Шрифт:
[37]
Продолжу.
Хоть это угрюмое повествование всем уже осточертело. У всех оно в печенках. В селезенке. В левом легком. Рыбной костью застряло поперек горла.
Пусть.
Что с того, если профаны отплевываются? Не такая уж роскошь писать этот роман. Я бы сказал наоборот. Но не буду. Скажу только, что мне все равно, как вы воспринимаете текст. Все равно он скоро закончится. Можно прощаться.
— Прощаться? А как же мы, ваши читатели? — заголосили дерьмоглоты.
Не знаю, что и сказать… вам… дерьмоглотам.
Наверно, никак. Никак вам не быть.
Так слишком грубо, все-таки это мои читатели, а не дерьмо в прорубе.
Возможно, придумаю для них что-нибудь позже.
А может быть и нет.
[37]
Я так и не подошел к своей стойке. Так и не узнал, с какой начинкой принесли блин. Часто их путали. Случайно или намеренно — мне безразлично.
Я жалел только о кофе. Чего я хотел, так это чашечку крепкого кофе.
Но в этом заведении не было чашек. Кофе приносили в пластиковых стаканчиках. Ужасная подробность, но без нее не обойтись.
Да!
Кофе стояло на стойке в пластиковом стаканчике.
Когда я вспомнил, что здесь всегда так, что посуда только пластиковая, потому что когда-то разбили всю обычную, меня передергивает.
Об этом ли я мечтал? Есть с газеты, пить из пластика? Я, писатель, готов терпеть, мучиться и все равно молчать, унижаться, переносить лишения, вжав голову в плечи.
Как черепаха. Но у черепахи нет плеч, а у меня есть.
Как же это достало! Вечно одно и тоже. Отчаяние, сменяемое апатией.
Пусть хоть сейчас будет не так. И, действительно, все меняется.
Меня разрывает на части, я взбешен, в ярости. Сколько можно? Есть с газеты, пить из пластика?
Я человек, а не крыса. Я француз.
Нет, я не француз. Я пишу о французах, но сам я не француз. Не поляк, не испанец, не англичанин, не итальянец. Я не пойми кто.
Я автор.
[37]
Повторимся. Я так и не вернулся к своей стойке, а зашел обратно в туалет, благо, едва успел выглянуть из кабинки.
Мгновение и я снова стоял в помещении с унитазом и тремя дверями в трех стенах.
Эти двери, одну я закрыл, но две оставались вне моего контроля. Я хотел узнать, куда они ведут.
Возможно, они были закрыты. Возможно, были декоративными, нарисованными на стенах, но не существующими в виде функциональных объектов.
Прежде всего, я хотел разобраться.
Я подошел к одной двери, правой от меня, левой от унитаза, и потянул за ручку. Дверь не двигалась ни в одну сторону. Действительно, это были лишь нарисованные на стене контуры с вкрученной ручкой.
Оригинально, ничего не скажешь.
Я подошел ко второй двери. Вернее, ко второй стене — левой от меня, правой от унитаза. Хотелось узнать, контуры ли на ней или правда дверь.
Я потянул за ручку сначала на себя, а потом от себя. Когда я тянул на себя, дверь или контуры двери никак себя не проявили, создалось впечатление, что это не дверь в привычном смысле, а только рисунок на стене с приделанной ручкой.
Но когда я стал толкать от себя, тоже ничего не произошло. Дверь или контуры двери так никуда и не сдвинулись.
Я готов был уже выйти из туалета к стойке с остывшими кофе и блином, но решил вдруг, нечасто такое случается, двинуть речку вправо, а затем, если ничего не произойдет, влево. Мне также пришло в голову двинуть ручку вверх, а затем, если все равно ничего не произойдет, вниз. Но этого не потребовалось.
Я двинул ручку двери или контуров двери сначала вправо. Ничего. А затем влево. В этот момент в дверь, с помощью которой я попал сюда, начали стучать.
— Долго еще вас ждать?
Я не ответил.
Главным образом потому, что дверь или контуры двери посредством ручки, которую я двигал влево, поддалась. Контуры оказались дверью, поэтому теперь я буду писать в единственном числе.
Каково, а!
С таким пристрастием изучить устройство туалетной кабинки и в результате найти лазейку. Конечно, я тут же юркнул в образовавшуюся брешь.
[37]
Я оказался в комнате.