро. Видеть разочарования, драмы и трагедии детей — одно из самых суровых наказаний. Родители умирают и тем самым спасаются от этих ударов судьбы. К вопросу о незаконнорожденных: Это был ребёнок, глядя на которого, прежде всего, думалось: какая мать, что за женщина могла родить этакое совершенство!? Никому и в голову не приходило, никто и мысли бы не мог допустить, а скажи, никто бы не поверил, что пустила на свет это чудо самая заурядная незамужняя провинциалка. — Незаконнорожденный?! — Именно так. Именно незаконнорожденные и способны — так, видимо, им на роду написано — изменить что–то в этой жизни. — Комплекс неполноценности срабатывает? — Комплекс самодостаточности. Сначала сам себя делает, а потом на всех иных работает. «Счастливо смеющийся не всегда счастливчик» (газетный заголовок). Уточнение: «Цикадурики остаются. Они и так наши. А все цикадарики подлежат неуклонному охмурению с последующей телепортацией в Окоёмию». Тойфель Кар. Из хаоса: — Скорей бы уж! Скучно, жарко. Тошно. Скорей бы! — Что такое автомолёт, дядя? — Повторяю ещё раз. Транс — порт. — А на чём он работает? — На рапсовом масле. — А почему называется так: автомолёт? — Тут главное это авто. То есть персональное, твоё собственное. — Не понятно! — Ну, это очень просто. Каждый может стать этим портом: я, Жилда и даже Кар. Но Кар не станет. Ему по рангу не личит. За него сделаем все мы. Это как автобиографию насочинять. Придумывать ничего не надо. Всё уже само случилось. Иное дело, если кто–то о ком–то пишет. Там отсебятины много. Биографы — это те, кто хочет рассказать другим, прежде всего, о себе. Поэтому они и наделяют своего героя собственными чертами. Кто–то всё делает сам. За кого–то наёмники или подчинённые. Но я отвлёкся. Каждый из нас — это сам себе грузовичок–телоноситель. А когда все вместе — тогда мы большущая сила: лайнер, корабль. Ад. — Но я туда не хочу. — А в другое место тебе проход заказан. — Значит, всё правда! — Да ты не бойся. Ты ведь уже готов к нему. И давно. С младых, так сказать, ногтей. Да, воняет там. Да, никаких пейзажей, радующих глаз и сердце. Но зачем тебе они? Ведь ни сердца, ни души у тебя больше нет. Понятно? — Не совсем, — Мажар устало уронил голову. — А вот этого делать не надо. Подними сейчас же, этот предмет тебе необходим, пока мы занимается эвакуацией. Без него ты будешь только отпугивать клиента. Ничего, скоро всё сам поймёшь, мигом сообразишь, что и как. Верхнее веко циклопического глаза — это дуга, нависшего над речкой горбатого моста. Нижнее веко — отражение этого моста в воде. Пустые такие очи вставали одно за другим по мере того, как мой сон плыл вместе со мной по реке забвения в океан вечности. В ментовке: «Ну вот! Специалисты не пропадают!» — не сказал, но подумал Туфлица, когда узнал, что, уехавший в Москву полковником Хагенбрудер вернулся генералом. Туфлица по возвращении Хагенбрудера — бывшего своего шефа — стал ощущать, как возвращается к нему утраченное было достоинство профессионала. Служба под началом недалёкого эмвэдэшника Холоши, казалось, окончательно поставила крест на судьбе некогда ловкого оперативника. И теперь Туфлица с надеждой воззрился в будущее. Хагенбрудер его ценил. И коль вернулся, значит, возродятся старые органы, в которых и для него, майора Туфлицы отыщется место. Ремарка на полях романа: В каждом из нас есть некая камера, где накапливается фонд наших поступков. И чем праведнее они, тем выше проба обеспечения этих деяний. Однажды банк переполняется, лопается по швам и из него вытекает либо злато–серебро и драгоценные камни, либо что подешевле, или вовсе нечто чёрное и зловонное. А по небу шла женщина, облачённая в солнце. Под ногами её стояла луна, а на голове её была корона из двенадцати звёзд. Беременная, она кричала от мук родовых. За нею следовало чудовище — огромный красный дракон о семи головах и десяти рогах. А на каждой голове диадема. Хвост его смёл наземь треть звёзд небесных. Стал он перед рожающей, дожидаясь, чтобы сожрать младенца. И родила он чадо мужеского полу, которому назначено было управлять народами железной рукой. И тот же час взят был этот ребёнок и отнесён Богу на престол Его. А роженица бежала в пустыню, куда было указано ей Богом, чтобы очиститься. И там о ней заботились в течение тысячи двухсот шестидесяти дней. — А я и тут увидел намёк, — прервал Кусоко. — Да, тут много кое–чего просматривается. Всё, сказанное имеет параллели в нашей истории. — Так вот, в этой солнечной бабе я увидел Россию, преследуемую красным змием, коммунизмом то есть. — Монголы тоже были красные. Орда на красных конях пришла. И фашисты под красными знамёнами воевали. Да и любая война красной рекой течёт. — Поэзия! — А я думал, что следователи не способны на подобное толкование Слова. — Неспособны. Ты прав. Это я под воздействием рассказа. А ведь это благодаря женщине человечество способно любить! Вовс. Вид сверху: — Слушай, кто это? Приземистый, всё время суетится? Куда не гляну — всюду он. Прямо глаза намозолил. — Не обращай внимания, свой человек. — Что значит, свой? — Мой земляк. — А что ему тут надо? — Он роман сочиняет. — А, по–моему, он подсматривает за нами. — Не без того. — То–то же! Я заметила, когда была в душе. — И что ж ты увидела такого? — Он заглядывал в щёлку. — Такая у него работа. Психома Я знаю, что потом я наверстаю то, чего не успел в этот раз. Теперь. Побываю в Индии. Постою в брызгах и рёве ниагарской воды. Переночую в палатке зимовщика, но не на льдине, а в Антарктиде. Я хочу прогуляться по цитрусовой роще, испить кокосового молока, еще теплого от солнца, под которым орех этот созрел и был снят сборщиком лично для меня. Я желаю насладиться пением страуса. На теперешней Земле эти птицы не поют. И правда, здесь многое изменилось в худшую сторону. Сама Земля теперь скорее космическое тело, нежели живое существо. Но там, в мире, который я называю ПОТОМ, где всё прекрасно, поскольку незыблемо совершенствуется и нетленно, страусы не только поют, но и летают. Они, эти птицы, так похожи на больших красивых женщин! Там всё живое, когда хочет, летает. Более того, там — в ПОТОМ — всё живое говорит на одном, едином для всех языке и потому хорошо понимает самоё себя. Птицы понимают зверей. Звери — людей и рыб. Со всеми ними говорит человек. Для них там он отнюдь не венец творения. Они его не боятся, а он их любит. Красивых женщин оставляют в провинции. Пиза. Душа — это жилище мечты. Автор. Женщина — это вулкан, время от времени истекающий ароматной лавой, прозрачной, как бриллиант. Авторство не установлено. Гении Аборигении. Вовс. Бывает, что тоска неизбежна. Другое дело — от чего и как долго она зависит в каждом из нас. Чин. Ешь гранатовые зёрна и помни о смерти. Хакхан. Был ещё вариант названия: «Сад воды» Пиза — Рэн: — Самый солнечный сад — это сад воды. В нем живут радуги. — Сад воды, что это такое? — А ты подумай, вообрази! — Подводное царство? — Это много фонтанов и фонтанчиков. От крошечных струек — до мощных, ветвистых. От тяжёлых снопов до лёгких стеблей. Стволы и ветви, трава и цветы льющейся, изливающейся через край, пульсирующей воды. Лианы, лозы. Плети… Гроздья, бутоны. Кусты, заросли. Клумбы, вазоны, полные листвы. Чаши, кувшины, полные сверкающей, брызжущей капели… Вот что такое сад воды. — Где, где такой сад?! — В моих мечтах. В душе у меня. Когда–нибудь я построю себе этот сад. — Как странно звучит: построю сад. Из подслушанного: — Как рынок? Гранаты есть? — Полно. И очень дёшево. Ну, просто как никогда. Мешками берут. Случайные созвучия: Буран — бурьян. Не жмурь глаза — придёт слеза (из полезных советов). Хмурим брови до первой крови (о поджигателях войны). Кровь зела — чадо зла. Советы стрелку: Хочешь попасть, умри в момент прицеливания. Чтобы сразить наповал, умри на миг. Парафраз на эту тему: Хочешь убить — умри сам! — Как время бежит! — Терентий почесал левую бровь. — Ещё недавно — я же хорошо помню — было мне тридцать… Вся эта жизнь так быстро случилась, что я даже состариться не успел. О том, что пришло плохое время, мало кто подозревает. Только самые чуткие вдруг испытали дискомфорт, стали беспокоиться о своём здоровье. Задумались о несвойственных себе вещах. И я ощутил в себе что–то этакое. Помимо меня самого, т. е. без моего участия, тело, организм приняли решение действовать не так, как всегда. Я стал жить настороженно. Втелющев (телеинтервью, «Черномурка») Из подслушанного: — Я бросил курить. Сигареты стали мне не по карману. Окурки же подбирать — пасти бычков — стыдоба. А самокрутки делать вульгарно. — Для самокруток табак тоже нужен. — Табак не так дорого стоит, как эти импортные сигареты. — У моего дядьки Тери в огороде — лучший табак юга, трапезунд называется. — Много? — Несколько грядок на берегу моря в деревне Анчоус. — Давай сделаем на этом табаке бизнес! — Ты думаешь? — Табак сейчас в хорошей цене. Давай! УбИвАть — убАвИть. Ибо не царствует Бог в этом мире. Иисус. Смертельно убитый. Ладони — зеркало судьбы. Ничто так не открыто в человеке, как ладони. Ладони самая рискованная зона человеческой поверхности. Ничто так не ранимо в нас, как ладони. Но и ничто так быстро не заживает, как раны ладони. В кафе «Чал»: На девушках были прозрачные салатного цвета шаровары и такие же, но только оранжевые фуфайки. Лето — Лена. Субмарина в объятиях Колировки, вспоминая, как Пур отверг её: — Им не понять, как невыносимо, когда тебя отвергают. — Всё дело в том, что ты не встретила мужчину своего калибра. — Он как раз, может быть, и есть пуля, но я не патронная гильза! Я — тело. Я — сердце! — Очень! Очень красивое тело. Очень большое сердце! — Все думают, глядя на меня: она такая, значит, ей так и надо. А мне ведь много не надо. Всего лишь несколько миллиграммов мужской нежности. — Ну, а сама–то ты видишь достойного рядом или в окрестностях? — Всякого–якова много около меня трётся. Я вижу их насквозь. Выбрала я себе подстать, но он бандит. К тому же, любит жену. А тут как раз началась небесная война. Это Михаил и его Ангелы вышли против дракона. А дракон со своими ангелами против них. Но не устояли чёрные силы и низвергнуты были наземь вместе с их предводителем — древним змием, называющимся диаволом и сатаною, обольщавшим всю вселенную. И послышался громкий глас, идущий с неба: «Отныне пришли спасение и сила и Царство Бога нашего и власть Христа Его, потому что низвергнут клеветник и обвинитель братьев наших. Они победили его кровью Агнца и словом Истины. Они не дорожили собой даже под угрозой смерти. Так ликуйте же, небеса и обитающие в них! Но горе оставшимся на земле и на море, потому что к вам сошёл полный злобы диавол. Он знает, потому и ярится, как немного времени у него осталось». Очутившись на земле, сатана первым же делом кинулся преследовать женщину, родившую мальчика. Но даны были той жене два больших орлиных крыла, чтобы она улетела в пустыню подальше от змия. В то место, что назначил ей Бог, и где о ней должны были заботиться в продолжение времени времён и полвремени (три с половиной года). И пустил змей вослед ей высокий поток воды, чтобы утопить женщину ту. Но земля разверзлась и поглотила реку воды, пущенной драконом. Рассвирепевший диавол оставил женщину. Он отправился к людям, чтобы вступить в битву с ними — прочими от семени женщины той — с теми, кто сохраняет заповеди Божьи и придерживается учения Иисуса Христа. Но почему так бывает — ищешь одно, а находишь другое? Вино казалось легким. Чуть кисловатое и в меру охлаждённое, оно и по виду было красивым. Я любовался и пил. Бокалы были тонкие и звонкие. Золотисто–зеленоватое вино искрилось и легко вливалось, услаждая рот и желудок. Хмель обволок сознание вдруг: властно и враз. Я перестал быть. И вспомнил (нашёл) себя лишь на утро. Бывали со мной подобные казусы. Признаюсь, несколько раз напивался до потери памяти. Но в этот раз не память мне отшибло на какое–то время. На сей раз я сам себя отшиб. Себя потерял. Было такое ощущение, когда я проснулся, что меня всё это время не было ни в баре, ни в номере. Нигде. Как будто я куда–то улетал на ночь и под утро, вернувшись на землю, всё ещё беспамятный, улёгся, не раздеваясь, на этот диван. О, нет! Я не был пьян. От шикарного вина не пьянеют до такой степени. Я не был пьян. Потому что проснулся свежим, полным сил. А в те разы, с перепоя, я просыпался от головной боли. На одной земле живём. А какая меж нами разница! Да что там — в одном городе, говоря ещё точнее, на одной улице. Более того, в одном квартале. А если ещё точнее, в одном доме, то есть через стену — тонкую, железобетонную — живём. С одной стороны льётся шампанское. Паюсная икра пожирается из большой посуды ложками. Женщины визжат от пресыщения, покрытые, словно потом, драгоценными каменьями. А с другой стороны с голоду умирает старуха. От простуды. От обыкновенной ангины, потому что у неё нет денег на аспирин. Штрихи к портрету: — Сколько материала на ней! — Ты имеешь в виду одежду? — Действительно, в эту ткань можно было бы завернуть трёх девушек их аборигенского «Чала». Но я имею в виду иной материал. Такого количества плоти хватило, чтобы выкроить и Субмарину, и Рэн, и наверняка осталось бы. Подменять, подминать. Мах, мох, мех, маг, миг. Бух, бег, Бах, Бог. — Скоро пойдёт листопад. Успеть бы! — Куда успеть? — Грехи отмолить. — Но причём тут осень? — Осень — это конец. — Понятно. Весна — начало. Лето — разгар. А зима что? — Это и есть то, что бывает после того, как… Психома И он вспомнил, как до отчаяния взывал старец Иоаким: «Скорее, стройте храмы! Побольше стройте, повместительнее. В Домах Божиих найдёте укрытие себе!» Как прав был монах. Как жаль, что никто не обращал внимания на его призывы. Так думал он, стоя на паперти деревенской церковки, глядя на то, как наполняется земля окрест белым, холодно мерцающим огнём. И слышал вопли и стоны тех, кто захвачен был этой пеленой–плазмой. Они ползли и подползали к ступеням храма. Тянули руки, пытаясь вскарабкаться наверх, добраться до порога — горящие, зловонные, и стекающие кровью, похожей на грязь… Два пути видел перед собой он. Войти в храм и спастись от муки. И сойти в этот разлагающий плоть пламень. Так почему же медлил? Ведь шаг ступи — и ты за порогом церкви, ты спасён. Ибо окажешься под куполом благостыни. Почему? Он думал, и его трясло откровением, открывшемся ему. Уйти в церковь, значит не сомневаться в себе: в том, что чист и достоин; значит сохранить тело своё таким, каково оно есть; значит уйти в новую жизнь в этой плоти… А с плотью унести туда позор и мерзость этой жизни. О нет! Так ошибаться может лишь тот, кто думает о себе: я чист, аки младенец. Не было в нём уверенности такой. Ибо помнил он за собой и пороки, и грехи. Пусть казались они до сих пор и прощёнными, и замоленными. Он знал. Он помнил о них. Коль были они однажды, значит остались, есть они, пусть даже не в нём, но около него: на этих невинных деревьях, на тех немых камнях… И чтобы избавить мир от них, надо изъять их из души своей, которая не только ты, но и часть мира сего. Но самое главное, не допустить их туда, в новый мир бессмертных. И он, стоявший только что на пороге Дома Божьего, сделал свой шаг. Но не под сень блаженства, а в подступивший, клубящийся белый мерцающий пламень. И возопил, но не от боли открывшихся язв. Конечно, он испытал адскую боль. Он познал неведомое страдание. Но вместе с тем озарил его свет освобождения, райская радость гармонии перехода в вечность. Ведение, виденье. Параллакс, пара ласк. Фрагмент беседы в баре Пизы: — Когда у него появились деньги, он пошёл по злачным местам, где пропадал круглые сутки. Он пил, ел, ел и пил. Он угощал и угощался. При этом не пьянел, не уставал, не толстел. — Мы шевелимся: копошимся, суетимся, преследуем цели, друг друга, убиваем время и самих себя, жрём жирное и слабых и мешаем, мешаем, мешаем ближним. В обмане, хандре прожигаем жизни, а нам и в голову не приходит, что дни и здоровье мы тратим не на то, что нам положено. — Поразительно! — Для меня нет. — Ты привык. — Что ты имеешь в виду, говоря «привык»? — Так думать. — Может быть. Я всё время думаю, о чём придётся. Вот сейчас меня снова зацепило, но другое. — Что же? — Почему слова «поразительно» и «паразит» так похожи? Сапиенс, сам — пенис! Лежали, задрав ботинки, — значит, валялись, бездельничали. Юные аборигены из обеспеченных семей, так называемая первобытная молодёжь бездельничала однообразно: играла в джёску; мелькали смуглые голени и стопы, обутые в белоснежные кроссовки, каждая из которых стоила пенсии старушки, стоящей в очереди за молоком и хлебом. Когда ты молод, полон сил, привлекателен, и женщины для тебя не проблема, но источник наслаждения, ты не думаешь о вечности и бессмертии. Ты весь во власти плоти, и разговоры о душе тебя, в лучшем случае, потешают. Ты порой даже злишься, когда к тебе пристают: побойся Бога! Ты меняешь подружек, как гондоны, и не думаешь, что творишь грех. Иногда ты саркастически, а то и с обидой думаешь и никак не можешь понять: почему морален скучный, живущий под каблуком жены, избегающий водки и табака, солёного словца и сального анекдота и аморален ты, жизнь которого полна радостных ощущений? Но как ты меняешься и как ты вдруг начинаешь поминать (понимать) Бога, когда вдруг или не вдруг теряешь хотя бы одно из вышеназванных его даров: привлекательность, молодость или силу. В чём дело? И зачем Господь даёт их нам, если знает, что, обладая ими, мы не можем быть иными? Непостижимы и неисповедимы его деяния! Для всех или только для нас, наделённых силой, привлекательностью — таких слабых и таких непривлекательных в глазах Его? Буква «Ж», особенно когда начертана небрежно, напоминает лежащую с задранными ногами бабу. Слово не воробей. Слово не человек. Слово не материя. Всё смертно, лишь слово, как дух, однажды явившись, остаётся во Вселенной, летя. Не умеющий любить женщину, разве может любить Бога?! И, очутившись на песке морском, увидел я зверя о семи головах и десяти рогах, на коих было по диадеме. А на головах начертаны были имена кощунственные. Зверь этот был подобен барсу. Лапы же у него были медвежьи, а пасть львиная. И был он исполнен силы дракона, который отдал ему свою силу и великую власть. Одна из глав зверя выглядела смертельно повреждённой. Но эта рана тут же загоилась. Чему поразились земляне, наблюдавшие этого зверя. Но стали они поклоняться дракону. Ибо увидели, что это от него приял свою мощь зверь. Они поклонялись и зверю, говоря в своё оправдание: «Ну, кто может сравниться с ним, кто посмеет воевать со зверем?!» А зверю дана была речь, чтобы произносил он гордые богохульства. И дана была ему власть действовать сорок два месяца. И стал он богохульствовать, оскорбляя имя Божье, обитель Его и небожителей. И позволено ему было воевать с людьми Божьми и побеждать оных. И вправе он был властвовать над всеми племенами, родами и народами, наречиями и нациями. И кланялись ему живущие на земле. Все те, чьи имена не занесены были в книгу жизни у Агнца, закланного в начале начал. Кто имеет ухо, да слышит: «Ведущий иных в полон, сам пленён будет, кто мечом сечёт, тот и сам от меча погибнет. Вот когда понадобится долготерпение и вера!» И увидел я ещё одного зверя, выходящего из–под земли. Двое рогов он имел, подобные агнчим, но говорил, как дракон. В присутствии первого зверя он действует с такой же властью, что и тот. Заставляет всех живущих на земле поклоняться тому, чья смертельная рана сама собой исцелилась. И свершает всяческие чудеса. Даже огонь на глазах людей с небес низвергает на землю. Чудесами, которыми дано ему было творить, он обольщал живущих на земле. Дабы они обожествили образ зверя, который несмотря на рану от меча, жив. Дозволено ему было ещё вдохнуть жизнь в изображение первого зверя, чтобы истукан тот мог не только говорить, но и приказывать казнить всех тех, кто не желает поклоняться ему. И клеймил он всех людей: малых и великих, богатых и бедных, свободных и рабов печатью зверя, то есть именем его. Каждый, у кого есть разум — понял значение того клейма из цифр. Ибо его число человеческое. Число это шестьсот шестьдесят шесть. Душа — не девушка и не юноша, не женщина, не мужчина… Душа — это большое дитя. Её можно соблазнить, совратить. Испортить и даже погубить. Поэтому следует о душе помнить всегда и быть начеку. — Почему? Почему я не могу её воскресить? Силой великой любви не могу вернуть её к жизни. Пусть хоть кто–нибудь объяснит мне, почему! — О чём ты!? — вскричал Пиза и ударил себя кулаками по вискам. — Это же и моя сестра, и моя племянница! Думаешь, и мне бы не хотелось того же. Видать, не так уж велика наша любовь! А чего мы хотим, по силам лишь Богу. Прошу! Требую! Приди в себя! Звук начинается за кадром. Или звук предстоящего кадра начинается уже (ещё) на предыдущем кадре. Таков приём, который бы я применил, если бы снимал кино по этому роману. Колировка смеялась кашляющим смехом. — Курить когда бросишь? — спросил Пиза. — Нельзя мне бросать. Никотин жир плавит. Мне с моим ростом толстеть никак нельзя. — Ерунда! Дышишь, как паровоз. И разит от тебя табачищем, как от дьявола. Так что выбирай. Времени мало осталось. Для любви я имею в виду. Баллада, баланда. Убить меня можно, побить нельзя! Гений. Каталажка (Автор и Холоша): — Не бейте меня! — Ты боишься боли? — Не переношу! — Но ведь тебе столько операций пришлось перенести! — К боли можно привыкнуть. Перенести унижение болью нельзя. — Унижение? Всё это химеры. — Не унижайте меня, не то я сам себя убью! — Я полагал, что ты скажешь: тебя убью. — Я не способен убить человека. Но если меня унижениями доведут, я преступлю. — Заповедь? Ещё один верующий! — Наверное. Не знаю. Но эта заповедь мне известна. Никто не имеет права убивать. Даже Бог не убивает. — А что же он делает? — Он спасает. — Кого и от кого? — Людей от нелюдей. — Ты мистик! — Как вы передёргиваете всё! — Опыт. И, конечно же, интеллект. А ещё я хорошо знаю, что значит быть подследственным. — Вас тоже допрашивали? — Причём с пристрастием. — Как меня? — Нет. Я человек бесстрастный. — Так вот откуда опыт! — И вёл я себя не так, как некоторые. Я боялся боли. Я орал, как резаный. И это их смущало. А унижение? Для меня не существует такого понятия. Я никогда не чувствую ничего подобного. Ну а с тобой поступим так: сыграем на том, чего ты боишься. — Чего вы добиваетесь? — Дай мысль закончить. Так вот. Он меня допрашивает, а мне ему и сказать нечего. С тобой поговорить приятно и даже полезно. Ты классный собеседник. А я своему ничегошеньки сообщить не мог. Люди ведь как сообщающиеся сосуды. Но я был пуст. Меня за другого приняли. А он злился. Лютый был дознаватель, Хагенбрудер. Не слыхал о таком? Он тогда, как я сейчас, подполковником был. — Как же, как же! Известная фигура. — Мрачная, не правда ли? Но справедливая. Он потом около себя меня служить оставил. И вот теперь я допрашиваю. — Бедняга. — Ты жалеешь меня. Сочувствуешь мне. А я своего следователя боялся. Я тебя уважаю, потому что не боишься ты меня. — За что меня взяли? Чего от меня хотят? — Покорности. — Всю жизнь покорствую бичам. — Бичи — не мой профиль. Я по интеллигенции специализируюсь. А бомжи и прочие, как их ещё называют, бичи — это контингент моего подчинённого Туфлицы. — Я другое имел в виду. — Ты замечаешь? Я не задаю прямых вопросов. Это приём такой. Я довожу подследственного до того, что он сам начинает задавать вопросы, и много в такой момент выбалтывает. — Ну и что я выболтал? — Ты знаешь всё! Но мы просим, чтобы ты поделился самой малостью этого знания. А именно: кто убил аборигенского художника? — Странно ставится вопрос. А почему вас не интересует двойное убийство, случившееся раньше? — То дело ведёт другой следователь. Возможно, он тоже обратится к тебе за помощью. — Ну, так что я всё–таки выболтал? — А всё. Благодарю! Я уже всё понял, выяснил для себя. — И что дальше? — Ничего! Ты свободен. Интеллигент всегда полагает: мол, я знаю, что и как. Это заблуждение и приводит несчастного всезнайку в самые невыносимые ситуации. Хагенбрудер. Автор и Холоша за рюмкой водки в «Афродизиаке»: — Ну и что у тебя за работа такая? Люди пашут землю, строят дома, пасут скот, летают на самолётах… А ты допрашиваешь. Сколько тебе за это платят? Неужели так много, что покрываешь моральные издержки? — Вы удивитесь. Не больше среднестатистического работника (чиновника). Но это ещё не всё. Я мог бы уйти с такой работы. Я ведь уже отслужил положенное. Я могу идти на пенсию. Имею право в свои неполные сорок пять лет сидеть на берегу где–нибудь в Анчоусе и кидать камни в море. Сам не хочу. Я остался сверхсрочно. Мне интересно. Случается с такими людьми, как вы, беседовать. Даже когда они не говорят правду, всё равно общаться полезно. Я многому научился у вашего брата. Моя работа — мои университеты. Учиться ведь никогда не поздно. Ученье и труд всё перетрут. Ученье — свет. Учиться, учиться, учиться! Интеллигенция — мои учителя. — Зачем же нас тогда уничтожать? — Потому что интеллигенция неуничтожима. — Разве? — Она возрождается из всех пор общества. Даже за счёт нас. — Ещё раз. За счёт кого? — За счёт тех, кто допрашивал вас, учителя вы наши. Мы, общаясь с вами, учимся у вас манерам, обхождению, лексике… А потом вливаемся в ваши ряды. — Ты хочешь сказать, что палачи становятся… — Палачи?! Ну, это вы слишком уж! Чтобы не ходить далеко, тот же Хагенбрудер — яркий пример интеллигентного силовика. Разве он похож на палача? Или я? — Ты не похож. Но от этого ничего не меняется. Непохожий на себя палач ещё страшнее явного палача. — Почему же? — Потому что совершенно не знаешь, с кем имеешь дело. И в застенке, и вне его. Умение в необходимый момент промолчать продлевает жизнь (любимая шутка Хагенбрудера). Семивёрстов: Меня били. Сначала мне было больно. Потом страх прошёл. Я уцелел, видимо, потому что потерял сознание. Перед тем, как лишиться чувств, я увидел себя как бы со стороны. У меня пошла кровь изо рта. А в голове что–то как бы треснуло, словно яблоко, когда его укусишь. И уже после этого наступила тьма. Когда очнулся, я не узнал самого себя. Я ощутил себя иным. Тот, прежний, был во мне, остался, но, по крайней мере, где–то не периферии сознания. Я — новый — смотрел на мир иными глазами и пытался привыкнуть к нему. Мир тоже стал иным. Хагенбрудер всё знает. Он сказал: мы тебя привлекать не будем. Только ты сам не предавай огласке своё преступление. Но знай, что убил ты не того, кто заслужил наказание за гибель твоих близких. Но как я ни добивался узнать имя убийцы, он так и не сказал мне его. На прощанье лишь туману напустил: мол, скоро нам такие стрелки, как ты, понадобятся и в большом количестве. Мол, иди и учи молодёжь. Только — не аборигенскую, а нашу. Вот я и смекаю, на что намекал этот Хагенбрудер. Политика опасна для природы. Пур — Шпагатов. Безумие — средство против умственного зла, быть может, самое кардинальное. Хакхан. О чём бы ни говорили, всё сводится к одному и тому же: к аборигенам. Втелющев. Из подслушанного: — О чём бы ни говорили. Кто бы ни говорил — один и тот же вывод: кровопролитие. А это значит — неправильные и разговоры, и поиски. — Неправедные? — Можно и так сказать. Психи — пограничники Разума. Они страдают и гибнут на беспрерывно длящейся войне с идиотизмом и маразмом земной жизни. Этос, этнос. Киннамон, киноман. ВОР, ВОРота, ВОРобей, ВОРотила, ВОРскла, ВОРс… Людская плоть сладка и сочна, как груша Дюшес. Тойфель Кар. Жизнь — это чемпионат Любви. Гений. — Но есть ли спасение для тех и для других, для нас всех? — Да! Надо избавиться от политиков. — Значит, снова кровь?! — Без крови, выходит, нельзя. — Все знаем, в чём спасение. Ведь ежеминутно видим перед собой пример чистоты. Почему же ему не следуем, отчего не учимся у наших детей безгрешных? — Напротив. Дурно влияем на них — на своих и чужих, развращаем. Чаще — я твоих, а ты — моих. Так вот мы помогаем друг другу. Глянул я и увидел Агнца, стоящего на горе Сион. Около Него толпились сто сорок четыре тысячи, у которых на челе имя Отца Его. Как шум множества вод, как звук сильного грома, донеслась до меня музыка арф и пение игрецов на них. Перед престолом и четырьмя животными существами и старцами воспели они новую песнь. И никто, кроме ста сорока четырёх тысяч, не в состоянии был запомнить слова той песни. Они, выкупленные у жизни мирской, никогда не осквернились с женщиной, ибо девственны они. Они — это те, кто следуют за Агнцем, куда бы он ни пошёл. Они выкуплены из остальных людей. Они — первая часть жатвы Божьей и Агнца. В их устах нет лукавства. Они непорочны перед престолом Божьим. Затем я увидел другого Ангела, летящего серединой неба. Нёс он вечное Евангелие, чтобы благовествовать землянам: всяким роду и племени, народу, наречию, нации. И возгласил зычно: «Убойтесь Бога и воздайте Ему славу, ибо настал час Его суда! Поклонитесь Тому, Кто создал небо, землю, море и источники вод!» А ещё один Ангел явился за теми двумя, восклицая: «Кто поклоняется зверю или образу его, также имеет на лбу клеймо его, тот выпьет цельное (неразбавленное) вино ярости Божьей, приготовленное в чаше гнева Его. И будет мучим в огне и сере в присутствии Ангелов святых и перед лицом Агнца. И дым от мучений их будет клубиться веки вечные. И не будут иметь покоя ни днём, ни ночью те, кто поклонялся зверю и изображению его, и клеймённые именем его. Вот когда понадобится долготерпение от людей Божиих, которые соблюдали заповеди господа и веру в Иисуса!» Тут донёсся до меня голос небес. Он сказал: «Напиши, что отныне блаженны только мёртвые, то есть те, кто умер с верой в Создателя!» «Да, это так! — подтвердил Дух, — теперь они могут отдохнуть от трудов своих, ибо деяния их не пропали, а последовали за ними». Из диалога на ипподроме: — Настоящий всадник отличается от никудышного тем, что его лошадь оказывается более выносливой. — Даже если он тяжелее соперника? — Кавалерист умеет облегчить участь своей лошади. — Но как? — Со стороны не видно. Настоящий наездник при скачке не сидит на коне. Он парит параллельно лошадиной шее. Из диалогов: Цикадия — это народная сказка, идущая с продолжением по первой программе TV с инородцами в главных ролях. Жить — значит способствовать другим жизням. Красота есть состояние, называемое гармонией. Терентий — автор: — Ты пишешь так, что я ничего понять не могу. Все слова знаю, а понять не умею. — Просто для тебя то, что пишу, не важно. Оно проходит мимо тебя, потому что не твоё. — О чём же ты всё–таки пишешь? Или для кого? — О твоих детях и для них. — А что, я так и думал: коль он пишет, значит, есть в этом смысл. Зря никто не станет напрягаться. Зачем, если это никому не полезно. Когда–нибудь пробьёт час, и мы умрём. Но я не боюсь, потому что всегда жду своего часа. Можно было бы назвать эту книгу «Последний стриптиз», да уж очень мне нравится тот заголовок, что есть. Автор. Терентий — автор: — У меня свое понятие. Я знаю, как сделать, чтобы всем стало жить легче. Ты там вращаешься около, скажи им об этом. — Кому им? — Президентам, спикерам, лидерам… — Я только могу написать об этом. — Напиши, что общество дурят посредники. Ежели убрать этих паразитов, сразу все ощутим облегчение и прибавку натурой. И встало передо мной светлое облако. На нём восседал Некто, подобный Сыну Человеческому в золотом венце, в руках серп острый. А из храма вышел другой Ангел и обратился к Сидящему на облаке: «Пусти свой серп, пожни. Ибо пришло время жатвы — созрел урожай земли!» Сидящий на облаке взмахнул серпом над землёй и собрал урожай свой. И появился ещё один Ангел. Он вышел из храма небесного. У него тоже был острый серп. От алтаря же к нему подошёл иной Ангел, тот, что обладал властью над огнём. Он вскричал, повелевая над тем, кто имел острый серп: «Пусти твой серп и срежь грозды винограда земного, потому что созрел он!» Истоптаны ягоды были за стенами города, и потекла кровь из точила винного, и поднялся поток её до ноздрей конских, и простёрся в длину на тысячу шестьсот стадий (триста километров). Из подслушанного: — Мы на пороге мира. Мне кажется, что всё вот–вот кончится. — Что ты имеешь в виду? Войну с узкозадыми? — Не совсем. Хотя и это тоже. — Не надо преступать закон. Вот что я им хочу сказать. — И ты о законе? Бешусь, когда слышу, как все вы говорите о законе. Какое мы имеем право на это?! — Почему бы нет! Все мы подзаконные граждане. — Чушь! Ты и такие, как я, никогда не смогут сравняться с аборигенами по льготам. Они над законом. А мы, ты прав, под ним. — Ложь! — А ты не повышай голос! Время твоё ушло. Это в райкомах–обкомах вы командовали. Да и льготы у вас были. — Вы жили, как хотели. Командовали, как вам вздумалось. Это вы разорили и разрушили всё. Вы заварили эту аборигенскую кашу и кормите нас так сытно, что до скончания дней нам больше ничего не захочется скушать. Не трогали бы их, не было бы сейчас этой ситуации. Неизвестно, когда она исчерпается и чем. — Не всё так просто, как в твоих филиппиках. — Ладно! Давай лучше пива хлебнём. Мир? — Миру мир! У пивной стойки (продолжение): — Ваша партия погибла. Потому что боялась пускать в себя лучших. То есть самых талантливых, самых образованных, совестливых и трудолюбивых. — Не совсем так. — Но всё–таки «так», хоть и не совсем. Подтверждение тому анкета, в очереди за которой интеллигент стоял, как за квартирой, годами. — Анкеты — это позор! Согласен. — И вот теперь остатки вашей партии, уйдя в подполье, пытаются регенерироваться в полноценную силу, якобы более гибкую, более грамотную, более жизненную. Ничего не выйдет, потому что формируется она вновь из тех же посредственных, ленивых, малограмотных приспособленцев. — Сжёгший мосты не может вернуться. А ведь в прошлом так много хорошего и полезного! Даже если в былом тебе жилось не так, как хотелось или ты заслуживаешь, не забывай: там ты родился. Сжигая мосты, мы уничтожаем память. Тот, кто хулит прошлое, — самый опасный враг. Перечеркнувший пережитое перечёркивает будущее. Обрекший себя на сиюминутное — столько же и живёт. Строить дорогу в прошлое всегда труднее и намного труднее, чем в будущее. — Поговорить вы умеете. Краснобаи! Тем и брали! Мы не родители, мы телопроизводители. Параскева. Единственное имя, которое он помнил из прошлого, было имя его матери. И когда в детском приёмнике у него спросили: как твоя фамилия, — он ответил: Параскева. А мне нравится это положение тел. Тойфель Кар. Записная книжка автора: Сосновые шишки, подсыхая, открывались чешуёй, издавая при этом звуки, напоминающие переключение календаря в механических наручных часах. Обычно календарь звучал ровно в полночь, меняя на своём табло число дня. Хвойные плоды потрескивали, когда подсыхала та или иная чешуйка. Вот эти–то звуки и разбудили меня среди ночи. Муст — автору: — Вы о себе слишком высокого мнения. А ведь нет никаких оснований так заноситься. Нет и нет! Вот мой маленький народ знает два, три языка. А ваш брат и своего толком не выучил. И говорите вы коряво, и пишите с ошибками на своём великом и могучем. У Муста, когда он сердится, рот рыбкой. Морщинка с правой стороны — хвостик. Верхняя губа, выгнутая с гребешком усов — спинка с плавником, нижняя губа — пухлая — брюшко, а левый угол рта — тупой и круглый — головка. Не рот, а розовый декоративный карасик. Человека с таким ртом невозможно испугаться всерьёз. И этим такие люди как раз и опасны. Внешность у них обманчива. По третьему каналу транслировался фольклорный фестиваль. Инородцы в национальных костюмах виртуозно имитировали горловое пение аборигенов. — Видишь! Они — это мы. Куда ни кинь — они! Ничегошеньки нам не оставили! — почти вопил Муст. — Полная, повсеместная подмена. Исчезни мы сегодня — никто этого не заметит. А завтра уже о них будут говорить, как про нас. — Я любил с ней ходить. Она всегда так нежно говорила: пойдём, повеселимся, — вспоминал Яков — Лев. И пояснял: — Повеселиться означало пойти на дело. Многому я научился у неё. Думаю, она в аду. О той же даме: — Ему с ней никогда не было скучно. И я им завидовал. Потому что моя баба была грубой и циничной. Она повидала всякого. А меня видела насквозь. Всегда, даже когда я был на высоте, она комментировала наши с ней свидания невыносимо цинично. Бабуш стряхивал сигарету с балкона девятого этажа. Пепел не достигал земли. Он распадался в ничто. Что же это происходит? Вот вопрос, который всегда при нас. Мучаемся им, хотя и знаем ответ. Мы знаем его, но боимся произнести вслух. Все начнётся сначала, когда люди посмеют спросить Бога о том, чего не смели спросить никогда. Из подслушанного: — Неужели в этой жизни нельзя спастись? Высший суд начался с первым ударом, который принял на себя Сын Человеческий. Высший суд вершится уже две тысячи лет. Так что времени для раскаяний ни у кого не осталось. Вид сверху — Неужели есть такой край, где произошли все эти события? — Есть! Но у этого места нет имени. — Как же так? — Эта земля, этот город, этот народ давно лишены собственных имён. Так наказывает Высший суд грехоносителей. — Но у людей–то, живущих там, есть имена?! — Разве это имена? Огрызки имён. Они им оставлены как шанс к спасению. Полное имя — это полная мера судьбы. А усечённое — так, для очистки совести оставляется, на авось… Версия: Мать Бога Рея. Ма Рея. Мария! Ремарки на полях: Для чего мы рождаемся? Возможно, для того, чтобы победить себя! Переделать себя, чтобы уйти назад лучшими, нежели пришли сюда. Ванга. Ван Гог. Слово может всё. Словосочетание, несущее отрицательный импульс, достигает своей задачи, если цель открыта. Цель слова — это всегда душа. Она бывает открыта, когда забывает об опасности. Внушить человеку ложный смысл того или иного слова — значит ввести его душу в заблуждение. Как только это достигнуто, подлинный заряд слова разит душу без промаха. Итак, бойтесь незнакомых слов, обманных синонимов, словосочетаний–перевёртышей. «Пятый угол» не развлекаловка по телику. Оно, это словосочетание, по–прежнему несёт тяжелый заряд муки. На песке у самой воды двое. Она лежит у него под боком, плечом под мышку. Его рука у неё за спиной. Сверху — с обрыва кажется, что он идёт вдоль воды, опираясь на неё, как на костыль. Нередко так бывает в жизни: кто–то из двух, сложившихся в пару — опора. Другой — калека. Терентий смотрел вдаль — в перспективу ландшафта, — и его охватывала печаль. Она казалась беспричинной. За обман не любил он иллюзию. Все эти фокусы и копперфильды с их рукоблудием его настораживали. Он боялся их чёрного искуса. А эти уходящие как бы в один угол линии моря, эта собирающаяся в одну точку перспектива никогда не казались ему иллюзией. Он смотрел в даль, как смотришь в женщину. Открытую, но чужую. Завоёвывать её, конечно, никто не запрещает. Но ты едва ли на это пойдёшь по разным причинам. В молодости — от страха получить отказ. В зрелости из–за боязни разочарования. В старости из опасения разочаровать её. Эти–то моменты и являются причиной того, что тебя охватывает эта печаль на пленэре. Я пыль — и тем счастлив! Я тлен — и тем горжусь! Я — вечный комочек материи, из коей создана твердь. Вовс. Стены рыбацкой времянки снаружи и изнутри были расписаны лозунгами и матерщиной. — Вот видишь, — воскликнул Пиза, — какие они ханжи! Требуют закрытия стриптиз–клуба, чистоплюи, а как размалевали домик. — Они такие же, как мы. Вся их мораль — политическая маска. — А это значит, братишка Автор, ничего у них не получится. Они нас не одолеют, потому что у них нет перед нами никаких преимуществ. — Я старобывший человек. Какой с меня спрос? — трепыхался Терентий. — А что ещё в свою пользу можешь добавить? — лениво поинтересовался Параскева. — Знаю аборигенский язык. Я дружил с вами в детстве. — Детство — возраст несознательный. А вот, что язык знаешь, хорошо. Ну–ка, скажи что–нибудь! И старик сказал. Произнес по–аборигенски, что вспомнилось. Прозвучало такое, что атаман просто не мог не застрелить его на месте. Тело было брошено, как попало, словно ненужная одежда впопыхах. И вот я увидел поразительное знамение. Семь Ангелов несли последние бедствия. Последними названы они — ибо с ними оканчивалась ярость Божия. И предстало предо мной нечто подобное кристаллическому морю, охваченному огнём. А в нём я увидел тех, кто победил зверя, его изваяние, его число, означающее имя его. Они стояли у моря, держа гусли Божии. Они пели песнь слуги Божия Моисея и песнь Агнца: «Велики и чудны дела твои, Господи Боже Вседержитель! Праведны, истинны пути Твои, Царь святых! Кто не убоится Тебя, Господи, и не прославит имени Твоего? Ибо Ты един свят. Все народы придут и поклонятся перед Тобою, ибо открылись суды твои!» После этого отверзся храм небесный, храм скинии (шатра) свидетельства. И семь Ангелов с семью последними бедствиями вышли из храма, облачённые в чистые льняные сверкающие одежды, перехваченные на груди золотой перевязью. И тогда одно из четырёх животных существ подало этим Ангелам семь золотых чаш, наполненных гневом Божиим. А храм заполнился дымом славы и силы Божией. И никто не мог войти в него, доколе не закончились семь бедствий, принесённых семью Ангелами. Политика губила цивилизации. Всё происходит неправильно. И это правильно. Иначе было бы скучно. Пур — Шпагатов. Если вы попали в беду, обращайтесь к еврею. Генри Миллер. Золотыми туннелями лета Я лечу, моя песенка спета. Неприятность суровая эта Неприятна вдвойне для поэта. Не мои теперь белые розы. А мои теперь заросли прозы. Там блуждаю один, безоружный— Неприкаянный весь и ненужный. Мне по возрасту эти игры, Но совсем не по нраву тигры… (Рифма «титры» лучше, но есть в ней изъян). Наши колготки носят самые красивые женщины. А красивы они потому, что носят наши колготки. Реклама. Диаграмма. Диафрагма. Танцы бывают разные. Я люблю, когда танцует кровь. Муст. Женщина с гоголевским носом. Кристина Х. — королева фламенко — отличается от других танцовщиц тем, что многим из них уступает красотой лица, совершенством фигуры. Так чем же она взяла? Тем, что способна исчезать в танце. В танце нет её — Кристины Х. Только танцующее нечто, то есть сам фламенко. Фламенко. Фламинго. Отвечает по телефону, словно из блиндажа. О, эти голоса замужних, но не любимых! Скажу ещё точнее — разлюбленных! По телефону особенно видно, что голоса эти бесцветны, тени голосов. Говорят они — о чём у них ни спрашивай — лишь об одном: о невостребованности своей. Всегда хочется — о чём бы ни вёл с ними речь — сказать: «Детка, не мучайся! Не любит — и не надо! Скорее беги на свежий воздух. Там непременно и очень быстро найдётся то, чего ты так несправедливо лишена!» Несдержанный на язык — потенциальный самоубийца. Именно несдержанность эта и является его орудием смерти. Муст — Вовс: — Мы должны всюду успеть. Наш — пока что малый — народ обязан всему научиться, во всём обозначиться. Наука, искусство, спорт — во всех сферах бытия мы будем первыми. Только таким образом мы сможем избежать подобное пережитому. — Твоя философия ввергнет нас в ещё более худшую историю. Очень уж эта установка напоминает мне кое–кого. — Ты имеешь в виду гонимое отовсюду племя обрезанных распинателей?! — Я имею в виду, прежде всего, тех, кто попытался однажды это племя уничтожить. — Вся история человечества — это книга бед и ужасов, насилия и кровавых смертей. — Бог не даёт нам такого права — мстить. И разве только нам принадлежит этот мир? Верному Бог помогает (народная мудрость). Зло не так опасно и страшно, когда знаешь, что оно есть (автор неизвестен). Дирижёр щепотью осенил оркестр, и музыка возникла. Автор. Каталажка (Холоша — Мусту): — Ты опасный человек. Ты сеешь вокруг себя безумие. Ты разносчик самой страшной инфекции. — Где–то я уже слышал эти слова. Спасибо за то, что ты сказал, то есть повторил их. Они мне на многое открывают глаза. — О чём ты глаголешь, абориген?! — У меня к тебе просьба: делай своё дело быстрее и без оскорблений моего национального достоинства. Или убей! — Не рассчитывай, это слишком лёгкий исход. Я не стану твоей жертвой. Я не застрелю тебя. Я, в крайнем случае, прокляну тебя! А это хуже смерти. Ты знаешь. — Ну, спасибо! А то у меня голова разболелась. Я не хочу умереть, как собака. — Зато других ты приговаривал. И, может быть, сам и казнил?! — Это невозможно доказать. — Пожалуй. Но всё равно ты и такие, как ты, казнить сами себя будете. Сначала вы уничтожите врагов, если, конечно, сумеете. А потом приметесь за своих. — С какой стати? Мы себе не враги. — Так было и не раз. Взять хотя бы Россию. — Мы совсем другая нация. У нас иные культура, вера. — Нация — это собрание людей. А значит, ей свойственно, что пристало человеку. — К чему так много заумных фраз. — Убивший однажды убьёт вновь. А когда убивать станет некого, он поканчивает собой. — Мы не убиваем, мы спасаемся. — Спасение чужой кровью — наихудшее из преступлений. — Нашу кровь никто не считал. — Мне надоела эта дискуссия. Хотя ты можешь продолжать. Это как бы твоё право на последнее слово, приговорённый. Из записной книжки Чина: Дети играют в расстрел. Трое стреляют, а четвёртый у стены, словно подкошенный, падает. И получается у него весьма правдоподобно (сюжет для картины). Когда человек оставляет дом, он забивает окна косым крестом. Когда покидает жизнь, над ним ставят прямой крест. Автор. Тама не женщина, а жасмин. — Обо мне все женщины говорят: он сумасшедший! — с придыханием сказал Ной и сделал при этом страстную гримасу, после чего впился в девушку коченеющим взглядом, бормоча: — Скажи! Скажи: «Ты — сумасшедший!» Обзови меня безумцем! Девушка вскочила. Стул опрокинулся. Стуча каблуками, она побежала. Так раньше или позже все они убегают от незадачливого любовника. Семивёрстов почувствовал, как приближается неотвратимое. И заплакал. Ему захотелось всех простить. Было и есть у него и немало тех, кого надо просить о прощении. Но в этот момент рядом находился только Пиза, перед которым он ни в чем не был виноват. Мур плакал, но не от ужаса неизбежности, которая подступала, не от сожаления или обиды, что всё для него кончено. Он плакал в сладостном предчувствии, которое сулила ему приближающаяся неизбежность. Она сулила ему радость и свободу, которые в какие–то мгновенья ему уже приходилось ощутить: в самолёте, в объятиях любви и на качелях. И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже: ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло. Откровение, 21,4. Эготерапия: Кому нужен сегодня сюжет? Сколько можно раболепствовать перед фабулой и композицией?! Текучая, совершенная и блестящая, словно рыба, ароматная и опять же текучая, как хвойная смола на солнцепёке, фраза — вот она, отрада современной речи, знак новой литературной эпохи. И обратился к семи Ангелам голос из храма: «Идите, излейте чаши свои, полные гнева Господня, на землю!» Первый Ангел вылил свою чашу наземь. И тут же ужасные язвы осыпали всех клеймённых зверем и поклоняющихся изваянию его. Второй Ангел вылил чашу в море. И наполнилось оно кровью, подобною крови мертвеца. И всё живое там погибло. Третий Ангел выплеснул чашу в реки и в источники вод. И обратились они в кровь. И услышал я Ангела вод: «Праведен Ты, Господи. Справедливы Твои приговоры. Ибо пролили они кровь святых и пророков. Теперь Ты дал им вместо воды кровь. И они заслужили это!» И донеслось ко мне из алтаря: «Да, Господи Боже Вседержитель, истинны и правдивы Твои приговоры!» Четвёртый Ангел опрокинул чашу свою на солнце. Так велено было солнцу жечь людей огнём. И сгорели они. Но не раскаялись, но хулили имя Бога и не вразумились, чтобы воздать Ему славу. Пятый Ангел пролил чашу свою на престол зверя. И наступил мрак в царстве его. И прикусили язык свой силы зла. Но, страдая от боли, не раскаялись в делах своих, но хулили Бога Небесного. Шестой Ангел опрокинул чашу свою в великую реку Евфрат. И воды её иссякли, открыв дорогу царям востока. И полезли тогда из пасти дракона, из пасти зверя и рта лжепророка духи нечистые, числом три, подобные жабам. То были духи бесовские, способные творить чудеса. А вышли они, чтобы собрать царей мирских — сторонников своих воедино для битвы в великий день Бога Вседержителя. «Это я иду, аки тать! Блажен бодрствующий и тот, кто держит наготове одежду, чтобы не бежать ему нагим от меня, чтоб не увидели срамоты его!» (Так вопил нечистый) Собрал он сторонников своих в месте, которое по–еврейски называется Армагеддон. Седьмой Ангел выпорожнил чашу свою на воздух. И раздался из храма небесного от престола голос. Он сказал: «Свершилось!» И возникли молнии, громы и голоса. И такое разразилось землетрясение, какого не бывало с тех пор, как живут люди на земле. На три части распался город великий. Пали и города языческие. Так вот Бог вспомнил о Вавилоне и наказал его, дав ему испить горькую чашу гнева Своего. И всякий остров убежал. И гор не стало. И град величиною в талант (весом в пятьдесят килограммов) пал на голову нечестивых. И прокляли они имя Божье. Ибо казнь сия была ужасна. Один же из семи Ангелов подошёл ко мне и сказал: «Пошли, я покажу тебе суд над великой блудницей, сидящей над водами многими. С нею блудодействовали цари земные и вином разврата её упивались до безумия». Параскева и Сачиника: Шоколадно–фиолетовая под руку с голубоглазым и жестоким шла она тяжело. И это её не смущало. Беременная, оттого казалась рядом с ним — миниатюрным — большой и томной. Несомненно, что он её любит, но из–за цвета её кожи комплексует. Пути любви неисповедимы. Америку создали гонимые. А мы создадим Аборигению, ибо и мы были изгоями. Хакхан. Подслушанные фразы: Если он и она ведут себя нелепо, то наверняка это влюблённые. …поскольку тщеславен в мошонке. Автор в пику назойливому герою: Напрасно ты думаешь, что всякий твой «ик» может стать предметом литературы. И снова чёрный в крапинку вечер. И снова двери «Афродизиака» настежь. И снова сладкоголосый Ерик поёт в розовой глубине: Эй, дружок гитара, что звенишь несмело? Ещё не время плакать обо мне! — Объясняю по Фрейду. Они на нас ополчились не потому, что мы тут живём, а им не позволяли. Они всё равно бы набросились на нас, даже, если бы их и не выселяли. Из комплекса неполноценности они нас ненавидят и теперь бьют. — Нехорошо быть расистом, папочка! — упрекнула Хагенбрудера Ирэн. — Выслушайте до конца. Это же ритуальная война. Это отцеубийство. Старший в семье должен быть умерщвлён, потому что подросли младшие. Им хочется занять его место. Эдип. Гамлет. Братья Карамазовы… Вспоминайте. — Эй, автор! — вскричал Пиза, — Сочини роман про то, как более молодой народ затевает ссору, чтобы прикончить старшего брата, а при этом погибает сам! — Они начали мобилизацию. — Плевать! — Конечно. А, знаешь, как называются их боевики? — Львы. — Забавно. — Начхать! Пускай только рыпнутся, узнают что почём. — Ещё раз? — Что ещё раз? — Высланы будут. — И теперь уже навсегда. — А я полагаю, кому–то очень выгодно провоцировать их, чтобы избавиться от них окончательно и бесповоротно Параскева: — Оки обречены. Они пришли к своему концу. — Кто такие оки? — Оккупанты. — Все? — К сожалению, не все. Из хаоса: — Аборигены, перед тем как пойти на дело, обнимаются, целуются, как педики. У них даже глаза мокреют при этом, — говоривший рассмеялся, продолжил другим тоном: — Трогательные мужички, эти аборигены. — Да уж! И весьма. Особенно, когда они целуются друг с другом. А наёмники — с пулями. Нет ничего слаще, чем горькая пыль на дорогах отчизны. Хакхан. Мы все изменимся! — говорит апостол. Из хаоса улицы: — Если ты думаешь, что я намерен тебя опекать тысячу лет, то глубоко, основательно, капитально заблуждаешься, сынок! Я не собираюсь так долго жить. Перед нами лежала кровать, как раскрытая книга. Теря: — Самородины в этом годе много. Быть изгнанным правды ради — не только величайшее испытание, но и своего рода счастье. Хакхан. В президенты Цикадии баллотировались: Муст, Яков — Лев и Пур — Шпагатов. Последний сошёл на первом туре. Говорили, что боевики Муста пригрозили Ною смертью, а Яков — Лев заплатил. Когда же ни первый, ни второй так и не смогли получить поддержку большинства населения, между ними возникла свара, постепенно переросшая в гражданскую войну. Пур — Шпагатов — Пиза: — Уверяю вас, куцапы — карикатурная нация. Я давно её исследую. Одни фамилии чего стоят. Вот несколько образчиков: Шитокрытов, Пристебай — Покровский, Завалисарай, Кабывздохов, Пишипропащий, Гол — Катавасьев, Пропадай–телега, Винозакускин… — А у холопцев твоих — разве лучше: Задавысвичка, Затуливитер, Нетудыхата, Тяжкороб, Лоськучерявый, Перебыйнис… — Обыкновенные казацкие клички. — А я тебе не про то же?! Во власти духа перенесён был я в пустыню, где увидел женщину, сидящую на звере багряном, испещрённом именами богохульными. Был он о семи головах и десяти рогах. Облачённая в порфиру и багряницу, изукрашенная золотом, драгоценными каменьями и жемчугом держала эта женщина золотую чашу, наполненную мерзостями и нечистотами блудодейства её. На лбу у ней была начертана формула: «Вавилон великий — мать блудниц и всяческой мерзости». Было видно, что она пьяна от крови святых и тех, кто умер во имя Иисуса. И поразился я увиденным. «Что ты дивишься? — сказал Ангел. — Я открою тебе тайну этой дамы и зверя, на котором она восседает. Зверь этот, что о семи головах и десяти рогах, он был, но нет его больше. Хотя он ещё восстанет из бездны, чтобы отправиться на погибель. Чему удивятся земляне, ведь они знают, что зверь этот был убит, но явился вновь. Мудрость нужна, чтобы правильно понять всё это. Семь голов зверя — это семь холмов, на которых сидит женщина. Они же — семь царей, из коих пять пали уже, один есть, а другой ещё не пришёл. Он явится, но ненадолго. Зверь, который был живой, а сейчас мёртвый, — это восьмой царь. Сейчас и он идёт к погибели своей окончательной. А десять рогов — это ещё десять царей, которые ещё не получили царства, но приимут власть одновременно со зверем. Но будут править всеми лишь по одному часу. У всех у них — одна цель. Они отдадут власть зверю. И начнут войну с Агнцем. И Агнец победит их, ибо Он есть Господь, господствующий и царствующий вместе со своими зваными, избранными, верными. А воды, на которых сидит блудница — то разные нации и наречия, покорённые ею. Но десять рогов, что на звере, исполнены ненависти к ней. Это они отнимут у неё всё, чем владеет она, оставят её нагой. Они станут жечь её огнём и пожирать её тело. Ибо так повелел им Бог. Ещё повелением сим отдана будет власть зверю до тех пор, пока не исполнится слово Божие. Женщина же эта есть великий город Вавилон, царствующий над земными царями». Счастье — это момент осознания себя в этом мире. Гений. А ведь тебя никто не пожалеет, кроме тебя. Гоша Ломтю. Как только брачными узами соединяются импотент и нимфоманка, возникает ещё одна пара нудистов. Пур — Шпагатов. И тот, и другой — воры. Только публицист берёт то, что плохо лежит, а беллетрист добывает хорошо спрятанное. Автор. Искусства — это разные народы и нации и даже расы одной великой цивилизации по имени Культура. Меж ними — разноязыкими и разноцветными — нет вражды. Разве может музыке не нравиться живопись, а поэзия не любить прозу?! Люди, творя искусства, учатся у своих произведений. Учатся и не могут никак научиться. Дискуссия на симпозиуме филологов: — Язык будет развиваться от сложных построений, от прихотливой фразы до односложной простоты, понятной во всех концах земли. Так мы идём к полному отсутствию речи, то есть к телепатии. — В английском языке так много лишних букв. — Со временем человечество вернётся к латыни. А почему бы нет?! Звучный с достаточно разумной грамматикой язык! Возникнет общечеловеческая империя. И чтобы никому не было обидно, языком, во всяком случае официального общения, станет латынь. Мой роман с исторической прозой — этой довольно «трудоёмкой» дамой — был кратковременным и закончился (как это бывает у простаков с умными женщинами) дружбой. Эти отношения, ставшие для меня весьма плодотворными, продолжаются до сих пор. А успевшее родиться дитя, которое я с чувством назвал Мистико — Фантастика, радует моё неугомонное сердце всё новыми, с каждым разом — как мне кажется — всё более прелестными откровениями. У Достоевского страдают, у Солженицына страдают, но как по–разному! Первый видел и предсказал страдания, которые пережил и описал второй. Но в этом ли причина разницы? Пишите, писаки! Но не пророчьте, хватит! Видите, к чему приводит ваш дар! А страдает кто? Ведь в центре горя, которое вы предполагаете, оказывается и ваш брат, то есть, в сущности, вы сами. Поскольку вы ведь сами — страдательный залог. Накликанный на вашу голову вашими же коллегами–предшественниками. Остановитесь, братья! Жизнь моя выше морали! Параскева. Хакхан — высокий, седой, по–старчески сутулый и, как бывает в таком возрасте, легкий — походит на профессора, хорошо напуганного жизнью, отрёпанного карьерой. Внешне и в манере общения Хакхан — сама предупредительность, интеллигентность. Однако проницательный взгляд мог бы в нём если не разглядеть, то хотя бы заподозрить глубоко спрятанный, так никогда и не преодолённый страх. Хакхан знает чего бояться. И он боится этого, и всегда и весьма искусно прячет свой страх, потому что ещё больше боится, что эту его тайну узнают те, кто считает его бесстрашным, кто верит в него, рассчитывает на него. — А у тебя каренькие глаза! Значит, отзывчивый ты. Вы только посмотрите: слушает внимательно! — говорил раскосый блондин с головой, перевязанной черной лентой. — Наверное, из аборигенов, — вторил за лидером круглолицый чернявый коротун. — Лучше не приставайте! Я знаю вас! — сказал продавец книг. И не скрыл страха, просквозившего в голосе. Подвязанные хвостом жидкие длинные волосы, казалось, стали совсем серыми. — Ничего удивительного! Слава всегда впереди героя бежит, — включился в беседу худосочный в чёрных очках. — Ты сам сейчас побежишь отсюда, — справился с ознобом продавец книг и полез в карман. — Ладно! — сказал узкоглазый. — Нечего тут рассусоливать, — Денег давай. Продавец вынул свисток и поднёс к губам. — А флейту убери, не то нечаянно проглотишь ещё. А потом живот будет болеть, — рассмеялся круглолицый. Продавец убрал свисток. — Нету у меня денег. — А как же ты бесплатно, что ли, товар отдаёшь? — Сегодня пока ничего не продал. — За полдня ничего? — не поверил блондин. — Книги мало покупают. — А на кой тебе такой бизнес тогда? — Из любви к литературе. — Ха! — рассмеялись все. И продавец окончательно убедился, что эта троица — хорошо спевшийся коллектив. — Ладно, торгуй. Мы подойдём попозже, — миролюбиво произнес предводитель. — А если кто начнёт приставать, скажи, что тебя охраняет Яков — Лев, сразу отвяжутся. — Понял! — ответил книголюб. И троица пошла прочь походкой негра. — А сколько? — понеслось ей вслед. Остановились. — Берёте за услуги? — Мы берём, сколько подают! И снова хором миролюбиво рассмеялись. А я им позавидовал. И, впрямь: не сеют, не жнут, а нос в табаке. И победителей побеждают. После чего их судят. — Неужели всем даётся? — Бог одаривает каждого без исключения. — Но люди ведь не знают об этом. — Знают. Другое дело, знание это проявляется только у тех, кто хочет знать, хоть что–нибудь знать. Хотя бы пустячок какой–нибудь. С мелочи начинается познание себя, а потом всего мира, и того, главного знания. Основное — это контролировать себя, то есть свой страх. Тот, кто струсил и показал это, пропал. О, сколько людей и народов сгинуло от испуга! Дискотека: — За кем ты стреляешь? — Я хочу сразить вон того, кучерявого. Выше всех выпрыгивает. — Он же абориген! — А! Лишь бы красоту мою ценил! — Какая ты легкомысленная. Говорят, он причастен к убийству, вроде бы это из–за него погибла Ва и её мать! Пиза: Что значит самоутвердиться? Ты для них готовишь свои блюда. Перед тобой нелёгкая задача — приучить их к своему вкусу. И со временем, если ты упорен, они привыкают к этой пище. И тут начинается самое трудное — поддержание престижа. Тебе надо удержаться на высоте, которой достиг. Чтобы они ели и хвалили тебя и удивлялись притом, что только в твоём заведении ничего не меняется, то есть у тебя кормят по–прежнему вкусно. Только так ты сумеешь справиться с любой конкуренцией. Сердце — это часы, заведённые на всю жизнь. Гений. Ему нравится, когда спичка, догорая, обжигает пальцы. Иная женщина так вот трепещет в иных руках, нанося своим огнём сладостную боль тому, кто её крепко держит. Автор — Пизе: Не надо никакой борьбы. Не надо больше крови. Минует время, и никто не вспомнит этот эпизод. Ты полагаешь, брат, что я говорю о борьбе аборигенов за Цикадию?! Вовсе не о том речь. Даже не о судьбе земли вообще. Я веду речь о масштабах Вселенной, где и звёзды — пыль. После этого я увидел сходящего с неба иного Ангела. Земля озарилась его великолепием. Облечённый великой властью, он вскричал: «Пал Вавилон — великая блудница, став обиталищем бесов, убежищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечисти и отвратительных птиц, ибо все нации напоены вином гнева Божия. Цари земные любодействовали с ней. Купцы разбогатели благодаря роскоши её». Тут же другой голос небесный сказал: «Выйди из этого города, народ Мой, чтобы не соучаствовать в грехах её и чтобы не пострадать от напастей, посланных на неё. Грехи блудницы вздымаются до самого неба. И Бог помнит все её преступления. Воздайте же ей так, как поступала она с вами, отплатите ей вдвойне за то, что она сделала. Приготовьте для неё вино вдвое крепче, чем то, которое она приготовляла для других. Сколько славилась она и роскошествовала, столько же мучений и горестей воздайте ей. Ибо и сейчас она продолжает говорить о себе: сижу царицей на престоле, я не вдова, чего мне бояться. В один день постигнут её всякие бедствия — великий голод, горькие рыдания, казнь. Сгорит она в огне, ибо могуч Господь Бог, судящий её. И восплачут, и возрыдают о ней цари земные, блудодействовавшие с нею, когда увидят дым от огня, в котором она сгорит. Держась от Вавилона на расстоянии, ужасаясь её муками, они скажут: «Горе, горе тебе, великий город Вавилон! О город крепкий! В один час постигло тебя наказание!» Восплачут и возрыдают о ней все торгаши мира, потому что без неё никто у них товаров больше не купит. Товаров золотых и серебряных, камней драгоценных и жемчугов и виссона (полотна), и шёлка, и багряницы (красных тканей), и всякого благовонного дерева и всяческих изделий из слоновой кости, и дорогих пород дерева и меди, и железа, и мрамора. И ни корицы и фимиама, ни мирра, ни ладана, ни елея, ни муки и пшеницы, ни скота, ни овец, ни коней, ни колесниц, ни тела, ни души человеческих. А ни плодов, угодных душе твоей, не стало у тебя, и всё тучное и блистательное покинуло тебя. И уже никогда тебе не обрести их. Торговцы всем этим, обогатившиеся благодаря блуднице, будут стоять в отдалении, страшась её мук, плача и рыдая, говоря: «Горе, горе тебе, великий город, одетый в виссон и порфиру, и багрянец, украшенный золотом и драгоценными каменьями и жемчугом. В один час погибло такое богатство!» И все кормчие, и все, кто плавает на кораблях и все моряки, и все, кто живёт морем, держась в отдалении, кричали, глядя на дым от огня, в котором сгорала она: «Какой был город!» И посыпали голову пеплом, и вопили в слезах: «Горе, горе тебе, город великий, драгоценностями коего обогатились все, имеющие корабли. Ибо опустел ты в один час!» Веселись же небо, ликуйте апостолы, пророки и вся святые. Ибо свершился суд Божий! И поднял могучий Ангел камень размером с комету и бросил его в море, говоря: «Так будет повержен Вавилон. И не будет его никогда. Никогда больше не будут слышны тут звуки арфы и других инструментов, голоса свирели и прочих труб. Никогда тут не будет художника и какого–нибудь искусства и ремесла. Не раздастся шум жерновов. Никогда не озарит его свет лампы, не прольются голоса женихов и невест. Торговцы твои были вельможи мира сего. Все народы были обмануты гипнозом твоим. Блудница ты! И повинна в крови пророков, святых и всех тех, кто убит на земле». Мы все движемся по одной дороге, по дороге в Рай. Правда, многие из нас опрокидываются на обочину, так и не добравшись до места. Больше всего знает и ценит женщину, разбирается в ней лишь тот, кому более других не везёт на любовном фронте. Самые живучие — это замухрышки. Хагенбрудер. Я часто замечаю то, чего не замечают другие. Хакхан. Губами делал звуки, как сверчок. Гений. Это верблюда можно поставить на колени. Женщина, если не захочет, никогда не станет. Мужчина, кстати сказать, тоже. Вот и приходится время от времени доказывать, что ты не верблюд. Автор. Когда я вижу Рэн, у меня вся кровь устремляется в одну часть организма. Яков — Лев. Телефонный разговор: — Я не люблю тебя, автор. — Чем же я неприятен, вам или тебе? — Мы ровесники. Можно на «ты». Причина в том, что ты писатель, а я никто. — Нашёл чему завидовать! — Тебя все знают. У тебя гарем баб. — Всё не так. — Ври больше. — Если бы ты знал. — Будешь плакать, что денег мало. У меня их вообще нет. — Тебе всё равно не понять. — Ну, конечно, я плебей. Знал бы он, что это такое — моя работа. Это как шизофрения. Я завишу от неё постоянно, бесправно. — Этот вредитель погубил десять гектаров лучшей в Цикадии земли. — Как так? — Шиповником засеял. — Зачем ему столько шиповника? Ведь этой дряни лесу полно. — Из вредности и мстительности он так сделал. — Как его звать? — Параскева. Муста били несколько человек. Он, конечно, заслуживал суда, но не такого. А случилось все так. Максимильянц узнал его на улице. И показал своим приятелям. Максимильянц, конечно, не предполагал, что всё так обернётся. Он только пожаловался своим собутыльникам. Вот, мол, этот, который держал нас в рабстве. И всё. И приятели его вроде бы не обратили внимания на эту информацию. А когда напились, кто–то вдруг заявил: «Мы не рабы, рабы не мы!» И вся гопкомпания, не сговариваясь, отправилась вслед за Мустом. Настигли его у самой калитки и принялись избивать. Вступиться было кому. Сразу подъехали несколько машин с аборигенами. Но и к членам самосуда сразу же прибыло подкрепление. Пока те и другие выясняли отношения, Муст лежал с отбитыми печёнками. Когда его привезли в травмопункт, дежурный врач сказал Вовсу: твой брат не жилец! — Всё было бы ничего, если бы только не скулёж этот щенячий. Вовс обнял брата, лежащего навзничь без подушки. — Когда нас выселяли, я прихватил с собой щенка. И он всю дорогу плакал от холода (в вагоне были щели) и от голода — жрать было нечего. А однажды, когда я проснулся среди ночи, было тихо. Поезд стоял, мы приехали. Почти приехали. Я обрадовался впервые за все дни пути, что не услышал щенка. Пахло супом, — Муст всхлипнул. — Никогда не забуду это запах. Я поел, но не всё, оставил щенку. Но так и не нашёл его. А когда мама сказала, что он, как только поезд остановился и вагон открыли, сбежал, я снова обрадовался, что на воле моя подросшая в дороге собачонка не пропадёт. А потом, много позже, когда я уже был большой мальчик, мне сказали, что мы — дети из этого вагона — не померли с голоду благодаря этому щенку. Нам сварили из него суп. — Ты только не вздыхай так! — вскричал Вовс. И, обернувшись, стал объяснять вошедшим белым халатам: — Он так вздохнул, как будто умер. Слышишь, Муст! Не–на–до!!! Не надо так! Время как птица, но мы не летаем. — Боже мой. Что я вижу! — Он зажмурился и, выдыхая в последний раз, едва слышно прошептал: — Всем вам и не снилось то, что предо мною только что предстало. Вовс попытался поднять Муста на кушетку, с которой тот сполз. Но тело его тщедушного, низкорослого брата оказалось неподъёмным. Оно казалось пустым. Его нельзя было ухватить. Оно как бы вытекало из рук Вовса. И ещё он чувствовал, как тело Муста, словно губка воду, всасывает в себя его, Вовса, силы. «Неужели помирает? — пронеслось в сознании Вовса. — Неужели это конец?» Вовса обдало прощальным ароматом души, покидавшей тело. Мяк–мык–мук-мок–мек–мак–маг–миг–мог-мяг. Место, куда попал Муст, было слегка туманно. Так бывает ранним летним утром на лугу. Место было пространно. Тихо. Пустынно. Под небом, напоминающим прозрачный, влажный пузырь, он узнавал силуэты и очертания своей родины: горы, лес, поле и морской залив… Всё это Мусту как–то сразу стало приятно. Однако к аромату, близкому его душе, — он ощутил это тот же час — примешивался некий беспокойный привкус. ПОЛУЧАЙ, ЧЕГО ХОТЕЛ! — услышал он голос, который, словно в стереотеатре, шёл со всех сторон. НИЧЕГО НЕ ПОДЕЛАЕШЬ, ДРУГИЕ СЮДА НЕ РВУТСЯ. — Вот, значит, как! — устало ответил Муст. И заплакал. — Хочу, — бормотал он, отдыхая от рыданий. И ждал ответа. Но ответа не было. Ревность о доме твоём одолевает меня. Гений. Мур Семиверстов: Живу я плохо. Мало двигаюсь. Отчего хандра и тоска. И так будет со мной, пока не умру или не рассчитаюсь с ними. Никогда не думал, что семья может иметь для меня такое значение! Он спускался с холма. А навстречу ему поднимались ясные облака. Сначала просто женщина с телом, полным наслаждения. Потом вдруг в ней появляется нечто иное. И это то, чем она становится для тебя воистину бесценной. В ней — то, что в тебе живёт вечно, а из неё рождается. Максимильянц — Колировке: — Я хотел бы сыграть с тобой в теннис. — Во что, во что? — Так у нас называется любовь. — А мы в такие игры не играем. Мы в них живём до смерти. — Ну что, ты избегаешь меня? — Не избегаю. Просто очень занята. — А ведь напрасно ты так! Ты ведь даже не знаешь, каков я. — Ошибаешься, успела–таки рассмотреть. — Значит, поспешила с выводами. — Ты мужчина с секретом? — Просто я крепкий орешек. То есть меня надобно раскусить. И ты бы могла это сделать, поскольку зубки у тебя есть и весьма остренькие. Единственное моё достояние — это моё время. Золотой запас моей жизни. Я им распоряжаюсь, как могу: трачу, иногда продаю. Рискуя, потому что не ведаю, сколько у меня осталось этого богатства. Шли, переговариваясь, как на прогулке. У одного из них в руках была плоская бутылка, из которой он отпивал по глоточку. То, что эти люди вооружены, выяснилось на опушке в момент стрельбы. Пьющий упал первым, остальные обнажили стволы. Первый лежал, обливаясь кровью. Она пахла сивухой. — И тебе их не жалко? — спросил Вовс. — Снова ты за своё! — вскинулся Параскева, — Что их жалеть! Они наёмники. Мы платим им большие бабки. Кроме того, ещё и алкаши, то есть конченые люди. Сердце — песочные часы. Всё время приходится переворачивать. Гений. Из командирского блокнота: Всё чаще думаю с надеждой, что всё это всего лишь сон, полный ужасов. Кончится он, и наутро мы проснёмся, сами не замечая, что изменились, что и небо над нами иное, и земля и море другие. Вовс. Вопль пенсионера: — Мздоимцы, воры, купипродавцы, растлители … Вот они кто. Явись к ним Агнец Господен — сияющий слепящий, как солнце в полдень, они наденут черные очки и продолжат дела свои тёмные дела. Отверстое небо. Воин, сидящий на белом коне, называемый истинный и верный. Очи Его подобны пламени, а на голове Его множество венцов с начертанным на них именем, которого не знает никто, кроме Него Самого. Одетый в наряд, обагрённый кровью, с мечом в устах по имени Слово Божье. Воинство Его, облачённое в белый виссон, на конях белых следовало за Ним. Мечом Он поразит язычников. Будет править ими железной рукой. Он отожмёт вино ярости на точиле гнева Бога Всемогущего. У бедра на одежде Его, имя Его начертано: «Царь царей и Господь господствующих!» И тут Ангел, стоящий на солнце, воскликнул, обращаясь к птицам небесным: «Слетайтесь на великий пир пожирать трупы царей, генералов, всех великих мира сего, трупы коней и трупы всадников, трупы свободных и рабов, трупы малых и великих!» И увидел я зверя и его лжепророка во главе царей земных вместе с их армиями, собравшихся воевать с Сидящим на коне и сторонниками его. Схвачен был зверь и лжепророк его, свершавший по указке зверя чудеса, коими обольщал тех, кто носил клеймо зверя, кто поклонялся его изваянию. Зверь и лжепролрок были сброшены в кипящее огнём, горящее серой озеро. Прочие же были убиты мечом, исходившим из уст Сидящего на коне. И птицы все досыта попировали над их телами. Летал шмель, кричал: шнель! Пиза — автору: — За что ты их любишь? Ты ведь не абориген! — У меня с ними много общего: история, земля, родина, в конце концов. — У меня тоже, но я терпеть их не могу. — Значит, твоё и моё к ним отношение ещё раз подтверждает, что законы жизни и литературы не одно и то же. — Высокопарные слова. — Но дело даже не в законах, которые не позволяют автору не любить своих героев. Аборигены — это красивые люди. Они изысканы и сдержаны в еде. У них прекрасные песни, скромные женщины, послушные дети. И мне нравится даже цвет их знамени. — Что хорошего в нём? Чернильный. — Чернилами написаны все книги мира. Что касается моих героев, то я их всех люблю одинаково. — Одинаково любить невозможно. Даже к детям у родителей отношение разное. — Это в жизни. А в литературе автор любит всех своих детей безумно. Мы — народ перелетный. И у нас есть права — птичьи (из статьи Хакхана). Гиацинтовая — называл он свою жену. Со стороны это было незаметно, на сам Бабуш знал: она сильнее его. Он в полной её власти. Сора всегда была хорошо защищена. Ещё в детстве она была уверена в том, что ей никто и ничего не может угрожать. Отец–иностранец нередко наезжал в Цикадию. Помимо игрушек и валюты он привозил дочурке всякие диковины. А однажды подарил электронного ангела–хранителя. Крошечный робот–кукла помещался в кармане или в сумочке. В случае нападения достаточно хозяйке было вытащить свою «Барби» и нажать ей на животик, как мизерный страж начинал стрелять глазами во все стороны, поражая в радиусе трёх метров парализующим низкочастотным излучением. Воздействие такой обороны Бабуш испытал на себе, когда познакомился с будущей женой. Сначала он, конечно, полез к ней вовсе не для того, чтобы потом жениться. Просто увидел чернокожую и решил попробовать ещё и такого экзота в юбке. И тут же получил по мозгам. Да так чувствительно, что потом два дня голова кружилась. И, несмотря на такой отпор, стал ходить за девчонкой. И доходился до того, что, в конце концов, попробовал, чего хотелось. — Ну, рассказывай, Бабуш, — устало и чуть слышно произнёс Яков — Лев, — как тебя угораздило сотворить такую глупость? Жестокие глаза Бабуша вдруг померкли и стали беспомощно голубыми: — Так это… я, в общем–то, не собирался. Нечаянно получилось. — Оружие, из которого ты это сделал, вычислили. — Не может быть. Я ведь из него не стрелял. Я его дома оставил. — Только не надо, Бабуш! Ты же знаешь, что Яша этого не любит. — Ну, точно! — Мать и дочка были убиты из твоего нагана. Козёл! Мне об этом сообщил мой человек оттуда. Ты пошёл на мокрое дело, не поставив об этом в известность меня. Я не знаю и знать не хочу, сколько тебе заплатили. И кто заказчик. Но отныне я не хочу знать и тебя. А Бабуш вспомнил. Он всё вспомнил и догадался, но не стал рассказывать боссу, потому что знал: Яков — Лев не пощадит и её. Её, свою шоколадку, он и любил, и жалел. А ещё больше любил и жалел малышку, которую она родила вскорости после того, как… Господи! Как бесстрашна и жестока эта блудница! На последнем месяце собственноручно пришить двух человек. Но почему она сделала это из «меченого» нагана? И ещё вопрос, который Бабуш так и не успеет у неё выяснить: почему Сора не сказала своему верному Бабушу, что вместо своего «Магнуса» она взяла этот, зарегистрированный наган. — Иди, сдавайся, тварь! — ровно и негромко сказал Яков — Лев. — Я бы домой хотел заглянуть! — Никаких домов! Во–первых, запишут тебя с повинной. Во–вторых, надо поскорее остановить это гражданское кровопролитие. — Разве всё это из–за меня? — Ну ты и тупой! Ты убил женщину с дочкой. Её родичи замочили художника, потому что на него подозрение пало. Дальше пошло–поехало. Цепная реакция. Ты хоть разумеешь, что это такое? — Но почему на художника? — Потому что в руках у мёртвой мамы нашли рисунок этого аборигена. «Какая изощренка!» — про себя ещё раз воскликнул Бабуш. — Иди! А ребята посмотрят за тобой. Проводят до самых дверей правосудия. И не вздумай сглупить! Мало тебе не будет. — Яков — Лев неожиданно вскочил и, подбежав к Бабушу, привстал на цыпочки и сверху вниз ударил того кулаком по темени, словно молотком. Бабуш упал без звука. — Везите его на место. Сдайте прямо в руки. Там ждут и знают. На площади стола — роскошной клумбой плов источал ароматы сытости. — Ты думаешь, я твой шурин. Увы, это не так, Пиза! — Пойдём лучше ко мне, я угощу тебя чем–то вкусненьким. — Нет, Пиза. Я не чемпион больше. Я — совсем не то, что ты думаешь. — Успокойся! Ты Мур Семивёрстов — мой любимый друг и родак! — Я ходячий ад. Это из меня они высаживаются в Цикадию, телопроизводители, окаянцы. Никто не подозревает, как много их теперь тут. А знаешь, зачем они здесь? Никто не знает, а вот мне известно. Идёт эвакуация. Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Автор неизвестен. Вражда вредна. Она разрушает всё: землю, народ, язык нации. Гений. Новорождённый младенец и в самом деле растёт не по дням, а по часам — особенно впервые несколько дней. Внешне это всё люди, а внутри ничего человеческого. Это уже ангелы в телесной одежде. Другое дело, какие ангелы: светлые или тёмные. Слишком уж нас много. Так много, что мы не в состоянии убрать за собой все экскременты. Мы сеем в дерьмо и навозом удобряем. Мы закапываемся в собственный тлен, когда умираем. Мы и живём всё короче, потому что отравлены собственным трупным ядом. Гений. В конце концов, он побил его. Всю жизнь мечтал. Потому что был бит всеми с младых ногтей. И всем прощал, кроме одного. Несколько раз в течение лет пытался на нём отыграться. Всё тщетно. Ибо даже в подпитии, даже в положении риз Терентий был ему не под силу. И вот лежит старый человек, словно спелёнатый по рукам и ногам. А бить его рука не поднимается. И не потому, что поверженный лежит, а потому что злость иссякла. И всё–таки он ударил его. Насилуя себя, ударил и заплакал. Потому что Терентий даже не пошевелился, потому что не почувствовал боли, ибо вообще ничего больше не мог чувствовать. У пивной стойки: — Ну что там у тебя? Яблоко! Оно вкусно, — говорит твой герой. А что ему ещё можно сказать? Ведь женщина, которая преподнесла сей плод, смотрит, ожидая слов. Каких–нибудь. Заговори с ней, и не успеешь опомниться, как на руках у тебя появится иной плод: крикучий. Всё время источающий тёплый сок. Ева дала Адаму яблоко. Такой избитый в литературе приём. А чего–то пооригинальнее, новенького ничего придумать нельзя. — Ладно! Лучше скажи, где пропадаешь? — Я пропадаю в «Ночном доме» у Пизы. — И что ты там забыл или потерял? — Почти всё. — У тебя была квартира? — Была и есть. Но мне в ней одиноко. В ночлежке много шума и еду готовить не надо. Одиночество — удел неспособных любить. Автор. От крика августовского сверчка под утро повевает холодком. Гений. Явился блеск хрустальный под светлый плеск воды. Гений. Творец знает всё. Однако, чтобы и в малости не ошибиться, он создал Богочеловека Иисуса. Ему поручил Владыка суд над людьми, ибо кому во Вселенной лучше знать, что такое боль и страсть, горе и мука, радость, и счастье, и прочие человеческие возможности, как ни сыну Божьему, родившемуся от женщины и умершему человеческой смертью. Взяв на себя грехи земные, Христос в то же самое время принял на себя и право судить и миловать нас за грехи наши. Творю, прислушиваясь к Тебе. А если ошибаюсь, Отче, прости! Если плохо слышу Тебя, очисти мой слух, чтобы мог я слышать только Тебя и славить лишь Твоё только Имя! Из разговора: — У меня вырезали серёдку. Я без сердца. Я не живу с тех пор. Я витаю. Я фантом, а не человек. Я всюду и нигде. Я не помню ничего, кроме того, что они сделали с Тамой. Я не знаю никаких законов, кроме закона подлости. Я исполнил его. И ухожу. Куда? Меня это не интересует. Мне всё равно, что будет со мной потом. У змеи большое тело и маленькая голова. Гений. Это случается, быть может, с той или другим. В лодке или на пустынном пляже. В рыбацкой хате или в высотном доме. А возможно, одновременно и там, и здесь, и всюду, и вчера, и сегодня, и всегда. Время и место действия — постоянны — земля и вечность. Она не хочет. Он же рвётся в бой. Противостояние длится. Но недолго. Вот уже сброшены последние покровы. Лёгкий вскрик. Тут — переросший в стон освобождения. Там — терпеливое молчание и только. Или… Это бывает у всех одинаково, хотя всякий раз у всех по–разному. Не в деталях суть. А в извечном начале, длящемся бесконечно. Или перерастающем в продолжение и достигающем взлёта, в котором больше нет ничего — ни времени, ни гравитации, поскольку в нём — всё сразу: и конец, и начало, и бессилие, и мощь, и счастье, и чувство утраты. В нескольких мгновениях — всё! Так бывает, но только в том случае, если соединяются он и она. А они соединяются всегда, всюду, беспрерывно… О, как мы радуемся друг другу, когда любим взаимно! Никогда не забуду её, не забываю — мою нагую, чистую, первую. И вторую, и третью, и всех остальных, которые любили меня, которых любил и я. Потому что это была всё та же, всегда одна и та же — единственная, присновечная. Я так её знаю! До самой тайной жилочки, бьющейся в самом тайном месте её тела. Я так за всё время своего существования изучил её, так привык к ней, что не хочу, не желаю иной, иначе. Я имею силы не только любить её, но и делать ей больно, зная, что и она имеет силы простить мне и то, и другое. Я имею силы простить ей все свои из–за неё огорчения и утраты. А измены не в счёт, ибо все они никакие не измены вовсе, ибо изменяет она мне только со мной. Хотя поначалу могло показаться, что делает она это с другими. Именно это чувство и удержит нас от смертельной опасности слияния с существами из иных миров, несовместимых с нами, чуждыми нам, прежде всего, биологически. Вся наша долгая земная история, с самого начала которой мы уже были и которую прошли и проходим дальше — есть та самая школа верности друг другу и нашему Богу. Интеллигенты — санитары своего времени. Телефонный звонок: — Автор, хочешь, я скажу тебе, что с тобой? — Скажи на милость, скажи! — Ты раздавлен обществом. Оно не выносит тебя. Не печалься, так было со всеми твоими предшественниками, мир людей не терпит оригиналов. Это и не роман вовсе. Романы бывают между мужчинами и женщинами. И не книга это. Книги пишут графоманы. Это письмо в форме книги. Письмо Господу Богу, то есть моему читателю, с которым нас разлучили тёмные силы. Я сообщаю Ему, что со мной происходит. Докладываю, что я по–прежнему служу только Ему. Я агент Его. Сообщаю обо всём, что творится на земле. Я без устали пишу и не получаю ответа. Да! Вся наша жизнь театр. Вся наша жизнь — враньё. Лживый, потому что бездарный провинциальный театр. Земля наша — далёкая периферия. А человечество — недалёкий деревенщина. Ну что с него взять?! Пожалейте его! Пожалейте нас! Детей наших невинных! И я услышал в сердце своём: «Все вы дети мои окаянные». На старости лет я брошу сочинять. Влюблюсь в молодую женщину, уговорю её последовать со мной в деревню. Там, собрав силы, сделаю ей прекрасное дитя. Наговорю ей небылиц, потому что могу не успеть насладиться этим процессом до конца — прорастанием моего чада из почки в плод. Хотя если Бог будет милостив, я ещё поскриплю и полюбуюсь светом заката. А сейчас, пока полдень, я тороплю эти свои строки, ибо со всех сторон, словно богатый град, окружён я беспощадными полчищами. Это наступают на меня мои извечные враги — идеи, сюжеты и замыслы, бороться с которыми и победить которые, значит — как можно скорее обратить в слово. Моя последняя женщина в ответ на празднословия в адрес моей старости и её молодости будет отвечать — тверда, как бриллиант: «Я люблю его!» Буду я старым. Морщинистым. Неловким. Но никогда не буду стариком. Чтобы она всегда могла с гордостью сказать: «Он самый лучший!» Так я пророчествую. Но я пророчу самому себе и никому больше. Я отвечаю только за себя. И если я ошибусь, то ошибусь для себя. И если я обманываю, то лишь себя одного. О том, что с нами происходит на самом деле, раньше прочих догадалась Рэн. И чём не преминула поделиться со своим патроном. Однако Пиза, несмотря на свой практицизм, отреагировал не сразу. Только гибель сестры и племянницы отрезвили его, заставили вспомнить то, о чём ему исступлённо лепетала девственница, теперь уже мнимая. — Это конец. Всему конец. — Любишь ты это слово. Оно так многозначно, не правда ли? — Не надо бы так шутить, милый. Возможно, и это опасно. И Пиза — человек действия — тут же перевёл на счёт кафедрального храма баснословную сумму. Конечная — конечно, я! Тойфель Кар. Вирусы, бациллы и прочие губительные микробы — воплощённое зло мира. Это одна из самых изощрённых форм нечистой силы. Их мириады, невидимых вредоносных, а то и смертельных бесов. Гений. Из хаоса: — Бог нас всё–таки накажет?! — А ты думал, на пушку берёт! Из монолога под бокал бузы: — Ничего не хочу знать, ни в чём поэтому не участвую. Обхожу десятой дорогой всякие там пикеты, сходки, митинги, манифестации с демонстрациями. Но даже при таком своем поведении вынужден много видеть и знать, а ещё больше слышать. Из–за чего у меня постоянно плохое настроение. Мне кажется, если такая жизнь продолжится, я сойду с ума. Есть такие. Всё вроде при них. Обычно это мужчины. И ростом вышел. И лицо красивое. И фигура что надо, а вот веет от него тоской — зелёной, тягучей. Зазеваешься рядом с таким — устанешь, словно из тебя высосали сквозь трубочку–соломинку хорошую дозу крови. Прежде всего, любите детей! Это даст вам силы любить друг друга. Из детей, которых любят, вырастают люди. Гений. Две бритоголовые лесбиянки, заголяясь до узких плавок, нараспев говорили пошлости. А у подножья помоста, на котором они извивались, толкалась жидкая масса подростков, подвывающих от возбуждения. Автор (сам себе): Семивёрстова проклинают как сделавшего первый выстрел. Но ведь это несправедливо. Он только ответил на раздавшиеся раньше выстрелы. Знаешь, что говорят аборигены: тот, кто стрелял в наше знамя, и есть наш враг. Что теперь говорить. Теперь всё покатилось и, пока не докатится, не прекратится. Хаос — отнюдь не руины. Прекрасен хаос бытия! Гений. Литература не в состоянии достичь соответствия этому великолепию. Но попытка воспроизвести его небывало обогащает её. Ангел, сошедший с неба, имел ключ от бездны и большую цепь в руке. Он схватил и сковал на тысячу лет дракона, змея древнего, который есть дьявол. Сатана. И низверг его в бездну. Запер там и запечатал выход, чтобы не мог он обманывать народы, доколе не окончится тысяча лет, после чего дракон должен быть освобождён на малое время. Ещё увидел я престолы и сидящих на них, которым дано было судить. И увидел я души тех, кто был обезглавлен за истину об Иисусе и слово Божие. Эти не поклонялись зверю и образу его и не приняли на чело и на руку свою клейма зверя. Возродились же они и царствовали с Христом тысячу лет. Прочие мертвые не возродились к жизни, пока не окончится та тысяча лет. Это — первое воскресение. Вторая смерть не властна над ними. Они будут священниками Бога и Христа, будут править с Ним тысячу лет. По завершении той тысячи лет, сатана выйдет из темницы и начнет обольщать народы, рассеянные на четырех углах земли Гога и Магога. Соберет их на брань. И числом их будет, что песка морского. Пройдя всю землю, они окружили стан святых и возлюбленный Богом город. Но ниспал огонь с неба и пожрал их. Сатана же, прельстивший этих людей, был брошен в озеро огненное и серой кипящее, туда, где уже находились зверь и лжепророк. Где мучаются все они и день, и ночь — веки вечные. И вновь я увидел большой белый престол и Сидящего на нем. В присутствии Его земля и небо исчезли бесследно. А мертвые — малые и великие — встали перед престолом. Там лежало несколько раскрытых книг. И еще одна — книга жизни. И судимы были мертвые по написанному в книгах тех по делам их. Море отдавало мертвых, что были в нем. Смерть и Аиды отдавали мертвых, которые были в них. И судим был каждый по делам своим. После чего смерть и ад низвергнуты были в огненное озеро — это вторая смерть. Кто же не был записан в Книге жизни, тот был брошен в то озеро огненное. Не отбивайся, сам бей! Пиза. Посреди города — знойного, полудневого — огромный косматый старик. У него безумно голубой взгляд. У него огромные небесные глаза. Он опирается жилистыми руками на палку. И смотрит прямо тебе в глаза. Так заглядывали в объектив камеры ребятишки на заре кинематографа. — Видели бы вы мою Ва. Она такая, такая… Словом, когда идёт, то, кажется, вот–вот переломится в поясе. У неё талия. У неё рост. А походка! Волосы цвета огня, глаза, как лес. Семивёрстов мог говорить и говорил без устали. Чужие обходили заросшего стариковскими сединами Чемпиона стороной. А те, кто знали его, делали вид, что внимают ему. — Скоро каникулы, приедет. Сами увидите, что это за чудо, моё чадо. Поэзия — это чреда ошибок и заблуждений. Проза — только невольная ложь. Автор. — Призываю вас всех к подвигу любви! — кричал сумасшедший на площади. Душа стала страданьями уязвлена (авторство неизвестно). Август кончиться не успел. Тойфель Кар. Среди ночи усталый голос бубнит что–то маловразумительное. Большое женское тело вокзала ни днём, ни ночью не знает отдыха. Это оно время от времени жалуется невнятным голосом. А мы иногда думаем, что это объявляют нам время прихода и ухода поездов. Пур — Шпагатов повсюду видел фаллические символы. Особенно его занимали всякие шпили: башни, вышки. Видимо, отсюда преобладание змеев и всяческих пресмыкающихся гадов в его детских сказочках. Кто–то из критиков обозвал Шпагатова бабой (ударение на последнем слоге). Наш Пур так обиделся, так оскорбился, что даже в суд пошёл подавать. Но потом передумал. Видимо, победило рациональное в нём. Главное для меня — это избежать эсхатологичности. Автор. А Винодел между тем продолжал свои телефонные беседы: — Лично я свое будущее знаю. Мы с хозяином договорились. Он согласился с тем, что и потом я останусь при нём. Как? Очень просто. Я стану воротником. То есть буду, как и теперь, обнимать его, то есть сидеть у него на шее. Ха–ха–ха! Остроумно? Ты находишь? Мне приятно, что ты оценила. Не морализируй хотя бы в литературе. Винодел. А я всё время спрашиваю себя, зачем ты стрелял? Я спрашиваю себя: зачем ты убил? Вовс — Параскева: — Смотри же! Ты только погляди на неё! — Ну что в ней такого особенного? — Напоминаю, поскольку, вижу, ты забыл. У наших баб всё особенное. Я шалею от ножек, слегка изогнутых над лодыжками. А если ещё и на самом верху есть этакий просвет в форме сердечка, то женщина — высший класс. А грудь! Она у наших не торчком, как то бывает у лучших белых баб. У нашей грудь в форме груши с финиковыми сосцами. А шея! У неё шея широкая, словно у античной богини. А кожа! Она у неё слегка шершавая, как обработанный гранит. А лицо яйцом. А форма глаз! А ушки с приросшими мочками! А губы! Всегда полуоткрытые. — Ты прав. Все наши бабы другие, потому что иные нам не подходят. — Они широки там, где чужие узки. Шумны, когда прочие неслышны почти. И горькие там, где инородные приторные. Они у нас все такие, потому мы не завидуем друг другу и не отбиваем их один у одного. Не так ли? Но стоит в наш мир попасть другой женщине, не похожей на нашу, скажем, с более тонкими губами, мы как с ума сходим. Мы начинаем завидовать тому, кто ею обладает. И даже режемся из–за неё. Поэтому чужие так опасны для нашего брата. У нас есть всё, поэтому чужого нам не надо. Поэтому мы не отдаём ни женщин чужакам, ни земли. Наша земля пахнет иначе, чем другая чья–нибудь. Этот аромат слышим лишь мы. Он доступен лишь нашему сердцу. Ибо пахнет наша почва так, как пахнут наши бабы. Поэтому мы и не должны подпускать к нашим бабам чужаков. Как только чужой узнаёт аромат нашей женщины, начинает принюхивается и к нашей земле. А затем начинает утверждать, что он знает нашу землю, он чувствует её, что она такая же его, как наша. Но любить он её так не сможет, что б ни говорил, как и нашу женщину он не в силах любить. Чужие созданы для своих баб и земли. У каждого сущего в этом мире есть всё своё. И пусть каждый остаётся при своём. Нудизм — это путь к инцесту, то есть путь в дикость и варварство. Пур — Шпагатов. Повальная мода на свальный грех. Пиза. — Я всё время от времени спрашиваю: поженились бы они, если бы я не помешал? А потом спохватываюсь. Но ведь его–то нет. Я ведь его убил. А может, я ошибаюсь и он жив? А что если он был только ранен и ожил потом? Или я убил не его, а другого кого–нибудь? Иначе, почему её так долго нет. Она с ним! Она сбежала от меня, тирана! Они уехали, скрылись. Она — от меня. Он — от своих. Иначе, почему я не вижу так давно ни его, ни её. Из разговоров под бузу: — Вы терпите, в конце концов, фиаско в семейной жизни, потому что не даёте мужику вздохнуть. Дайте ему глоток свободы, и весь океан его чувства окажется у ваших ног. — Да уж семейка ещё та. Многих мужиков они свели… Кого в могилу, кого с ума. — Таких мы будем выселять. — У женщин этой семейки такие невинные голубые, мохнатые глазки. Пока в них не всмотришься. — Ну и что, когда всмотришься? — Под голубым на дне их — песок и серый ил. — Опять этот придурок появился на улицах. — И что делает на этот раз? — Всё то же: раковину слушает. Даже две. Надел на голову как наушники и слушает. — Я сегодня не счастлив. — А вчера? — Вчера я об этом не думал. Пьяные препирательства: — Ну, скажи мне, скажи… — Не липни, отстань. — Но кто–то же должен мне… — Никто ничего никому… — Эх вы! Думала… А вы! — Ты думала, мы — люди! Разуй глаза, мы — тени. Это лишь тени тварей божьих, так и не посмевших стать людьми. — Стой! — вскричал лохматый старец, кинувшись вослед юркому черноглазому. Тот остановился. Узкие глаза, узкий рот, узкие желваки: — В чём дело? — Где моя Ва? — Чтооо? — Куда ты подевал её? — Это не я, — Вовс вспотел. Желваки пропали, глаза стали широкими. — Спрашиваю иначе, не тебя ли я убил? — Не меня. Другого. И сделал это напрасно. Не виноват он. — Ни ты, ни он?! — Старец покачнулся, закашлялся. Замахал руками. — Все. Все виноваты! Все вы передо мной виноваты! — И пошёл прочь, прочь, прочь… Под пивным ларьком: — Да никакой он не хан. — Кто же тогда? — «Луговые волки» раскопали его подлинное происхождение. Не Хакхан. А Хак хай. Так записано в его метриках. — Девушка. Подай мне вон тот розовый примерить. — Вы, наверное, шутите? — Зачем шутить? Я хочу примерить. — На себе? — прыснула продавщица бюстгальтеров. — Вот на нём. — Старый абориген выставил перед собой мальчишку лет пяти. — А мне тут не до шуток, не морочьте голову. — Вот как раз про голову я и говорю, у них с матерью размеры совпадают. — У кого с кем? — Голова сына соответствует размеру материнского бюста. Девица всплеснула руками и подала лифчик. Отец опустился перед сыном на корточки и стал нахлобучивать на его голову розовую чашку, расшитую бисером. Ирэн сидит на террасе. Лицо её хорошо освещено. Она поднесла полный прозрачный бокал ко рту. И я вижу, как задрожали её губы. А в воду упали слёзы. И мне стало жаль… себя. «Господи! Ну что я могу сделать, чтобы она стала счастливей хоть на йоту?! Я — плохо, да и то от случая к случаю обеспеченный писака! Политика смертельна для Вселенной. Гений. Анахронизм. Анахреназм. Чело веки — человек. Живот, ноги — животное. Демоны смотрят прямо в сердце, а терзают рассудок. Автор неизвестен. Аборигены: — Чтобы победить, Вовс, мало быть сильным. Надо быть умным. Но и это ещё не всё. Характер нужен. — Я знаю, необходимо очень хотеть. Так, как Муст хотел. — Беспощадным и злым тоже надо быть, как Параскева. И непредсказуемым, как Сора Бабуш. — А?! — А мы все предсказуемы, мой мальчик. Всем ясно, чего мы хотим. И пока мы будем такими открытыми, они будут отбивать все наши атаки. — Значит, надо сворачиваться! — Вот именно, Вовс. Небритый малый, судя по манерам, только что падший интеллигент, пытался остановить уходящую от него женщину. Слов слышно не было. Но хорошо видны все движения и порывы. Вдруг он, судя по всему, нашёл слова, и она на несколько мгновений остановилась, всматриваясь в него с надеждой (а если, и правда, станет другим, станет прежним, лучше?). Но заминка длилась недолго. Едва вспыхнувшая было надежда тут же погасла. Женщина не смогла ещё раз поверить. Слишком, видать, тяжелый слой накипи устлал ей сердце. Оно осталось бесчувственным. Она села в такси. Он остался, всё еще не веря или не понимая, что это навсегда. Эготерапия: Наша профессия опасна тем, что, сочиняя, мы научаемся (привыкаем) лгать. Сначала другим, а затем и себе. Потому–то мы так всегда необъективны по отношению к себе. С годами мы перестаём знать самое главное — истинную цену своего таланта. Завышая её, мы, в конце концов, утрачиваем дар. И становимся нелепыми, ничтожными во тщеславии своём, несчастными. Группа захвата в бронежилетах, лёгких, как поролон, и непробиваемых, как сталь, шла, не петляя, не прячась. — Безнадёга полная. Они нас не боятся, — сказал Вовс, и, вскинув автомат, выпустил опереточно прозвучавшую трель. Ему самому она показалась треском детской игрушки. Не поддержанная, она захлебнулась. «Калашник» вывалился из вдруг ослабевших рук. И Вовс успел себе подумать: надо было взять что–то полегче, какой–нибудь «Бузи». И повалился туда же — вниз, в розовую воду, похожую на вино мускат, жадно хлебнул её и услышал трель, но другую. Похожую на соловьиную и улыбнулся тому, что они, его соратники, поддержали его и пошли на прорыв. — Туда дураку и дорога, — процедил Параскева, — Нечего было рыпаться. Снайпера не дремлют. — Так будем перебиты все, если не прислушаемся к рекомендациям Хакхана, — произнёс кто–то. Но Параскева даже не оглянулся, чтобы увидеть этого человека. Он приказал взять Вовса на носилки. Кто–то склонился. Пощупал пульс. Ладонью у горла показал, что мертв. Хвойные деревья тоскуют о том, чего не имеют. Поэтому осенью они колючими кронами своими, словно сетью, ловят листву. А потом до холодов, до раздевающих ветров стоят в этом чужом наряде, как бедные дети в обносках. Разговор на почте: — Строчную «в» ты пишешь так, что она походит у тебя на муравьиную матку. На фиолетово–чёрном небе воссияли звёздные буквы: Альфа и Омега. Рэн: — Зря ты на Пур — Шпагатова бочки катишь. На днях он по ящику весьма красочно приделал Хакхана. — Флюгер показывает перемену ветра. — Ты бываешь несносно несправедлив. — Надеюсь, ты не злоупотребляешь моим служебным положением? Не смотришь телевизор в рабочее время. — Просто у меня был критический вечер. — Я уже и не помню, как включается этот ящик. По вечерам допоздна в заведении. — Ну, так послушай меня. Хак этот хан устроил пресс–конференцию. Всякие там отрепетированные вопросы–ответы. Ну, и вдруг встаёт наш Пурик и глумливо так, потупясь, спрашивает: мол, а вы, глубоко уважаемый претендент, исполняете на рояле или каком ином инструменте «Реквием» Амадея Моцарта? Хак снисходительно так усмехнулся, развел руками: мол, я был депортированным ребёнком, учиться музыке возможности не имел. И Пурец, ещё больше засмущавшись, извинился и, ещё глубже уважая претендента, спросил: «А вы не скажете мне, какое лекарство лучше от алкоголизма — антабус или тетурам?» Хан глядит на нашего Шпагата, как на ребёнка, говоря: «Дорогой мой, я не врач. Проконсультируйтесь у нарколога». — И правильно. — Постой, Пиза! Послушай дальше. Тогда Шпагат поднял свои кроткие глазёнки и спрашивает: «Бездонно уважаемый Хакхан, а где надо учиться, чтобы стать президентом?» Хак этот хан даже рот открыл: «Насколько мне известно, такого учебного заведения пока что нет». «Во всяком случае, — добил его невинным тоном Пурим, — не в сельзотехникуме, который вы с отличием закончили, будучи отнюдь не депортированным ребёнком, а сыном вполне благополучных родителей корейской национальности». — Это его спецслужбы, обеспечив информацией, напустили на самозванца. — И чем это для того и другого может кончиться? — Шпагат получил хороший гонорар за услугу. А движение аборигенов обезглавлено. — Надо же, и не побоялся, что его зарежут. — Шутов не казнят, просто их посылают к шутам, говоря при этом: на шута ты здесь нужен! Люби собаку, которая тебя укусила, особенно в течение десяти последующих после такой её любезности дней. Не так ли и с женщиной? Пока не кончится «контрольный период», мы её наблюдаем и бережём. Правда, бывают случаи, когда в течение этого срока удаётся к ней привязаться и даже полюбить. — Жизнь — это Олимпиада, где идут соревнования по всем видам. Например: зависти, подлости, ненависти… И конечно же, Доброты и Любви. — Нет, Чемпионат Любви — это весна. Аттракцион в «Афродизиаке»: В клетку с тигром вталкивают нагих девиц — черную и белую. Те поначалу верещат от ужаса, а потом начинают играть друг с дружкой. Валяются на звере, как на матраце. А тот лишь зевает. В перебивку Ерик диким голосом что–то шаманит. — Как это всё сделано? — Секрет фирмы. — Почему зверь их не разорвёт? Дрессированный? — Ладно! Только никому больше ни слова. Пиза узнает, казнит. — Клянусь мамой! — Всё просто. Дали зверю таблеток, вот он борется со сном. До баб ли ему! — Так просто? — Дурное дело нехитрое. Пушкин прав. Нет в жизни счастья. Но нет и покоя. Воли тоже нет. Гений. Семечки клёна, ветром несомые, Вьются, трепещут, как насекомые. Автор. Желтые листья по небу, словно золотые звёзды по синим крестоносным куполам. Автор. И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и море исчезло. Ещё увидел я святой град Иерусалим, новый, нисходящий с неба от Бога, изукрашенный подобно невесте, нарядившейся для жениха. И возник громкий голос, говоривший с неба: «Се скиния (обитель) Бога с человеками. Он поселится с ними. Они будут его народом, а сам Бог будет с ними Богом их. И отрёт Бог всякую слезу с очей их. И смерти не будет более. А также не будет ни плача, ни вопля, ни болезни, ибо прежнее прошло». И сказал Сидящий на престоле: «Се творю все заново!» А мне наказал: «Напиши! Слова сии истинны и верны!» И еще Он сказал мне: «Свершилось! Я есмь Альфа и Омега, начало и конец. Жаждущему дам из ручья жизни даром. Победитель унаследует все. А Я Богом буду ему, а он сыном будет Мне. Трусы же и неверные, скверные и убийцы, любодеи и колдуны, идолослужители и лжецы — обретут себе участь в озере горящем огнем и серою. Это смерть — вторая!» После этого вышел один из семи Ангелов. Из тех, что явились с чашами, наполненными семью последними напастями. Он сказал мне: «Подойди ко мне, я покажу тебе невесту Агнца». Духом вознес меня на крутую высокую гору и показал мне святой град Иерусалим, спускающийся с неба от Бога. Во граде том была слава Господня. Сияние Его было подобно сиянию драгоценного камня ясписа и прозрачно, как горный хрусталь. Высокая стена о двенадцати врат окружала город Господень. У ворот стояло по Ангелу. На воротах были имена двенадцати колен Израилевых. Трое ворот были с восточной стороны. Трое ворот — северных. С юга и с запада трое ворот. Стены города опирались на двенадцать оснований, испещренных именами двенадцати апостолов Агнца. У говорившего со мной Ангела была золотая мерная трость, коей предстояло обмерить город ворота и стены его. Город был выстроен в виде квадрата: ширина равнялась длине. Ангел обмерил его посохом своим. И площадь оказалась равной 12000 стадий (2 200 км). Измерил и стены. Высота их равнялась 144 локтя (23 метра) по мере человеческой, которой пользовался Ангел. Стены были построены из ясписа (яшмы), а сам город из чистого золота, подобного прозрачному стеклу. Основания стен были украшены драгоценными камнями. Первое основание — яспис, второе — сапфир, третье — халцедон, четвертое — изумруд, пятое — сардоникс, шестое — сердолик, — седьмое — хризолит, восьмое — берилл, девятое — топаз, десятое — хризопраз, одиннадцатое — гиацинт, двенадцатое основание стены — аметист. Сами же ворота были из жемчуга — по одному на каждые. Улицы были вымощены златом, прозрачным, как стекло. Храма во граде видно не было, ибо храм Иерусалима — сам Господь Бог Вседержитель и Агнец Его. Город этот не нуждается ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо великолепие Божие освещает его. А светильник его — Агнец. Спасенные будут ходить в свете том и цари земные принесут во град славу свою и честь. Врата его не будут запираться днем, а ночи там не будет. И принесена будет в него честь и слава всех народов земли. И не войдет в него ничто нечистое. И никто из тех, кто творит мерзость и лжет, кроме тех, чьи имена занесены в книгу жизни у Агнца. Из хаоса: — В одном лишь мы последовательны — в саморазрушении. — Если так, то, может быть, это и было целью эволюции? А что если самоуничтожение было назначено, предопределено, запрограммировано, в конце концов. Пенсионеры: — Значит, это не самоубийство, а переход в иное качество. Но ни те, ни другие, какой бы умный вид ни принимали, не понимают, что это. — Новое качество — это бессмертие, потому что Бог милостив. — Неужели все до одного мы получим это качество? И грешники тоже? — Он всех простит. Но сначала накажет негодных. Накажет, а после помилует. Эготерапия: Кризис восприятия случается с теми из профессионалов, которые пренебрегают отдыхом. Перерабатывающийся специалист вдруг перестаёт понимать, что такое хорошо, что такое плохо. Возникает своего рода затмение сознания — утрачивается чувство критерия. Подобное явление, как правило, необратимо. Попавшийся в ловушку, перестает понимать свое дело. Становится необъективен по отношению к себе, что ещё хуже, чем быть субъективным по отношению к другим. Такого начинает распирать самомнение. Его просто разносит. Однажды он взрывается и всё, что накопилось в нем, заливает часть окружающего мира. Миазмы плохо пахнут, но и только. Яд — страшен. Он поражает всех, на кого пала хоть капля. Яд, как вирус, поражает. И пораженные идут путем страданий. Зло множится в геометрической прогрессии. Но как невинны его истоки! Истоком зла стала невоздержанность в работе, в любом любимом деле. Возможно, таким истоком бывает и даже само добро, если и в нём переусердствовать. Не надо оглядываться в прошлое. Не надо бы. Не имеет смысла. Ослабляет душу. Расслабляет. Но ведь человек вершиной высоко, а корнями здесь. Вершина никогда не видит корня. И порой даже не подозревает о его существовании. Да, она питается его соками. Да, все неразрывно: прошлое, настоящее. Но лучше, когда мы не видим, во что превращается совершенный плод, пройдя анналами человеческого организма. Тем более что внутри нас времени нет. Ни прошлого, ни грядущего. Оно там цельно. Во всяком случае, не желудку судить об этом, исходя из вида перерабатываемого яблока. Кто–то плакал тихо–тихо. Так, когда не поймёшь, гримаса это смеха или страдание. Кто–то насвистывал чуть слышно или напевал, некоторые молились. И шли. Двигались в одном направлении, не торопясь, не мешая друг другу. Те, кому суждено было идти, шли, а которым было начертано иное, оставались на месте. Не замечая того, что происходит вокруг, они бессмысленно суетились, теснили друг друга. Пытались действовать, как всегда. Занимали очередь. Цапались, но не от раздражения, а от какой–то доселе неведомой им эйфории. Они были пьяны без алкоголя или наркотика. И боялись, что этот сладкий полусон–полуявь кончится и придется отправляться в аэропорт, как тысячам других. Они тоже пели, но громко, подчеркнуто весело и беззаботно. Они тоже молились, но тайком, боясь, что и их за это могут причислить к тем, идущим на погрузку. Она оказывали друг другу всяческие знаки внимания вплоть до самых дорогостоящих, боясь и подумать о том, что демонстрируют тем самым остатки добротолюбия. Они вдруг осознали, что только любовь имеет смысл, что лишь она есть лекарство не только от всех болезней, но и от чего–то ещё, названия, которому они не могли определить, но неизбежную угрозу коего чувствовали (предчувствовали). Кожей, дыханием своим, в окрашенных невыразимой грустью скороспелых наслаждениях. О, как много нежных и самых золотых слов прозвучало тогда на земле! Какие бриллиантовые слезы пролились в минуты таких откровений! То было потрясшее, быть может, всю Вселенную очищение душ. Но даже слезы младенцев оказались бессильными что–либо изменить, то есть остановить начавшееся. И ещё показал мне Ангел чистую реку жизни, светлую, как горный хрусталь, растекающуюся от престола Бога и Агнца по улицам Иерусалима. По обеим сторонам реки росли там деревья жизни, плодоносящие двенадцать раз в году, дающие каждый месяц плоды свои. Листья же тех деревьев были целительны для народа. Ничего не угодного Богу больше не будет во граде, поскольку есть там престол Божий и Агнца. Слуги Его будут поклоняться Ему. И дано им будет видеть лицо Бога, а имя Его будет сиять на челе у них. Ночи не будет для них. И не нужны им будут ни лампа, ни солнца свет, ибо Господь сам освещает им жизнь. И потому царствовать им веки вечные. И снова сказал мне Ангел: «Истинны, правдивы слова, которые Господь Бог послал сказать Ангела Своего, и показать Своим слугам то, что вскоре произойдёт: «Помните же, приду Я очень скоро. Блажен, кто внемлет и повинуется законам, записанным в этой книге» Услышав и увидев всё это, склонился я к ногам Ангела, дающего мне сие откровение, в знак поклонения Ему. Он же остановил меня: «Не делай этого. Я — такой же слуга, как ты и твои собратья пророки. Все те, кто соблюдает слова этой книги, Богу поклонись!» Ещё сказал: «Не таи слова, записанные в книге той, ибо время близится!» И ещё говорил: «Неправедный пусть так же и продолжается; нечистый пусть так же и оскверняется; а праведный да творит пусть правду и впредь. Святой же да освящается ещё. Скоро, скоро приду Я и принесу с собой награду! Каждому воздам по делам его!» Есмь Альфа и Омега, начало и конец, первый и последний». Блаженны те, кто соблюдает заповеди Его, чтобы иметь право вкусить от древа жизни. И пройти через врата в город Его. Псы же и колдуны, любодеи и убийцы, идолопоклонники и все те, кто любит ложь и предается ей, останутся снаружи. Я — Иисус — послал Ангела Моего засвидетельствовать вам это в церквах. Я потомок рода Давидова, звезда светлая утренняя. И дух, и невеста Его говорят: «Прииди!» Пусть тот, кто слышит это, скажет: «Прииди!» А кто жаждет, кто хочет, пусть возьмет воду жизни даром. А еще Я свидетельствую всякому, способному слышать, из книги этой слова пророчеств: «Если кто–нибудь добавит что–то к словам этим, то Бог нашлет на него все бедствия, описанные в книге этой. Если же кто–то опустит что–либо из пророческих слов книги этой, то Господь отнимет долю того в древе жизни и святом городе, описанном в книге этой». Свидетельствующий это говорит: «Да гряду скоро! Аминь» Прииде же, Господи Иисусе!. Да будет со всеми вами благодать Иисуса Христа! Аминь. Молитва автора: Господи! Разве я посмел бы исказить или опустить что–то из Твоих слов! Разве без Тебя я смог бы и два слова связать? Я пишу так, как пишу. И знаю, что Ты от меня ждешь лучшего. Ты ждешь, а я не в силах Тебе угодить. Зачем же Ты даешь мне задание? Твои задачи не по силам для меня, слабого. Но Ты даешь их мне. Разве нет более восприимчивого вместо меня, грешника?! Зачем я Тебе, ничтожный?! Прости за кощунство, слетевшее с грязного чернильного языка моего! Прости, Отче! — А ты прости, что я слышала твою молитву. Нечаянно получилось. Зашла, Ирэн искала. Я не хотела. — Ничего, Ню! Возможно, тебе приятнее, когда называют Колировка? Все хотел выяснить… — Мне все равно. Правда, говорят, что чем длиннее имя, тем длиннее все. Но я — за разумные пределы. У испанцев, совершенно безобразные длинноты. А они почему–то малорослые. Ну да ладно, мой мальчик. Можно мне тебя так называть? Ты ведь тоже питаешь некие ко мне — не будем называть какие — чувства. — Как водится, я люблю всех моих героев. — Но я ведь героиня! Ну, и еще раз ладно. Так вот. Бог тебя любит! Он хочет, чтобы ты научился своему делу, как надо. А мы тебе поможем, поспособствуем. Ты, главное, слушай, что Он тебе говорит. Ты слушай и не отвлекайся на ерунду. А вот как у меня, к примеру, было! Он мне все время одно всего лишь слово внушал: «свалка». А я, дура, никак не могла понять, на что намек идет. А потом дошло, и я заработала свои миллионы. В искусстве все не так, как в жизни, но очень похоже. Гений. Всё–таки все афоризмы относительны. Видимо, ценность их заключается, прежде всего, в лапидарной изящности, в мгновенном блеске, в экстазе слияния слова и мысли, нередко весьма приблизительной. Теловоды: — Так сколько нас в бригаде? — Тьма. Но тебе надо знать только экипаж: меня, Жилду. Есть ещё один теловод — Брион Эм. Он у нас по младенцам спец. — Так значит Тойфель Кар — самый главный над нами?! — Есть ещё главнее. — Он тоже видит и слышит всё, когда ему надо. — А его самого как можно увидеть? — Окстись, неуч! — С Тойфелем увидеться — уже неприятность, а ты эвон чего захотел. — Может, по дороге его увижу! — Не увидишь. Кар обитает в комфорте. И не любит оставлять зону без присмотра. — Но я не о Каре. — Ха–ха–ха! — засмеялся Соя. — Заткнись, малыш, иначе нарвёшься. О Каре мы поговорить можем. О том, кто выше, — нельзя. — Ладно! Значит, у Кара тут дом? — Целая гостиница. Одни съезжают, другие селятся. Земля, брат, — гостиница со всеми удобствами. Город всплыл и замер на горизонте, словно огромный корабль. Твоё дыханье ощущаю с тыла. И длань Твою на собственной руке. Прости, что мне бумаги не хватило, Что на Твоем пишу черновике. Автор не установлен. В поезде: Она не знала, что делать со своими ногами. В тесном купе они казались просто громоздкими. Они, казалось, только мешали ей и её попутчику. Психома: На сенокосе бабы повязывались платками так, что видны были только глаза. Ниндзи моего детства, вороша сено, таким образом спасались от пыльной аллергии, а еще больше берегли нежные губы и кожу лица от нещадного солнца. В юности все мы были аргентинцами. Мы любили танго. И наши ровесницы тоже носили мини. Их тугие ляжки тоже были открыты более, чем это одобрялось взрослыми. И всё–таки, наши девушки были целомудренны. Нередко до… ну скажем так, до вполне приличествующего подразумеваемому событию возраста. Сегодня всё не так. Во–первых, никакого возрастного ценза не существует. Во–вторых, ляжки какие–то не такие. Но самое главное, что меня занимает, — это холодность, с которой на эти части тела взирают теперешние юноши. Танго тоже теперь не танцуют. Порой кажется, что у сегодняшних молодых нет музыкального слуха и полностью отсутствует чувство гармонии. Я слыхал, они тащатся и кончают весьма скупо и коротко. Может ли получиться из такого соития полноценное потомство? Тем более что жалкий этот оргазм частенько происходит не в любви и даже не в постели, а под какофонию и вопёж конвульсирующих безголосых кумиров. Иногда мне кажется, я знаю всё. Стих этот на меня находит всякий раз, когда меня охватывает скука. Беспричинное чаще всего, это чувство знакомо мне с тех самых пор, с каких я себя помню. Многие вокруг любопытничают, суют нос в любой вопрос. А мне ровным счетом безразличен этот интерес. Более того, мне вдруг становится совершенно ясно: все это я и так знаю. Я остаюсь равнодушен к происходящим вокруг меня событиям, явлениям, вещам. Но только к тем, которые творятся вокруг, то есть вне меня. Ко всякому движению внутри себя, тем более ранее не случавшемуся со мной, я всегда прислушиваюсь настороженно. Всякий малейший намек на возможную неприятность тревожит и даже пугает меня. Порой сильнее, нежели иная настоящая проблема. Мнительность эта говорит, что я себя совсем не знаю. С другой стороны, именно это незнание делает меня по отношению к себе болезненно любопытным. Движимый этим стимулом, я все время стремлюсь к самопознанию и чем больше преуспеваю, чем дальше продвигаюсь внутрь себя, тем тревожнее и печальнее становится у меня на душе. Ибо, постигая нечто внутреннее, я познаю и то, что загнало в меня внешний мир. А он грозен и бессмыслен. Пенс, пенис. Леска, ласка. Сорока, сирокко. Тест, тост. Сквозь изумрудную кожу апреля уже проступила и запеклась сукровица вот–вот готовых распуститься кистей сирени. Чин (книжка сюжетов). Объективность и достоверность — всего лишь слова. Ни той, ни другой в этой жизни нет. Гений. Если уж ты стал на колени, молись не только о себе, но и других тоже. А лучше всего, если ты забудешь о себе и попросишь за всех прочих о целом свете, в котором ты несчастлив и где оказался в позе раба. Автор. В ресторане «Чал» «Кемарит сад под боком автострады. Она ревёт и день и ночь… Цветет сирень кладбищенской ограды И дух её меня уносит прочь…» — порочным голосом пел эмигрант. Этот гомосексуалист с голосом сытого умника долгие годы тщился быть диссидентом. Кстати, о диссидентах. Провинциальный писатель всерьёз гордился тем, что одним из первых употребил в своём романе этот термин. Факт случился ещё до того, когда многие не знали, что это слово обозначает и как пишется — с одним или двумя «с». А когда оно появилось в словаре, наши грамотеи ещё долго писали в нем вместо «и» «е». Но вернемся в «Чал». После смерти хозяина, там начались необратимые процессы. И новый владелец принял на работу того самого эмигранта, которого Пиза даже на порог «Афродизиака» не пустил. — Ой, мама! — вскрикиваю от боли. А мамы–то давно нет. Или есть?! Форос, форс, фарс. — Ну что, дядя Соя, уматываем? — надоедал Мажар. — Дядя?! — Соя показал желтые резцы. — Какой тебе тут дядя! Нет больше дяди! Есть мытарь. Мытари мы из бригады Кара. — Мытари. Дешевое какое–то слово. В Библии так называется сборщик податей. — Не умничай. Мы все тут знаем «эту книгу». Так мы называем ее. А то слово забудь, если не хочешь неприятностей. — А я думал, у вас демократия. — И думать не надо. Это здесь не нужно. Это скоро пройдёт. Это пока ты такой, что из тебя навозный душок испаряется. То есть земной. — Навозный?! — И не возбухай. Тут и это не проходит. Тут работа. Мы все тут много работаем. Болтунов не жалуем. Особенно Тойфель. Его заместитель Брион помягче. Все–таки с детьми работает. Но тоже строг. Детей баловать нельзя. — А сейчас он слышит нас? — Может быть. Но лучше молчи. Если тебя невзлюбят, не видать тебе солнца и звёзд. Вот тогда обхохочешься. — Что ж тут веселого — А у нас только и умеют, что ржать. Лукавые все мы тут. Веселые, словом, ребята! Шутим. У нас тут все с юмором. Сатирики мы. Насмешники. Смехуны. Балагуры. У нас тут не увидишь кислой морды или, хуже того, слез и соплей. У нас тут гомерический, можно сказать, хохот царит. Прислушайся. — С чего веселиться? — А причин всегда, хоть отбавляй. Вот глянь вниз. Видишь? — Чего видеть–то? — Ничего. Скоро и ты научишься видеть лишь то, что надо, смотри. Вон площадь. А на ней вождь с протянутой рукой. А вокруг цветы. — Да. Я знаю! Это наша центральная площадь. — Ну и что тебе разве не смешно? — А что там смешного? — Синезадые пчёлы… Разве не смешно? — Пчелы? У меня не такое зрение, чтобы пчёл с такого расстояния видеть. — Я говорю, и ты можешь. И маковые зёрнышки можешь разглядеть. Надо тебе только захотеть. — Нету там никаких пчёл. — Не могут цветы оставаться без пчёл. — Издеваешься? — А вот эти бабы в синих халатах? Разве они не похожи на пчёл? Они торчали из клумбы и впрямь, словно большие пчёлы. Далеко внизу садовницы в синих казённых халатах, обтянувших им зады, пололи отцветшие тюльпаны. Автомолёт в форме легковой машины несся по пустынной автостраде: позади него стлался мрачный холодный туман. Впереди сверкало солнце. Как долго будет продолжаться моя работа над этой рукописью, не ведаю. Нет никаких предчувствий. Знаю одно: пока мне пишется так вот, как пишется, я ни одной строки, ни одной фразы и мысли не отнесу к какому–нибудь иному произведению. Даже если мне будет казаться, что пришедшее слово не отсюда, что оно провозвестник чего–то нового, какой–то иной книги. Другое по–другому и выглядеть должно. И пока я это не увижу, буду писать эту. Сколько бы ни продолжалась она. Там будет так, как бы тебе хотелось, как ты живешь здесь и сейчас. Там ты получишь все, что здесь не имеешь, хотя очень хочешь. У тебя будет дом на лужайке, окруженной деревьями. По утрам за окном — скворец. А по ночам аромат ночных фиалок. Пенье соловья. Звон цикад и сверчков. С тобой будет женщина твоей мечты. Ты будешь пить и есть, что захочется. Ты будешь тем, кем хотел, но так и не смог стать. У тебя будет кабинет с двухтумбовым столом, в одном из ящиков которого всегда будут перекатываться яблоко и кусок серебристо–серого сахару. Ты будешь вставать пораньше и в счастливом состоянии духа садиться за работу. Ты будешь писать книгу о жизни, которую прожил на земле. А на земле у тебя будет приёмник, в сознание которого спроецируется эта книга. А он воспроизведет и издаст ее под своей фамилией. Потому что слава тебе ни к чему. А деньги без надобности. Имя, которое ты носишь в вечности, на земле никому ни о чем не говорит. Все будет так. А может, иначе. Все будет согласно твоим истинным чаяниям и желаниям, но при одном условии: если ты стерпишь эту свою жизнь до конца, до последнего мгновенья, не навредив ни себе, ни другому. Итак, терпение. Еще раз терпение и еще много–много раз! Из хаоса: — Она держала в руках мое сердце. Это очень опасно. Одно неловкое движение, одно неосторожное нажатие — и тебе становится больно. Правда, чаще не так больно, как страшно. Сердце — в ее пальчиках, но оно твое. И как бы нежны ни были эти пальчики, рано или позже та, которой ты отдал сердце, разобьет его. Такие они все безответственные. Но мне повезло. Женщина, которой я отдался, пощадила меня. Она умерла… Зачем я остался жив? В комнате свиданий: — Но что мне делать, если я тебя люблю?! Я старый, неуклюжий, слабый, бесхарактерный… А вот люблю тебя, великую Колировку. Ирэн: — Зачем ты об этом пишешь, если хочешь сделать мир лучше? Ну что ты знаешь такого, что дает тебе право так всех нас пугать? Зачем ты пытаешься взять нас на испуг? Мир никогда не кончится, но идеальным тоже не станет. Даже на чуть–чуть. Он всегда будет таким, каков был, есть, каким его создал Бог. Или ты хочешь исправить Создателя? Отредактировать Его Слово? — Я знаю. Но не надо предъявлять ко мне больших претензий. Потому что я маленький человек. Я пытаюсь хоть что–то сделать. Вот и все. Я могу так мало. Поэтому не нужно так много требовать от меня. — Все правильно, ты маленький. Но малый, который хочет перемен, становится от этого своего великого желания и дела большим, а иначе откуда бы взялись те, кто добивается побед. Однажды это случилось. Жестокий маньяк с горсткой сообщниц — это были красивые женщины всех оттенков кожи — уничтожили человечество. Чтобы создать новую цивилизацию — человечество без предрассудков. Из семени злого гения возникли иные люди: циничные, алчные, безжалостные… Так началась история всех нас, кровопролитнее которой до сих пор не знала Вселенная. — Жизнь — это колоссально! Такая форма существования потрясательна. Есть ли что–то подобное во Вселенной еще? Ходил, озирался, замирал, оглядывался на все вокруг себя восхищенными глазами, и спрашивал. — С луны упал! — говорили о нем — кто со вздохом сочувствия, кто с незлобивой иронией. Да, Чемпион производил впечатление существа, только что ступившего на землю и которого всё здесь на каждом шагу поражает. Когда–то у него была поговорка: «Меня никто не вынесет с поля боя. Потому что я тяжелый!» Один скажет, что человечество продолжается вследствие греховности своей. Другой же утверждает, что род людской воспроизводится благодаря любви. Не хочу делать то, что делают другие. Это скучно и страшно. Жить надо иначе, по–своему. Вовс (из письма). Я стал чувствительным и к словам, которые меня не касаются (оттуда же). Ляпис. Ляпсус. Из комнаты свиданий: — Иногда я чувствую себя очень свободным. — Дорогой! Так тебя понимаю, хотя такое состояние у меня было всего дважды. Первый раз, когда я отдавалась своему жениху, а потом — когда уходила от мужа. — Я слыхал, что судьба семьи зависит от того: как, когда, где и почему… это случается между ним и нею в первый раз… Из хаоса: — Остановите меня! Неужели вы не видите, как я страдаю! — Ты так победоносно орёшь, что никому и в голову не приходит, что тебе это во вред. — Прежде всего, это другим во вред. Я так устал быть злым! — Мне хочется жить дальше. Раньше я думал, что мы живем по привычке, а теперь у меня иное мнение. Не будь человек созданием Божиим, со временем земляне покорили бы весь космос и все измерения его и стали бы угрозой самому Автору Вселенной. Но с каждым новым поколением во всех племенах рождается все больше носителей доброго разума. Созданный Господом по его Образу и Подобию человек оказался способен к самоочищению и самовозрождению. Постепенно, правда, страшно удлинив путь к бессмертию, он сквозь слезы, кровь и потери приходит к своему ренессансу. «Чал», речитатив в исполнении эмигранта: Фиолетовая дама мне приснилась на рассвете. Я влюбился, а она мне: мол, давно ты на примете. На песке у моря синего с ней дотла чуть не сгорели. Родила Фиалка сына мне краснокожего в апреле. Мальчик вырос, и японка вышла замуж за него. Узкоглазого внучонка сделали из ничего. Жёлтый мальчик с чёрной девочкой оказались на мели. Фиолетовую деточку ненароком родили. Фиолетовая дама. Море. Чайки. Телефон. Просыпаюсь утром рано. Вспоминаю страшный сон. В вестибюле Организации местных наций по периметру под самым потолком висят знамёна. Их более ста пятидесяти. Они теснятся, пёстрые, и напоминают верхние ярусы вешал универмага в отделе одежды. Из хаоса: Тяжелая полоса кончается. Это совсем неплохо видно. Густо–чёрная позади, она под ногами казалась светлее, почти серой. А впереди белела лёгким снежным налётом окраина белой полосы. Однако ни с той, ни с другой полосы взлететь нельзя, если нет крыльев. Даже если есть колеса и горючее, без крыльев — никак. Психома: Одного из моих братьев я спас от смерти. А другого от убийства. Я спас их друг от друга. Это было просто. То есть решение было элементарным: одного я увёз и поселил подольше от дома, который они никак не могли поделить. Благодаря мне, они сегодня лучшие друзья, и объединила их общая нелюбовь ко мне. Душа не знает расстояний. Душе неведомы преграды. Лена. — В картишки не с кем переброситься! — кокетничал по телефону Винодел. Гримаска, грим–маска. Из хаоса: — Зачем ты за него выходишь? Он же голубой и пархатый! — Самые чувственные, самые умные мужики — это пархатые. А расцветка его меня не волнует. Я сама розовая. — Он знает? — Пока нет. К тому же он не пархатый. Он итало–грек! — Чушь! Все они маскируются, лишь бы поиметь белую бабу. Они нас прописывают у себя временно. — Лучше быть временно счастливой, нежели постоянно и всю жизнь в соплях. Смотрю на них — на всех этих цикадариков или цикадуриков — и более всего меня огорчает в них то, что никто из них не мечтает. Ни о чём. Ни чуть–чуть. Живут, жуют, богатеют или нищают. Но не мечтают. Совсем не романтическая публика. А вот еще одно. Большая нынче редкость, чтобы неаборигенка зачала. Фиолетовая же Сора понесла. Она цветная, но не местная. Не иначе ей помогают сверхъестественные силы. — Пора кончать, Жилда! — произнёс Брион Эм. — Да, свет очей. Почти что всех цикадуриков пометили. Осталось только посигналить, и они полезут в автомолёт. Последнее время ему всё более всего хотелось только одного: испытать отработанный удар правой в голову. Так называемый хук. Не на ринге, а в натуральной среде. На улице. На воздухе. Желание это становилось тем неотвратимее, чем больше вытесняло из сознания иные. У Мажара, что называется, чесались руки. В небе стоял негромкий гул. На земле пахло чем–то до слез памятным с детства. Говорили, что это кружат невидимые автомолёты. А запах так похож на смесь карболки и хлорки, которой я нанюхался в госпитале, где меня спасала от смерти тонкорукая, очкастая старая еврейка — хирургиня Сара. Цикадийцы поглядывали в небо, чертыхаясь. Ходили слухи, что выхлопные газы автомолётов опасны для здоровья. Оргазм — это выход за пределы собственного я. Выброс. Всплеск. Неспособность к этому — признак тупика, в котором надолго, если не навсегда, останавливается движение души к бессмертию своему. Ещё одно Господне наказание. За бесовство оно, за сатанинство. Однажды случилось. Родился ребёнок? Или звезда? Грянул гром? Взорвалась бомба? Умерла мать? Что–то одно или всё сразу. Однажды это случилось. И всё изменилось. И все мы стали другими. Поправка. Однажды это случится. И мы станем другими. Семивёрстов лежал на спине, отвернув голову от света. Слёзы шли по крупным крыльям носа. На виски. Он плакал тихо, казалось, не дыша. — Что ты видишь на солнце? — Ничего. На него не посмотришь. — Это значит, что ты ещё не готов. Первый раз я умер, еще в детстве. Утонул в пруду. Второй — когда упал с велосипеда: ночью удирали с баштана от сторожа — переднее колесо попало на камень, и я вылетел из седла кувырком. Тогда мне было пятнадцать. В восемнадцать лет я умер на операционном столе. В двадцать — в объятиях очкастой медсестры, которая ненамного была старше меня. Но знала о жизни больше моего и свалила этот свой опыт на меня оптом. Умирал на улице под колёсами машин, срывался в пропасть. Терпел катастрофу в самолёте. Меня настигала случайная пуля в ночной перестрелке рэкетиров. Подстерегал и прошивал нож квартирного вора в подъезде моего же дома. Я умирал несчётное число раз. И до сих пор помню себя, а значит, живу только потому, что в самый первый раз, когда рождался, я выжил. Да! Тогда был самый первый раз. Хотя, возможно, умирал ещё раньше, когда Она захотела избавиться от беременности. Трудно сказать, когда он был, тот первый раз. Она отказала моему отцу и убила меня. Она спасла меня от воспаления лёгких, то есть воскресила на свет Божий, когда мне было шесть месяцев. Её давно нет, а я люблю Её. И если такое возможно, значит я с Нею там. Я здесь и там живу, умирая ежечасно. Живу, живу, живу. Лишь Бог не подписывается под мудростью своей. Всем и так ясно, чья она. Гений. Часто чувствую движение своё, приближение к истине. Вот–вот она откроется мне. Ну, ещё чуток, ещё малость и я воскликну: знаю! Но делаю ещё шаг, ещё, а перемен особых в себе и в мире не замечаю. Особых — не вижу, лишь иногда по мелочам что–то такое ощущаю: вот это звучит не так сегодня, как вчера. А то пахнет иначе, чем раньше. А с этим я больше не хочу общаться. А та не такая уж красавица. Дурнушка нежна, как земляника. А от гиацинтов болит голова. Свет фонаря падает и напоминает: яркий конус, белоснежную островерхую гору, пирамиду из отливающего голубизной льда. Чин (из блокнота сюжетов). А что если и мне назвать этот роман «Сборник сюжетов»? Автор. Конец мая. Седьмой час вечера. Тихо, облачно. В закатной части невысоко над горизонтом, чуть правее ещё слепящего солнца — небесная картина: лесная дорога. По левой стороне её — кустарник — скорее всего, боярышник, тёрн или шиповник. С другой — деревья — похоже, кизил, рябина и лещина… Узкая дорога — тенистая, поросшая по обочинам высокой травой. Зовущая. (оттуда же). Из хаоса: — Бегу, значит, я как–то по своим собачьим делам. — Почему по собачьим? Ты ведь не собака. — Собака. — Разве можно так о себе? — Я бы вопрос поставил иначе. Разве можно так о собаках? — Плохо говоришь, почему?! — Но я всё–таки собака. Потому что родился в год Собаки. — Ах, вот оно что! О себе можно так говорить, о других нельзя. — Что ж, возможно, вы и правы — у меня женская психика. Разве что только женщина так вот резко и часто, на каждой странице по несколько раз, может менять тему. — Самому себе посвящаю. Созвучия: Конвейер. Конвоир. Соительница. Слёзистая. Задача простая — загрузить без лишнего шума всех означенных и транспортировать в Окоёмию. Тойфель Кар. Человек беззащитнее таракана. Хакхан. О, этот Райх На клеверах! О, этот кайф! О, лайф! (песенка шмеля–полиглота) Половой двигатель. История — это видения, которые проходят сознанием умирающего. Вот уже две тысячи лет продолжается эта агония. Господи Иисусе Христе, прости нас! Распиная Тебя, мы ведали, что творили! Психома Нередко Господь безучастно взирает на то, как мы пропадаем, гибнем. Но не потому, что Он равнодушен к нашим бедам и страданиям. Просто Он знает то, что не ведомо нам. А именно то, что мы в душе своей бессмертны и окончание земного срока — только бренная смерть, всего лишь избавление от этих несчастий. Слова стали утрачивать свою точность. На всё происходящее слов теперь недостаёт. Они больше не объясняют смысла некоторых явлений. Автор. Только приговорённый к смерти понимает, насколько наша жизнь полна лжи. Потому что перестаёт лгать сам. Мы ведь только и делаем, что лжём. По мелочам, которые нередко даже ничего не значат. Из привычки, из куражу, чтобы приукрасить себя. Опять же ради красного словца и т. д. Самые правдивые — это те, кто не обманывает во вред другому. О, Боже, как же часто мы обманываемся сами! А когда мы понимаем это и начинаем жить без лжи, всё как раз и кончается. Бабуш (из последнего слова). Мажар обшаривал трупы. Такой должности не было. Но кто–то же должен был осматривать карманы мертвых — прежде, чем окровавленную одежду казнённых отправить в печь. Всё, что ни случается, не случайно. Пиза. Ирэн. Позвонила. Говорила, как всегда странно. А потом вдруг ясно и внятно. Это словно озарение безумного, как строка в стихах: я — твоя работа. О, женщина! Как гениально ты иногда говоришь! Автор. «Интуиции». Не правда ли, хорошее название для сборника стихов? Перевал позади. Господи! Неужели я спускаюсь в долину, где время не имеет значения, где его не празднуют? Но почему это случилось так быстро? Ведь я так мало успел! Пальцы тоскуют по пишущей машинке до такой степени, что я просыпаюсь по ночам от ломоты в суставах, напоминающей ревматическую. Мне чудится клацание этих кнопок в любом ритмическом звучании. Даже в тиканье часов. А недавно детский хор, стоящий тремя ярусами, я увидел как клавиатуру пишущей машинки. Кожа не чувствует вкуса. Ей что горькое, что сладкое. А вот изнанка кожи — да! Слизистая — так называют её. Изнанками соприкасаемся, чтоб испытать экстаз. Прости, Господи! Грешник я! Знаю, почему и почём. Ведаю, что творю. Не понимаю только, почему делаю так. И наказываешь Ты меня, а я всё равно не в силах остановиться. Вот и сейчас ради куска хлеба занимаюсь не своим делом, отлучённый от того, которое Ты мне назначил. Мне бы страдать, а я жалуюсь. На моём спидометре давно за пятьдесят. С каждым поворотом скорость увеличивается. Полезный совет: Не напивайся в свой день! Твой день — большая редкость. Побереги, оставь в памяти все его блёстки и проблески, ароматы и запахи, движения и всхлипы, восклицания и паузы, голоса и звуки. Иначе, когда он пройдёт, нечего будет вспомнить. Оставь этот подарок себе. День рождения (правда, не каждый) тоже из таких. Не пей в этот день много, а лишь пригуби, потому что — такое нередко случается — можешь потерять жизнь. Она, твоя сладкая — даже если и горьковата, — в этот день подходит к самому краю той бездны, из которой когда–то выпорхнула, чтобы заглянуть в неё. Смотри, от высоты и выпитого может закружится у неё голова или обуяет её ослепительное безумие и захочется ей броситься в пропасть. Большая высота (возраст) опасна! Вопросы и ответы на встрече Автора с читателями: — Можно ли привораживать без колдовства, заклинаний и прочих нечестивых приёмов? — Конечно, обаянием. Обаятельные люди — великие чародеи. Автомолёт напоминал гигантский чёрный рояль. Тойфель Кар: Когда прольётся боевое вино, теловоды упьются кровью. Его подчинённые — звеньевые теловодов: Гер Барий, Мистер Ия, Пер Иферия, Сер Тификат, Дон Басс, Дон Гон, Дон Гви, Пан Теон, Жилда. Сдавленным голосом, натужно оскалясь, рядовой окоёмник вопил со сцены вечности о своей бесконечной муке. Все выстроились под громадой автомолёта, легко покоящейся на трёх величественных опорах. — Пора! — этот голос раздался одновременно со всех сторон. — Но рояли не летают! — Так преобразуйте же их! — Начинаем разъём! Расходимся по автомолётам! Разъезжаемся по направлениям. И только гружённые сольёмся в единый лайнер! Из хаоса: — Сгинь, пропади, экстермист проклятый!!! — Спасибо за тёплые слова! Ранняя смерть лучших людей есть дань грядущему. Они уходят туда, чтобы заложить для нас базу. Они квартирьеры эволюции. Пока среди них преобладают дети. Такова жертва несовершенной цивилизации. Чем реже умирают дети, тем совершеннее родители их. Брион Эм. Мы живём в эпоху гибели всего толстого: толстых людей, толстых обстоятельств, толстых журналов. Пур — Шпагатов. Свежая рифма: Русская проза. Русская бронза. Крымский вопрос с доэллинских времён возникает на рубежах (на стыках) культурных эпох или цивилизаций. Хагенбрудер. Ещё один парадокс: люди наиболее тяжело понимают очевидное, явное. Умозрительные категории они, в конце концов, принимают или не принимают. А вот лежащее на поверхности, доступное глазу и разуму подвергают сомнению. Из хаоса: — Ну, чего ты так нажрался? — А чтоб легче было. — Легче вести себя по–свински? — Надоело быть хорошим. Утомительно быть примерным. — Неужели? — Тебе не понять. — Почему же? — Потому что ты никогда не был хорошим мальчиком. То, что для тебя привычно, для меня приятно. Как славно чувствовать себя негодяем! — Смотри, не переборщи. — Чувствовать, к счастью, ещё не быть. Когда чувства слишком, когда его много, оно становится привычкой. Через месяц, а может чуть больше, он вдруг увидел (не почувствовал, не осознал, не услышал даже), а увидел, что обо всём, о чём с ней можно было, он поговорил, и до конца жизни ему с ней больше разговаривать не о чем. Любовь беззащитна. Её может погубить всякая мелочь. Но чаще всего её убивает брак. Жизнь в одной постели, каждодневное «лицом к лицу» — вот иллюзия счастья, вот заблуждение, которое отпугивает радость бытия. И детям не нужно это постоянное общение родителей. Им надобна любовь любящих друг друга — отца и матери. Портрет Цикадии: Черная женщина и красные цветы — картинка юга. Точнее: брюнетка с бордовой розой в волосах. Ещё точнее: черноглазая — с розовыми губами. Надо зажмуриться и слегка задержать дыхание. На мгновение открыть глаза, чтобы глянуть на фотографию и снова зажмуриться. С отпечатка, что остался в сознании, если заснятый человек жив, заструится свет. Если — изумрудный или золотистый, человек жив: он здоров и полон сил. Если фиолетовый — жизнь его в опасности. Этого человека подстерегает несчастье. Свет слабый неопределённого цвета — человек болен. Черный цвет — сам этот субъект представляет опасность для окружающих. Возможно, он преступник, убийца. Никакого света — нет человека в живых. Жаль, что этим знанием некому и некогда воспользоваться. Наконец мы стали понимать очевидное. Сколько раз говорилось: Бог един! И не было ни одного человека, которому хотя бы раз в жизни не приходило на ум: Богу от нас ничего не надо, кроме того, чтобы мы были людьми. Это ведь так просто — не превратиться в животное, в зверя… Разные мы, по–разному и представляли мы себе Его, и каждый по–своему молился Ему. Чего только не просили у Него, чего только не прощал нам Он, всё надеясь: вот–вот мы осознаем себя людьми, сынами Божьими и перестанем зверствовать. Но пока не дождался. Жизнь, данная нам Господом, имеет достаточно свободы, чтобы человек мог осуществляться как личность, благоустраивать бытие. Да, в трудностях и борьбе, лишениях и несчастьях. Зато обретённое в трудах праведных он ценит превыше всего на свете и тем счастлив и благодарен Богу. Торжество, тождество. Трапы, тропы, трупы. Демократия, обещая свободу, забирает у человечества последние блага. Обобранному свобода ни к чему. Он ценит простые вещи: хлеб и тепло. Демократия — последняя фаза общественного развития, после которой конец Света. Кому–то хочется коммунизма, кому–то халифата… В итоге — ни того, ни другого, ни десятого. Просто продолжается третья мировая война. Мне хочется зрелую женщину: слегка обветренную, как спелый плод. Мне нравится женщины с чуть шершавой кожей на руках и слегка увядшей на скулах. Из хаоса: — Куда они летают? Я имею в виду космонавтов, астронавтов… — Известно, куда. — А что если это совсем не то, что мы думаем? — Что ты подразумеваешь? — Что если космос — это иллюзия. А они, на самом деле, летают в ад. — Ты головокружительно хорошо пахнешь. И приятна на вкус! Порой мне кажется, что со мной такое уже было. Очень давно, когда я был младенец — у материнской груди. Белый треугольник парусника — косынка ветра. Гений. Давайте пострадаем друг о друге, посострадаем! Алкоголики ходят, как циркачи по канату. Автор. Любовь — дело тех, кому больше делать нечего. Диоген. Напрашивается то, чтобы писать вне всякой формы: не как статьи, рассуждения и не как художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь. Это не мои слова. Льва Николаевича. Но как же они отвечают моим желаниям! Кого люблю, того целую. Целу/ю це/лую. Но и половинку тоже. Половину, если уточнять! Винодел по телефону: — Надо отсюда рвать когти. — Ну и куда бы ты посоветовал. — Конечно, не в Окоёмию. Господь по имени Глагол Несет свой крест и бос, и гол. И такая началась тут сушь, что живая трава сеном пахнула. Ожидаете многого, а выходит мало. Аггей, 1,9. Приходили, бывало к копне, могущей приносить двадцать мер. А оказывалось только десять. Приходили к подточилию, чтобы начерпать пятьдесят мер из подточилия. А оказывалось только двадцать Аггей. 2, 16. …потрясу Я небо и землю. Ниспровергну престолы царств и истреблю силу царств языческих, опрокину колесницы и сидящих на них, и низринуты будут кони и всадники их, один мечом другого. Аггей. 2, 21, 22. Но что об этом говорить. Поздно об этом рассуждать. Всё прошло и ушло. Всё невозвратимо. Всё пошло и ушло. Всё по/шло и у/шло. Выплёскивать себя по первому позыву? Не расточительство ли это? Терпеть, вынашивать детородное вещество, тяготится им? Мучиться от застойных явлений в нижней чакре? Разве это гармония? Нет и нет! Гормональная перегрузка разрушает плоть изнутри, развращает дух. А в конечном счёте портит то самое вещество, из которого строится человеческий кристалл. Листовка на двери «Афродизиака»: У Козы нет казеина. У сапожника — сапог. Если чай без кофеина, Значит, кайф от Пизы плох! В слове казеин вместо а было о. Но Пиза этого не заметил. Он спокойно сказал, срывая бумажку: «Они намекают на мою импотенцию!» — Кто это они? — Конкуренты. — И уже в баре добавил: — Недоумки. Они полагают, что бардак способен содержать лишь тот, у кого не стоит. Но ведь у меня не притон, а шикарная раздевальня. — Да уж! Цены у тебя аховые! — Конечно, не для бедных. Чтобы ко мне попасть, нужно хорошо учиться и в школе, и в институте, а потом крутиться на благо общества так, чтобы хотя бы раз в месяц выкроить на билет в «Афродизиак». Посмотреть на моих девок — значит получить вдохновение. Без вдохновения больших бабок не заработаешь. — А что это такое казеин? — Неуч. Вещество такое. Из него клей делают. В молоке оно. — Дорогим выходит клей, если из молока. — Не кефир, конечно. Подороже. И уже под пиво Пиза продолжил: — А знаешь, почему у неё нет казеина? У козы. — Неа. — А ты видел, как коза сама из себя пьёт? — Молоко? — Мочу. — Жуть! — Так вот поэтому в ней нет казеина. Мы в деревне — давно это было — опыты ставили. Связывали её так, чтобы она не могла извернуться. — Ну и что? — Через неделю издохла. — Наверное, от неудобства позы. — От избытка казеина. Он её отравил. Из хаоса: — Всегда вслушиваюсь в своё сердце. Оно порой топочет. А чаще идёт устало, словно загнанный конь. — Ты экзистенциалист? — Да! А что это такое? — Хочешь сказать, что не знаешь? — Знал да забыл. — А я думал, что автор наверняка не может не знать, что он есть такое. — Я не какой–нибудь нищий. Но раз в месяц или чаще я с удовольствием пою, устроившись с моей гитарой где–нибудь в тенёчке на улице Гения. Мне бросают деньги, а я наслаждаюсь собственным голосом и людской отзывчивостью. Худой, высокий и мосластый Яков — Лев напоминал старого, однако хорошо ухоженного и потому элегантного пса. Такие и в преклонных годах нравятся женщинам. Однако слабый пол никогда не занимал этого субъекта так, чтобы затмить хотя бы на некоторое, пусть даже краткое, время иные, для него более пламенные страсти. Яков — Лев любил (любит) только деньги. Страха нет, а только сожаление. Умирать не страшно, вот жизнь терять почему–то жаль. В очереди на посадку: — Я знал женщину, которая умела читать по руке. — Обман. Я не верю в хиромантию. — Она читала. Но не чертёж ладони. Она видела письмена судьбы. — Бросьте! — Да, да! Видела отдельные слова и фразы, не линии, как мы все. Оказывается, есть такие феномены. Человек, чаще всего женщина, читает на руке тексты и формулы, невидимые обыкновенному взгляду. У неё удивительные глаза. Они вытянуты уголками к вискам, как бывает у лисиц… — Ты любил её? — Но больше боялся. Я всё время ощущал, общаясь с нею, опасность. — Отчего же? — Она мне всё время рассказывала обо всём, что было со мной… Даже о том, о чем никто, помимо меня самого, не знал и знать не мог. Я боялся, что она вдруг начнёт рассказывать мне моё будущее. Я не хочу знать, что меня ждёт завтра, когда настанет день и час моей смерти. Из страха я побежал от неё. — Всегда мы боимся не того. — Пожалуй. — Ну, и где же она теперь? — Не знаю. — Я полагаю, ты сделал ошибку, расставаясь с такой женщиной. — Что, ты, что ты! Ведь я её до сих пор боюсь. Как можно жить с человеком, который внушает тебе один только страх?! — Боимся, чего не следовало бы, не боимся того, что нас, в конце концов, губит. А как бы нам она сейчас пригодилась. — Это ещё зачем? — Рассказала хотя бы, куда нас и зачем эвакуируют. Левый берег года. Ватильный и витальный. Летательный и летальный. Скрипка и скрепка. Шлейф и шельф. Шеф и шейх. Пророк, порок, порог, пирог. Человек — предмет для другого человека священный. Сенека. — Я герой! Конечно же, я герой собственных произведений. Автор. Дуновение вдохновения. Проблема не в нациях, а в эманациях. Гений. Войны, войны! Была когда–то первая. Воевали две цивилизации. Долго, быть может, миллион лет. Наконец свершилось: победители обняли побеждённых. Вселенная не знала более сладостных объятий. Мужчины — цивилизация победителей — взяли себе оплодотворяющее право. Женщины — побеждённым — осталось другое: быть оплодотворяемыми. Так они к обоюдному удовольствию, вернее сказать, к обоюдной необходимости и пошли в вечность. Так получилось: трансформируясь, они стали умножаться, неся разум и образ Создателя. И это хорошо! Ибо до той первой войны миров население было малочисленным, однообразным, бесчувственным, потому и бессмертным. И было то первоначальное бессмертие бесплодным и бесстрастным. Новое же бессмертие предстояло выстрадать в муках. Киммерия — родина страха и вихрей. А. Рембо «Одно лето в аду». Писатели — любимцы сатаны. Парафраз (оттуда же). Нам морем, которое я так любил, я видел в небе утешительный крест (оттуда же). Небо! Сколько нас, проклятых на этом свете! Мы всегда узнаём друг друга и надоели друг другу. Милосердие нам неизвестно, но вежливы мы и наши отношения с миром очень корректны (оттуда же). Маловерный! Зачем ты усомнился? Матфей, 14, 31. Сон Пизы: — Говори, сестра, чего тебе хочется. Всё сделаю, родная. — Прежде всего, дай посмотреть шоу с твоими девственницами. Говорят, оно у тебя лучшее в полушарии. — Послушай! А у нас какое полушарие: левое или правое? — А это с какой стороны посмотреть, милый! Сон Чемпиона: — Что, моя родная? — спросил Мур в ответ на движение её лица. — Хочу тебя попросить об одной вещи, папа! — Проси о чём хочешь, Ва, всё для тебя сделаю! — Прошу тебя, никогда не умирай. Вот мы всячески обижаем друг друга: оплёвываем, топчем… Так поступаем, наверное, потому, что не думаем о смерти. Нам становится стыдно и страшно лишь тогда, когда беззаветный человек умирает. Хуже всего нам в таком случае, прежде всего, потому, что мы не имеем возможности что–то исправить или хотя бы извиниться. Поэт отличается от стихотворца тем, что не умеет он и не знает, как сочинять. Всякий раз он пробует себя, как начинающий. Стихотворец же в отличие от поэта может работать по заказу. Среди таких мастеров много прекрасных переводчиков и формалистов. Поскольку им надоедают их феноменальные знания и умения, они и взыскуют. Им хочется начать сначала. Поэт — стихотерпец, страстотворец, сочинятель. Сон поэта: Как мираж он явился. В упор говорил: почему до сих пор не придумал об этом стиха ты? И сочились в ладонях стигматы, кизиловых плодов не светлей. Сердце глупое всхлипнуло. «Тлей, — прошептал я, — душа без одежды… Это тело живёт без надежды, потому что нельзя из невежды, хоть раскрой, хоть сожги ему вежды, ясной веры в себя воспитать…» И упал я, как загнанный тать, на колени пред отроком строгим. И склонился под окриком долгим, и увидел священную рать, и подумал: пора умирать. Шли, мерцая, Господни солдаты: на запястьях и стопах стигматы — палачей укрощать и прощать и меня от меня защищать. На небе напиши это имя. На море напиши и на горах. Откровение(?) Людишки. Ледышки. Башни. Басни. Железа. Железо. Орёл. Ореол. Ареал. Ты, как чай из термоса, дымишься горячо, но быстро остываешь. Автор (самому себе). Крошка на её устах — это блёстка сладкого сна, частица из её расхристанной души. Автор (об Ирэн). Я не люблю её, но ценю за изысканность (о ней же). Тарам. Тара рам. Тартар: ам! Фанерными голосами вещает «Черномурка». В раю зимуют соловьи. Гений. А у меня есть рассказ «Мухинсон из Бахчирая». Автор. Гудит плохо натянутая струна. А им нравится. Такая у них музыка. Гоша Ломтю («Телевик»). Повсюду горят склады дровохранения. Прекрасно всё то, что мне нравится. Пиза. Освальд и асфальт — деточки чёртовой матери. Стихи — штрихи. Мистика — мастика. Мастак — маштак. Лоза — луза. Чёлн — член. Гений — это золотая середина между безумием и глупостью. Автор. «Афродизиак» Этот хит Ерик поёт неправильно — голосом уличной торговки, голосом зимней молочницы, простуженной жадной птицы: Лобзает лобзик лоб лабаза. Арба арбузных аркебуз. Бузит базука близ базара. Амбре амбарных амбразур. Забралом забродил забор. Накрылся, накренясь картинно. Икрой, икая окаянно, Курил кургузый курослеп. Рокот рта. Нестор нам рассказал это в «Повести временных лет»: мы — внуки Ноя, дети Иафета. Еще один хит: Золотые часы небес Ты носила на тонкой цепочке. В смуглом желобе солнечный блеск Растекался в критической точке. В это устье нектарной струи Я нырял и выныривал жадно. Истекала горячая жажда На прохладные камни твои. Ерик сладкоголосый: Пока я пою, вы все мои! Цивилизация Седых. Их лидер Седай — покровитель всех рано поседевших. Близок судный час, и месяц раскололся. Коран. Сура 54. Всё возможно тому, кто верует. Христос. Сверкающая пыль вечности — материал, из которого сотканы время и его шедевры. Гений. Эготерапия: Все мы работники от Бога или от дьявола. Художник от последнего быстро достигает признания и достатка. Художник от Бога медленно восходит к славе. Порой и жизни ему для этого не хватает. И только творения его в уверенном одиночестве стоят на вершине и светят оттуда миру. Почему так? Дело в том, что Поэт от Бога творит с большой поправкой на будущее. И работа эта сложна и длительна, потому что полна сомнений. И состоит из трёх этапов. Сначала автор ловит частицы рассеянной в мироздании информации. Потом создаёт из них, как бы выплавляет мыслеформы (образы). Связанная в них информационная пыль космоса возвращается к Господу и уже готовыми моделями преподаётся Всевышним человечеству. Так люди готовятся к восприятию нового. На эту подготовку как раз и уходит время порой всей жизни одарённого Богом. Рукопись не становится книгой до тех пор, пока люди не созреют для её восприятия и понимания. Те же, кто от лукавого творит, пользуются отнюдь не бессмертными корпускулами Вселенной. И даже не блёстками её. А лишь отблеском, который проворно подбирают, словно побирушка, допущенная с чёрного хода на кухню, где готовится пища богов. Когда ещё накроют столы, а они уже сыты. Ибо им это надобно, не Господу. Им — сиюминутное. Богу — вечное. Отблеск подлинника, падающий на подделку, придаёт ей значимости. Создаёт иллюзию самостоятельности, чем поражает незрелое или нетребовательное восприятие. Конец концов, объявленный месяц назад, кажется, снова не состоится. Яков — Лев. И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред лицом Господа; между ними пришёл и сатана. И сказал Господь сатане: откуда ты пришёл? И отвечал сатана Господу, и сказал: я ходил по земле, и обошёл её. Иов. 1.6.7. Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: «зачался человек!» День тот да будет тьмою; да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет! Да омрачит его тьма и тень смертная, да обложит его туча, да страшатся его, как палящего зноя! Ночь та — да обладает ею мрак, да не сочтётся она в днях года, да не войдёт в число месяцев! Да проклянут её проклинающие день, способные разбудить Левиафана! Да померкнут звёзды рассвета её: пусть ждёт она света, и он не приходит, и да не увидит она ресниц денницы. За то, что не затворила дверей чрева матери моей и не сокрыла горести от очей моих! Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева? Зачем приняли меня колена? Зачем было мне сосать сосцы? Иов. 3. 1— 12. И пришёл Владимир, что был сыном Малуши, принявшей крещение в Царьграде вместе с княгиней Ольгой. И взял равноапостольный под руку свою всех Володек, которых мог. Тех, кои сберегли в сердце веру в Господа и Божию благодать. И увёл Креститель тёзок своих достойных в Вечность. И пришёл Ярослав, сын его, прозванный Мудрым. И забрал всех достойных прощения, по имени своему, всех Слав. И явился Валерий, а за ним Сергий и Пётр, и Дмитрий, и Яков; Василий, Иоанн, Николай, Борис и Глеб и все другие. А за ними женщины, святые Мария, Ольга, Елена …. Все–все, чьи имена значатся в Книге Жизни, и увели одноимённых своих… А за теми, кого называли безбожно — выдуманными, суррогатными именами, не пришёл никто. Сиротливо бродили они по земле среди грешников, с надеждой глядя ввысь, почти зная причину неприкаянности своей. И было так, пока не слетелись Ангелы, да не забрали их, чтобы окрестить и, праведно поименованных, отправить всех, куда кому полагается. Аэропорт. Радиоголос о посадке на автомолёт. Трапы. Шум. Суета. Духотища. Теловоды, сеющие успокоение в пастве своей. Вот она, идущая бесконечной вереницей: Ал, Гомер, Аскеназ, Магог, Иаван, Фувал, Мешех, Фирас, Ева, Натан, Ли, Гоша Ломтю, Рафат, Фотарма, Елиса, Фарсис, Хагенбрудер, Сора, Втелюща, Ню, Теря, Бабуш, Киттим, Ерик, Яков — Лев, Чин, Вовс, Пур — Шпагатов, Абрикозов, Серафим, Додаим, Субмарина, Вовчик, Кусоко, Ым, Холоша, Туфлица, Муст, Луя, Максимильянс, Мур Семивёрстов, Совик, Хакхан, Котик, Абрикозов, Сачиника… И ещё много иных, которых помню в лицо, но не знаю по имени. Казалось, Аборигению (Цикадию) покидают все её насельники. Но так можно было подумать только в аэропорту. За его пределами всё было по–прежнему. Там оставалось ещё довольно много тех, на кого пока не распространилась окаянская сила. Они продолжали жить на родной земле, как ни в чём не бывало. Остались ждать своего часа и Пиза, и ваш непокорный слуга — Автор. Беспредельно огромный лайнер снялся, как птица. Быстро уменьшающийся, с косо прижатыми ушами, он круто пошёл туда, куда улетают космонавты–астронавты. Спустя некоторое время, уже на недосягаемой глазу высоте раздался взрыв, сверкнуло множество молний, и грянул ливень. Симферополь, 25.08.92. ***************