Мы с Брэдом спорили в течение трех месяцев, прежде чем он дал согласие на производство Эми, просто Эми ™.

Мы сражались у нас в доме, где каждую ночь я выкладывала всё ту же сорок одну причину, почему мы должны это сделать, а он выдавал в ответ те же тридцать девять причин, почему мы не должны. Мы бились на работе, где люди могли видеть сквозь стеклянную дверь, как мы с Брэдом жестикулируем друг на друга, бешено и беззвучно.

Я очень устала в тот вечер. Я провела его, запершись у себя в кабинете, разрабатывая процедуры, которые должны справиться с непроизвольными мышечными спазмами Эми. Эту проблему необходимо было устранить, иначе Эми не будет выглядеть настоящей, независимо от того, насколько хороши алгоритмы её обучения.

Я подошла к спальне. Там не было света. Брэд ушел спать рано. Он был слишком вымотан. Во время обеда мы снова бросали друг другу всё те же доводы.

Он не спал.

– Мы всё ещё собираемся пойти на это? – спросил он в темноте.

Я присела на край кровати и стала раздеваться.

– Я не могу от этого отказаться, – сказала я. – Я слишком сильно скучаю по ней. Прости.

Он ничего не ответил. Я закончила расстегивать блузку и обернулась. В лунном свете, проникающем сквозь окно, я увидела, что его лицо было мокрым. Я тоже начала плакать.

Когда мы оба, наконец, остановились, Брэд сказал:

– Я тоже скучаю по ней.

– Я знаю, – сказала я. Но не так, как я.

– Это будет совсем не она, ты это понимаешь? – спросил он.

– Я знаю, – сказала я.

Реальная Эми прожила девяносто один день. Сорок пять из них она провела под стеклянным колпаком в реанимации, где я даже не могла дотронуться до неё во время кратких визитов, всегда проходивших под присмотром врача. Но я могла слышать, как она кричит. Я всё время слышала её крики. В конце концов, я попыталась разбить стекло руками, я колотила ладонями по непробиваемому стеклу пока не переломала кости, и потом меня загрузили лекарствами.

Я никогда не смогу заиметь ещё одного ребенка. Стенки моего чрева не зажили должным образом, и я больше никогда не смогу забеременеть. К тому времени, когда до меня довели эту новость, Эми была банкой с пеплом в моём шкафу.

Но я всё ещё слышала её крики.

Сколько ещё на свете женщин, таких же как я? Я хотела чего-то такого, что можно было бы взять на руки, научить говорить, ходить, немного подрастить, достаточно долго для того, чтобы распрощаться с прошлым, достаточно, чтобы в памяти утихли эти крики. Но не настоящего ребёнка. Мне не надо другого, реального ребенка. Это заставило бы меня чувствовать себя предательницей.

Взять чуть-чуть пластикожи, немного синтгеля, правильный набор двигателей и много умного программирования, и я смогла бы это сделать. И пусть технология лечит мои раны.

Брэд считал эту идею мерзостью. Он был возмущен. Он не мог понять.

Я ощупью нашла в темноте край нашего покрывала.

– Это может погубить и нас, и компанию, – сказал Брэд.

– Я знаю, – отвечаю я. Я ложусь. Я хочу спать.

– Мы сделаем это, – сказал он.

Мне больше не хочется спать.

– Я больше не могу, – сказал он, – видеть тебя такой. Видеть, как сильно ты страдаешь. Это слишком больно для меня.

Я снова начала плакать. Это понимание, эта боль. Было ли это любовью?

Правда, прежде чем я заснула, Брэд сказал:

– Может быть, нам следует подумать об изменении названия компании?

– Зачем?

– Ну, я просто подумал, что название «Ваши Необычные Игрушки» звучит, как будто компания занимается производством «игрушек для взрослых».

Я улыбнулась. Порою пошлость – лучшее лекарство.

– Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю.

Брэд протягивает мне таблетки. Я послушно беру их и отправляю в рот. Он наблюдает, как я отпиваю воды из стакана, который он мне вручил.

– Позволь мне сделать несколько телефонных звонков, – говорит он. – Ты пока вздремни, ладно?

Я киваю.

Как только он выходит из комнаты, я выплёвываю таблетки в ладонь. Иду в ванную и полощу рот. Запираю за собой дверь и сажусь на унитаз. Я пытаюсь вычислять число «пи». Мне это удаётся до пятьдесят четвертого знака. Это хороший признак. Воздействие оксетина уменьшилось.

Я смотрюсь в зеркало. Я вглядываюсь в собственные глаза, словно пытаясь разглядеть положение фоторецепторов на сетчатой оболочке. Я поворачиваю голову из стороны в сторону, наблюдая, как поочерёдно напрягаются и расслабляются мышцы. Этот эффект будет непросто имитировать.

Но нет ничего настоящего ни в моем лице, ни в его отражении на гладкой поверхности. Где боль – боль, делающая любовь настоящей, боль понимания?

– Ты в порядке, дорогая? – окликает меня Брэд через дверь ванной. Я включаю кран, брызги воды летят мне на лицо.