Он с горечью и раздражением подумал, что в каждой ошибке, оплошности, неприятности, в любой беде, в каждом ударе судьбы есть своя положительная сторона, есть своя неизбежность, которая делает тебя более хладнокровным и стойким, ибо тебе уже нельзя сделать выбор и не стоит думать о будущем. Но если я ожесточу свою душу, разве я смогу принести пользу отечеству, нации, наконец, принести пользу самому себе? Без этого я лишь исковеркаю и истопчу свою душу. Если я не завоюю дружбу, любовь, уважение, я удостоюсь лишь презрения и ненависти. Меня никто не поймет и не простит. Мои дети, мои любимые ученики будут презирать меня, ненавидеть и сторониться! Железная, гениальная логика! Рассуждая так, он вдруг почувствовал, что только сейчас обрел истинное «освобождение».

Небрежно покачиваясь из стороны в сторону, он шел по узкому хутуну, пока не достиг «Винного жбана» — небольшого питейного заведения, стоявшего у поворота. В лавке выстроились в ряд огромные глиняные жбаны с вином, которые и дали название месту. Хозяин лавки — человек в возрасте, поэтому в торговле помогают ему жена и коротышка парень, не то сын, не то их ученик. Пол в лавке выложен почерневшим от грязи кирпичом, стол и стулья — старые, массивные, на вид очень прочные. В комнате стоит крепкий запах дешевого вина. Кроме больших жбанов из обожженной глины, в лавке можно увидеть цилиндрические стеклянные сосуды с крышкой, наполненные зеленым вином цинмэйцзю — наливкой из слив, еще каким-то зельем пунцового цвета и виноградным вином лиловатого оттенка. Неестественные цвета жидкостей невольно заставляют вспомнить о дешевых красителях. Здесь же стоят разного размера и формы бутылки вперемежку с небольшими тарелочками с закуской, которая обычно подается к вину: поджаренным арахисом, кусочками доуфу [117] , мелкими креветками. Основными посетителями лавки являются трудяги, о которых обычно говорят: «Тянет он телегу, продает сою». Ни Учэн, попав в этот мир, сразу же почувствовал облегчение, словно сбросил старую кожу и стал другим человеком. Он широко улыбнулся. Под небом всегда есть путь, по которому путник бродит!

— Четыре ляна байгара [118] и тарелку доуфу! — приказал он юному слуге.

Слуга уставился на него, в его взгляде застыл какой-то вопрос. Однако ухмылки, которую слуга позволял себе с другими посетителями. Ни Учэн не заметил.

— Четыре ляна байгара и миску доуфу! — повторил Ни Учэн. В те времена, о которых идет речь, один лян емкость имел небольшую, поскольку меры объема были иные: шестнадцать лянов в ту пору равнялись одному рыночному цзиню.

На лице парня застыло выражение сомнения.

— Ты что, оглох? — Ни Учэн сдвинул брови.

— Вы нам задолжали… еще два месяца назад…

— Верну, все верну, нынче непременно рассчитаюсь и еще дам тебе на чай! Разве я когда-нибудь не отдавал своих долгов? Я же у вас выпиваю не впервые! — Ни Учэн осклабился, и улыбка получилась кривая, наигранная.

— Слушаюсь, господин Ни! — Мальчишка, по всей видимости, успокоился. К столу подошел хозяин. Ах ты, такой-сякой, ну и невежа, ну и подлец! Этот малец только что вел со мной настоящую психологическую войну, а ты, старый хрен, все это время стоял в сторонке и прислушивался к разговору. Небось что-то против меня замыслил.

О люди! Если бы судьбами китайской нации вершили Наполеон или Бисмарк, то даже им ничего бы не удалось сделать!

Появилось вино и закуска, разложенная на пепельно-серой тарелке с двумя темно-синими ободками по краю, которые словно подчеркивали уныние, тяжесть и беспросветность той жизни, что вели здешние обитатели. У чарки отколот кусочек, и от этого места, кажется, ползет еще трещинка, но в комнате слишком темно, чтобы ее разглядеть, а Ни Учэн к тому же близорук, поэтому утверждать что-то определенно нельзя. Вот это и есть наша жизнь, наши удовольствия, наше счастье… Что это там на стене, закопченной до черноты от дыма, который выбрасывает наружу печка с углем? Ах! Это лозунги, которые повсюду расклеивают японские оккупационные власти в связи с «Четвертой кампанией по усилению общественной безопасности».

«Мы должны обновить жизнь и обеспечить спокойствие людям.

Мы должны оберегать сельскохозяйственное производство и снизить цены.

Мы должны уничтожить коммунистических бандитов и исправить мысли.

Мы должны создать свой Северный Китай и закончить войну в Великой Азии».

Мы должны… Что мы должны? Я должен… Что я должен? Гадко! Все гадко!

Он похож сейчас на неграмотного, точно так же он смотрит сейчас на эти иероглифы, разглядывая каждую черточку, из которых они состоят. Вот черточка поперечная, черточка вертикальная, откидная и ломаная вертикальная. Но что означают все эти знаки? Тошнотворное лицемерие!

Буль-буль! Одним духом он влил в себя больше двух лянов байгара. В глотке сразу защипало, словно в нее вонзились крохотные иглы. Лицо побагровело. Подавив кашель, он немного переждал. Откуда-то изнутри поднималась волна тепла.

— Ну, как идет торговля? Много ли покупают? — обратился он к старику хозяину, решив проявить инициативу в разговоре.

Четыре ляна он проглотил в три глотка. В горле запершило, он закашлялся. Но голова, как ему казалось, была совершенно чистая. Он мог сейчас, подобно стороннему наблюдателю, созерцать самого себя, общество, всю страну!

Страна, которая терпит столько лишений! Скорбная у нее судьба, скорбны и годы, в которые она существует! Но будущее страны вселяет радужные надежды. Он верит в будущее, несомненно! Правда, не совсем понятно, на что надеяться. Впрочем, в Китае живет немало людей, которые гораздо сильнее Ни Учэна. Я прекрасно знаю, что они сильнее меня, потому что у меня в жизни толком ничего не вышло… Сейчас мне приходится терпеть лишения, но рано или поздно забрезжит рассвет и я пробьюсь сквозь пелену мрака! Да будет свет! О, как надеется он на будущее счастье! Как надеется на что-то возвышенное и прогрессивное! Что до лишений, то он терпеть их не может. Он их не переносит! Все это пошло, ничтожно! Ба! Вот где причина всех трагедий! Вот где зарыта собака!