Шрифт:
— Это же все вам нужно, а не мне — вам! — не выдержала Штепт. — Мне наплевать на ваши сараи, на ваших бандитов, на всех вас вместе взятых! Пусть тут все сгорит — мне нет до этого никакого дела!
Ей хотелось отделаться как–нибудь от этих людей как от какого–то недоразумения, препятствия к ее собственному личному светлому будущему: карьере, деньгам, власти. Хотелось, чтобы их — нищих, грязных, крикливых, похожих друг на друга — не было не только в Гаю, но и во всей стране. Чтобы не думать о них, не знать, не мучиться…
Штепт показалось, что в уходящей толпе она различила цыгана; почувствовав свою силу и правоту, она закричала:
— А дочку твою мать–бродяжка из детдома украла! А мне наплевать — цыганке цыганская жизнь! Все государству меньше заботы. А тебе, пьянице, ее больше не видать! — но злость быстро опустошила ее. — Да пошли вы все… — Штепт, дрожа от ненависти и беспомощности, топнула ногой — вогнала шпильку в крепко утоптанную землю. Шагнула, рванулась, ободрав каблук, и пошла прочь.
На улице же организовался стихийный митинг. Люди жаждали знать, кто сжег сарай Панасенка, чтобы немедленно учинить над ним суд. Деревня — не город. Здесь каждый на виду. Собственность, сарай там или корова, ладно, так и быть, может быть личная, но жизнь — только общая. «Не утаи» — главная заповедь деревни. Не утаи — расскажи, поведай, откройся, выслушай совет, дай вмешаться, поблагодари за помощь. Молчит тот, кто спалил сарай, скрывается от людей. Сегодня он поджег Панасенка — завтра подожжет кого–нибудь еще, послезавтра — побьет или зарежет. Хочешь
сжечь — отомстить, напугать, уравнять со всеми — иди и жги открыто, пусть знает, чем досадил людям. Тайно жечь — вот что не по–людски.
Больше всех усердствовала в крике Михайловна: потрясала кулаками, вставала на цыпочки. Бабку привычно слушали и поддакивали. Но когда она взмахивала руками, из–под платья у нее трогательно выглядывал край исподней сорочки из белого ситчика в цветочек…
Никто не заметил, как в толпу затесалась необычно тихая Кузьминична с неестественно блестящими глазами.
— Я знаю, знаю, кто спалил Панасенка… — зашептала она первой попавшейся под руку бабе, — отойдем — скажу… — отвела ее немного в сторону, помучила молчанием и выдала: — террористы это, террористы из Чечни, их происки, черти…
Тихонько со двора вышел расхристанный Панасенок и ушел куда–то. За ним выбежал лядащий пес его с волочившимся следом обрывком веревки. Никто их не заметил.
Долгий день кончился. Бабки, отужинав и поглядев сериал, разошлись по своим комнатам.
Кузьминична, все еще волнуясь, долго молилась, пока ночь не взяла свое и она не забылась сном без сновидений.
Проснулась от странных звуков.
Послушала немного испуганно, не выдержала, вышла на цыпочках в комнату, откуда раздавались стуки, и замерла.
В окна струился ровный лунный свет. Белые квадраты на полу с крестами от рам неузнаваемо преобразили комнату. По ним в немом танце с поленом в руке кружилась в белой ночнушке растрепанная Михайловна. Временами она замирала: стояла, не шевелясь и не дыша, потом неожиданно срывалась с места, подскакивала и начинала бить поленом в потолок, ища безумными глазами одной ей видимую мишень. Замирала опять.
Кузьминична смотрела на нее без обычного раздражения. Напротив, с откуда–то вдруг взявшейся любовью, ласково улыбаясь. Как на родную.
Михайловна ее заметила. Устало опустила руки с поленом, выматерилась и пояснила:
— Мыши спать не дают, бегают по потолку. Нехай к Ваське бегут. Он все одно зенки залил и спит как убитый — не помешают.
Глава 10
Егорка крестился.
…С утра ветер дул резкий, неприятный, гонял по улицам мусор. Собаки попрятались. Деревья, стеная, роняли листья. Где–то у реки Васька, выгнав коров, тщетно пытался прикурить, грея робкий огонек спички в грязных мозолистых ладонях…
Егорка крестился.
Приехал из Койвусельги строгий и ожидающий. Пытался смотреть на взбудораженный пожаром Гай, на всех трезвых и пьяных его жителей по–новому, ища. Бродил без толку, неприкаянный.
Как там поп–то сказал? «Лисы язвины имят, и птицы — небесныя гнезда, а сыны человеческие не имат кде главы подклонити…»
Михайловна и Кузьминична сидели на кухне в старых подшитых валенках без голенищ у затопленной печки и пили чай.
— Куды ж теперь Демократию девать? — стенала Михайловна. — Панасенок обещался купить, а теперь ему не до моей коровы. Так и сказал: «Не до Демократии мне теперь…» Я ж надеялась хоть какую копейку за нее выручить…
— На все воля Божья… Авось как–нибудь проживем… — тихо шептала Кузьминична.
— Воля Божья! Я тебе покажу — воля Божья! Опять забыла, да? Забыла, куда мы собрались?
Михайловна аж побелела от злости, ей не хотелось снова рассказывать Кузьминичне о предполагаемом отъезде на Кубань. А ведь она, Михайловна, уже и вещички свои начала перебирать, прикидывая, что взять, а что оставить. Много–то не унесешь с собой — годы не те. Да и незачем прошлое в новую жизнь тащить.
Объяснять все по новой Кузьминичне значило снова ее убеждать в необходимости оставить все, решиться изменить жизнь на старости лет. Надо было воодушевить ее, обнадежить, уверить, что это нужно, что все будет хорошо, наконец. Кузьминична расплачется от волнения, беспомощности, растерянности, и надо будет обнимать ее и утешать.