Гремлин

Аннотация

Гремлины — маленькие злобные создания, которые живут в двигателях самолетов и обожают выводить их из строя. Самые страшные среди гремлинов — крапчатые…

То утро помню, как сейчас — пятница, что-то в районе половины десятого. Мы как раз вылезли из палатки, чтобы успеть до обеда подмести в «консерватории» с черного хода то, что не успели выгрести другие команды с поваром Жоржем у нас имелась на этот счет особая договоренность — и задержались посмотреть, как Ленка заводит «Скат» на посадку. Не помню точно, что меня отвлекло — кто-то что-то сказал, или просто развязался шнурок, но когда я вновь взглянул на небо, «Скат» уже отвесно падал на полосу, завалившись на крыло. Удара мы почему-то не слышали, и в первый момент до нас просто не дошло. И лишь когда увидели столб дыма над ангарами и нашего тренера Петровича, со всех ног мчавшегося к полосе в одних трусах и болтающейся на шее маске для подводного плавания, вдруг разом поняли: случилось несчастье. И кинулись следом. По дороге нас обогнали машина техслужбы и джип Гарковена с болтающейся в кузове стойкой радиосвязи. В спину дышали двое ребят из «Крыльев», по всему полю мелькали бегущие от палаток фигурки. Когда мы добежали, на полосе уже во всю орудовали пеногасителями две пожарные машины, аварийная команда в термоустойчивых костюмах возилась с покореженным фонарем, рядом с носилками наизготовку дожидалась бригада медиков. Петрович кинулся было туда, но не добежал — жарило так, что уже метров за двадцать трещали волосы. Похоже, при ударе рванули топливные танки — на полполосы растеклась лужа жидкого огня, композитное покрытие пузырило, как масло на сковороде. Это покажется странным, но тогда мы просто стояли и смотрели, как спасатели извлекают из развороченного фонаря то, что осталось от Ленки. Случившееся просто не укладывалось в голове. Все мы в жизни бились, порою крепко — но не так. Тем более, что Ленка «кээмэс», краса и гордость команды, и вылет-то всего лишь тренировочный… Гарковен что-то орал в мегафон, вокруг суетилась масса народу, а у меня в голове назойливо крутилась дурацкая мысль, что без Ленки места в полуфинальном зачете нам не видать, как своих ушей без зеркала… Машина медслужбы, надрываясь сиреной вырулила с полосы, увозя к служебным куполам то, что еще несколько минут назад было лучшим пилотом нашего аэроклуба, я услышал, как за спиной всхлипнула девчонка из «Крыльев» и только тогда осознание трагедии обрушилось всей тяжестью, будто это меня, а не Ленку вдребезги разнесло о равнодушный композит полосы… Солнечное утро потемнело, вдруг накатило тяжкое отупение. К нам подходили ребята из других команд, что-то говорили — я не слышал, потому что вдруг с ужасающей ясностью понял — Ленки больше нет. Пошатываясь, подошел Петрович — дурацкая маска все еще болталась на шее, за прошедшие десять минут он успел полностью высохнуть. Мы как по команде подались к нему, сгрудившись вокруг, будто перепуганные щенки… — Идите в палатки, ребята… — только и сказал он, и голос нашего тренера, всегда звучавший для нас Гласом Божьим вдруг оказался тонким и хрупким, как пергамент. И мы пошли. Мимо опять пронесся джип Гарковена — стекла его хамелеонов на миг сверкнули в нашу сторону, и мне почему-то стало не по себе. * * * Море дышало вечерней влагой, вдребезги расшибаясь о прибрежную гальку. Фиолетовое небо было чистым-чистым, без привычных росчерков инверсионных следов — полеты пока прикрыли, в ангарах команды техников по винтикам перебирали все машины на предмет скрытых неполадок. В отдельном боксе спешно собранная комиссия по кусочкам изучала то, что осталось от ленкиного «Ската». Шурша кроссовками я спустился с откоса на берег — к темному силуэту Янки на фоне закатной дорожки. Пахло йодом и степью. — Есть остров на том океане, — не оборачиваясь, сказала Янка, пустынный и мрачный гранит… На острове том есть могила, а в ней император зарыт… — К чему ты это? — спросил я. — Вспомнилось, — она села прямо на мокрый валун, опустив босые ноги в воду. — Есть такое стихотворение у Лермонтова. Называется «Летучий корабль». О Наполеоне. Ее кроссовки лежали у самой линии прибоя. Я нагнулся за ними. — Пойдем. Уже скоро отбой… — Иди, — Янка зябко ссутулилось, и мне вдруг захотелось обнять ее, согреть. — Я догоню… Возвращаться без нее я не собирался. Мы все чувствовали себя не лучшим образом, но Яна — лучшая Ленкина подруга. Вслух никто об этом не говорил, но имелись серьезные основания считать, что их отношения были гораздо ближе простой дружбы, и мне вовсе не хотелось, чтобы Янка выкинула какую-нибудь глупость. Я сел, машинально набрал в кулак мелкой гальки. Гладкие камни оказались неожиданно теплыми по сравнению с вечерней прохладой. — Петровича жалко, — сказала Янка, не оборачиваясь. — И Еву, наверное, отстранят… Ева — наш младший тренер. Именно она этим утром вела Ленку с земли. — Петрович сейчас в куполе, у Гарковена, — сказал я. — Может быть, ему и удастся отстоять Еву. Ведь нарушения техники безопасности не было. — Юра… Как ты думаешь, нас снимут с соревнований? Я ее понимал. Ленка значила для Яны слишком много, и сейчас она спасалась единственным доступным способом — пыталась заглушить большую боль меньшей. — Не знаю… Смотря что скажет комиссия. Там еще какой-то хмырь из Федерации приперся — Гарковен так и стелется, видать, крупная шишка… Снять нас могли запросто — просто от греха подальше. В Федерации к российским командам отношение особое — почему-то там сложилось мнение, что все сделанное в стране берез и медведей непременно должно рассыпаться на лету. Это при том, что в последних трех авариях фигурировали две «Сесны» канадская и шведская — и один штатовский «Бёрд». Кстати, с зачета сняли только шведов — за грубое нарушение предполетного осмотра. По мне, так летал я и на том, и на другом. «Сесна», ничего не скажу, классная машина, верткая, и все равно — надежнее «Ската», наверное, только «Кондоры», но это вообще не аппарат для хай-класса — комп на двух турбинах, его просто не заставишь сделать что-нибудь мало-мальски рискованное, автоматика не позволит. Из лагеря донеслась мелодия отбоя — нечто среднее между «Хэппи бёздэй ту ю» и «Широка страна моя родная». — Пойдем уже, — я решительно поднялся, подобрал Янкины кроссовки. — А то влетит за нарушение режима. У нее заметно дрожали руки, когда она завязывала шнурки. Плохой знак медкомиссия запросто забракует. Особенно теперь. — Они нашли что-нибудь? — спросила Янка, когда мы поднимались на откос. — Пока ничего не известно, — я накинул ей на плечи свою куртку. — К ангару никого на пушечный выстрел не подпускают. Наверное, гремлинов ловят. — Кого? — Гремлинов. Это такой фольклорный элемент, универсальная отмазка. Идем быстрее, а то нарвемся на обход… * * * Комиссия разобралась на удивление быстро — видимо, их хорошенько пришпорили из Федерации, которой каждый час простоя в соревнованиях вылетал в копеечку. Заключение мы узнали уже на следующее утро, в «консерватории», когда там объявился осунувшийся после бессонной ночи Петрович. Ева к завтраку так и не вышла, зато нежданно-негаданно нас почтил вниманием президент клуба собственной персоной — до этого такое случалось только однажды, когда мы взяли третье место на кубке Федерации в Пекине. В другое время мы его и не видели иначе как на трибунах, где он всеми силами старался пошире лизнуть задницу Гарковену и большим дядям из президиума. Винить его за это сложно — в спорте господин Наумов мало чего смыслит, зато бизнесмен он от Бога, и лишь его стараниями мы ухитряемся урывать от Федерации хоть какие-то средства. В России воздушная акробатика по сию пору держится на голом энтузиазме. — Разрыв шланга нагнетателя в компрессоре правой турбины. В результате — резкое падение мощности, недопустимая вертикальная скорость… — голос Петровича звучал хрипло — он сорвал его, до последнего пытаясь убедить руководство не отстранять Еву. Вот так. Никто не в чем не виноват — но крайний все равно нужен, и им оказалась именно Ева. Это означало, что в лучшем случае она навсегда зависнет в положении младшего тренера. По крайней мере, международного класса ей теперь не видать. Наш президент прокашлялся, нацепил пенсне — этот дурацкий инструмент уже давно стал притчей воязыцех, — вытащил из папки какую-то цидульку, по видимому — заключение комиссии. — По результатам проведенного расследования… — забубнил он, потом вдруг решительно спрятал бумажки обратно в папку. — В общем так, ребята. С зачета нас не снимут, но вы же понимаете — нам будет трудно сохранить положение в таблице. Русских не очень-то любят в Федерации, а авария по причине технической неполадки… На выходе из «консерватории» Петрович поймал меня за рукав. Никто из ребят на нас не оглянулся, только Янка походя скользнула взглядом и тут же отвернулась. Я уже знал, о чем пойдет речь, и от этого на душе опять сделалось отвратно. Вернулось ощущение, будто я виноват перед Ленкой. — Юра… — начал наш тренер, и запнулся. Вытащил сигарету. Он бросил курить два года назад, и я понял, чего ему стоила сегодняшняя ночь. — Я слушаю вас, Виктор Петрович. Он с отвращением затянулся и выбросил сигарету. — Значит так… Я знаю, ты не силен в свободной программе, но больше мне просто некого поставить, понимаешь? Я не требую от тебя сногсшибательных результатов. Просто постарайся не опуститься ниже своего уровня. Он помолчал. — Что тут говорить… мы уже не тянем на призовые места, но нам необходимо сохранить место в таблице, чтобы хотя бы остаться в Федерации. Н-да… Положение гораздо хуже, чем думалось. — Так что постарайся, а? Что и говорить — фристайл не мой конек. Воздушный бой, или скоростной пилотаж — это пожалуйста, тут я себе цену знаю. А для свободной программы у меня, по общему мнению, не хватает вдохновения. Тут важна не только и не столько техника, сколько эстетика. Ленка она называла это танцем души… А у меня фантазия иссякает на второй фигуре. — Я постараюсь, Виктор Петрович. Он кивнул, неловко хлопнул меня по плечу и повернулся, чтобы уйти. — Виктор Петрович… — Да, Юра? — Что теперь будет с Евой? Петрович ответил не сразу. — Это политика, Юрик, — проговорил он наконец. — Мы с Андреем сделали все, что могли. А… да ты и сам знаешь… Он махнул рукой и зашагал к куполам. А я поплелся в лагерь. У тренерской палатки я замедлил шаг. Несколько секунд топтался у входа, потом все же заставил себя войти. Ева лежала вниз лицом на койке. Ее куртка валялась в углу, плечи, затянутые черной футболкой с логотипом клуба беззвучно вздрагивали. — Ева… — я присел рядом на койку. Она повернулась. Лицо ее было опухшим и мокрым. — Юрка… — Ева, ты ни в чем не виновата. — Прекрати! — она всхлипнула и вдруг прижалась ко мне. Ее трясло. Я смущенно приобнял вздрагивающее тело, чувствуя себя полным идиотом. — Шланг нагнетателя… — проговорила Ева, задыхаясь между всхлипами. Я сама сто раз проверила этот поганый шланг! Он был совсем новый, понимаешь? …Я вышел из палатки, когда она перестала всхлипывать и наконец-то уснула. Было жарко, вокруг шумел лагерь и звенела степь. В небе ни облачка — синоптики обустроили нам идеальную ясность аж до конца недели. Флаги на линейке висели тряпками, огромный транспарант с надписью «Кубок WAF 2077» над трибуной сморщился складками, как вывешенные на просушку трусы. В голове царил полный кавардак. Полосу восстановят уже завтра, так что у меня будет один, максимум — два тренировочных полета. И я вовсе не был уверен, что за это время освоюсь с чужой программой, учитывая мои таланты в вольном стиле. И еще перед глазами настойчиво крутился этот дурацкий шланг. Если даже допустить заводской брак, то я слишком хорошо знаю Генку — командира нашей технической бригады. Этот даже рекламную наклейку на киль не прилепит, не продув предварительно в трубе, а уж всякие там винтики-шпунтики и подавно прогоняет на все мыслимых нагрузках… — Ну, как она? Я и не заметил, как подошла Янка. — А ты как думаешь? — распространяться даже перед своими об увиденном и услышанном в палатке не хотелось. — Знаешь что я тебе скажу, Янка? Дерьмово это — вот так прикрывать задницу чужой карьерой. Некоторое время мы молча шли вдоль палаток. — Петрович выставляет тебя вместо Ленки? — Да. — Справишься? Вопрос был на грани фола. Наш психоаналитик Славик за такие разговоры может и по ушам надавать, потому как кроме лишнего стресса перед выступлением они ни к чему не приводят. Если тренер выставляет кого-то, значит это и есть тот, кто справится. Точка, печать, подпись. — Времени мало, — честно сказал я. — Я ведь не готовился к вольной программе. Янка задумчиво дернула себя за волосы, перехваченные в «конский хвост». — Ты в команде самый техничный… теперь, — проговорила она. — Для воздушного боя — да. Но не для фристайла. — Успокойся. У тебя все получится… Янка замолчала, а мне не хотелось продолжать тему. — Куда ты сейчас? — спросила она, останавливаясь у своей палатки. Вообще-то, сегодня я собирался как следует посидеть на тренажере, но до двенадцати вряд ли получится — этих агрегатов всего два, время для команд расписано по часам, а выклянчивать очередь у конкурентов не хотелось. — Не знаю… — я пожал плечами. — А ты? — На море, наверное… Пойдешь? Отпускать ее одну не хотелось. Я огляделся в поисках кого-нибудь из наших, но поблизости никого не нашлось. — Ладно, — в конце концов, при нашем режиме не всякий раз выпадает возможность хорошенько окунуться. — Тогда подожди, схожу за полотенцем… * * * — Ну что, до тех камней? — Яна сбросила рубашку, оставшись в узеньком рыжем бикини. Я прикинул расстояние до окаймлявших бухту подводных скал, создававших здесь естественный волнолом. Над поверхностью торчали черные верхушки мокрые и скользкие на вид. Пловец из меня не аховый — в бассейне я себя чувствую довольно уверенно, но выбираться далеко на большую воду как-то не доводилось. — Далековато… — Да брось ты! — она посмотрела на меня чуть ли не с насмешкой. Какая-то сотня метров! — Тебе легко говорить, ты у моря выросла, — буркнул я, бросая на песок полотенце. — Ладно, поплыли… Поначалу это показалось легко — все-таки плотность морской воды немного больше пресной, и нужно меньше усилий, чтобы удержаться на плаву. Яна скользила впереди изящным брасом, почти не колыхая воды. Я пер за ней, как линкор, и наверное издавал при этом изрядный шум — по крайней мере один раз Янка обернулась, одарив меня насмешливым взглядом. Когда наконец достигли камней, энтузиазма у меня ощутимо поубавилось. В бассейне я делаю стометровку довольно запросто, но там нет волны, к тому же Янка задала приличный темп. Отдуваясь, я вскарабкался на осклизлый бок камня, с трудом переводя дух. — Ну что, пошли обратно? — Янка улыбнулась мне из воды. Она даже не запыхалась. — Сейчас, — проговорил я. — Дай отдышаться. — Догоняй! — крикнула она, и заскользила к берегу. Нет, ей определенно надо показаться нашему психоаналитику. Славка большой мастак по части снятия стрессов. Я еще раз глотнул воздуха, и соскользнул в воду. Уже метров через десять я подумал, что наверное стоило все-таки пойти в тренажерку. С ОФП у меня все в порядке, да вот беда — плавание в него входит факультативно, и потому особого внимания я ему никогда не уделял. И когда левую ногу скрутило судорогой, я понял, что этот заплыв был большой моей ошибкой. Я хотел окликнуть Янку, но не хватило дыхания. Сразу сделалось не по себе. Я поискал ее глазами, но не нашел среди солнечных бликов. Лишние усилие привело к тому, что в набежавшую волну я окунулся с головой. Попытался перевернуться на спину, но опять-таки не учел, что море — не бассейн, и со следующей волны порядком наглотался. Вообще-то летуны — народ к панике не склонный, но в тот момент я откровенно перетрусил — сказался подсознательный страх перед чужеродной стихией, а адская боль в сведенной ноге не способствовала ясности в голове. Я рванулся, окликнул-таки Янку, но вопль получился жалкий, и стоил мне лишь того, что я еще раз окунулся с головой. Страх нахлынул одновременно со следующей волной, чуть не утопившей меня. Отчаянно молотя руками воду, я кое-как выбрался на поверхность, поискал глазами берег, но не нашел, хотя до него и оставалось чуть больше полусотни метров. Я понял, что форменным образом тону, о чем и завопил на остатках дыхания прежде, чем пойти ко дну… Кто-то обхватил сзади за шею, я почувствовал рывок, и увидел над собой вместо зеленой мути родную голубизну неба. Воздух хлынул в легкие, я хватал его то ртом, то носом вместе с солеными каплями. — Продышался? — спросил сзади веселый голос. И вовсе не Янкин, поскольку явно принадлежал существу одного со мной пола. — Ага, — прокашлял я, хотя в тот момент мне казалось, что надышаться не хватит всей оставшейся жизни. — Тогда давай потихоньку. Только не дергайся и дыши ровнее. Я перестал дергаться и задышал ровнее. Нога все еще не слушалась, но мой спаситель двигался вперед уверенными толчками, я чувствовал, как под кожей работают крепкие мышцы и могучие легкие. — Слезай, приехали, — сказал он, и я почувствовал пятками дно. Мой спаситель отпустил меня, оставив самостоятельно выбираться с мелководья. Прихрамывая, я поплелся за ним, видя перед собой широкую спину и тронутый сединой ежик на затылке. На берег мы выбрались метров за полста от места нашего с Янкой старта. Я бухнулся на теплую гальку и принялся массировать ногу. — Ну, как самочувствие, пловец? Он стоял надо мной — крепкий и загорелый, уже в широких темных очках на пол-лица. — Держи, — он кинул мне полотенце. — Спасибо вам. — Да не за что. И куда тебя понесло, если плавать толком не умеешь? У него был странный мягкий акцент, и что-то в его лице казалось смутно знакомым. — Ты ведь из «Форсажа», да? Я кивнул, все еще пытаясь восстановить нормальную работу мышц в ноге. — Отменно, — хмыкнул он. — За два дня команда чуть не лишилась второго пилота. Извини… Мне на самом деле жаль ту девочку. У нее и вправду был талант. Опасный спорт — любая мелочь, и… — Юрка-а-а! По берегу к нам бежала Янка. Мокрые волосы растрепались и дышала она, как марафонский бегун к концу дистанции. — А! — сказал мой спаситель. — Теперь понятно, к чему этот дурацкий заплыв! — Юрка… Ты… Я все море обшарила… — выдохнула, Янка, останавливаясь надо мной. — Что стряслось? — Ногу свело, — буркнул я. — Господи… Ой! — она наконец-то обратила внимание, что я не один. Здравствуйте… Это вы его вытащили? — Да нет, что вы, — улыбнулся мой спаситель. — Так, поддержал. Ваш друг неплохой пловец. — Оно и видно, — вздохнула Янка. — Юр, ты извини меня, а?.. — Я в форме, — на самом деле нога все еще побаливала, но судорога уже отпустила. — Спасибо вам, — сказала Янка незнакомцу. — Да за что? — тот развел руками. — Он и сам неплохо справлялся… — Юр, ты как, сможешь идти? — Смогу, — морем я на сегодня наелся по самое «не хочу». — Еще раз, спасибо. — Боже мой! — расхохотался мой спаситель. — Этак я начну чувствовать себя героем! При этом очки его соскользнули чуть ниже, и я вдруг вспомнил, где видел это лицо. И невольно вскочил, несмотря на ноющую ногу. Между бровями почти незаметно розовела крохотная точка сонара. Естественно, что он показался мне знакомым — плакат с этим лицом с тринадцати лет висел у меня над кроватью. Наверное, в каком-то смысле именно этот человек, даже не подозревая о моем существовании, привел меня в аэроклуб. Тадеуш Кавински, вице-президент Федерации, живая легенда. Слепой летчик. * * * Лет двадцать назад, когда я еще пешком под стол ходил, лейтенант военно-воздушных сил ООН Тадеуш Кавински в небе над Ливаном схлопотал зенитную ракету прямо под фонарь. С тяжелейшей контузией сумел катапультироваться, и на своих двоих трое суток пробирался через линию фронта, пока его не подобрал патруль «голубых касок». После госпиталя его почти сразу демобилизовали — в результате контузии что-то случилось со зрительными нервами. Врачи тогда сумели сохранить зрение, но приговор обжалованию не подлежал — никаких полетов. Тому, кто не летает, этого не понять. В общем, кроме как в небе Кавински себя не мыслил, и уже на следующий год во всю летал в сборной Польши, каким-то невозможным чудом умудряясь каждый месяц обманывать медкомиссию. В те годы воздушная акробатика еще считалась скорее экзотикой для избранных, чем полноценным видом спорта, техника пилотажа не шибко отличалась от военной, поэтому бывший летчик-истребитель довольно быстро по тем временам — продвинулся в мастера международной категории. Он уже шел на Кубок Федерации, как вдруг на одном из региональных соревнований какой-то дотошный профессор все-таки поймал его за хвост. Скандал с трудом удалось замять, но летное удостоверение Кавински повелели сдать. Это сейчас, с развитием частного воздушного транспорта планку опустили до минус пяти — воздух в два счета заполонили очкарики — а тогда правила были не в пример жестче — единица, и точка. У Кавински диоптрии уже съезжали к минус восьми. Но неожиданно вмешалось руководство Федерации, и ему не только оставили удостоверение, но и разрешили отлетать на Кубке, что он и сделал, уступив первое место лишь тогдашнему непререкаемому чемпиону Генриху Гарковену. После чего, едва спустившись с пьедестала, объявил, что уходит. Контузия все-таки доконала его — слепота стремительно прогрессировала, да и воздушная акробатика как спорт не стояла на месте, и летунам старой школы все труднее было держать уровень. Где-то через два года ему предложили место в руководстве Федерации. К тому времени он уже полностью ослеп. Как раз тогда заговорили о новом чуде офтальмологии — имплантированном сонаре по типу дельфиньего, позволявшем даже при стопроцентной слепоте относительно свободно ориентироваться в пространстве. Штука даже по сегодняшним меркам дорогая, а тогда она стоила просто баснословных денег. На операцию скинулась вся Федерация — акция во многом рекламная, но никто и предположить не мог, к чему она в конце концов приведет. Потому что первое, что сделал Кавински выйдя из больницы, это забрался в кабину своей «Сесны» и скомандовал «от винта». Никто не понимал, как он это делает — во-первых, радиус действия сонара дай бог сотня метров, а во-вторых эффект от него назвать зрением можно лишь с большой натяжкой — можно ходить, не натыкаясь на предметы, но о том, чтобы даже читать — не говоря уж о ЛЕТАТЬ — тут и речи не идет. Ходили слухи, что Кавински по своим каналам заказал в лабораториях «Локхида» какую-то новую систему навигации, и ухитрился каким-то образом подключить к ней чип сонара. Факт в том, что после полугода экспериментов он — хотя и не без боя — пересдал на любительские права. Экзаменационная комиссия сражалась до последнего, так и не нашла, к чему придраться, кроме медицинского заключения «абсолютная слепота», и, перекрестясь, дала добро… Так Кавински вернулся в небо. * * * — Простите, пан Тадеуш… — пробормотал я, неуклюже переминаясь с ноги на ногу. — Я вас не узнал… Он снял очки. Глаза у него были живые, светло-серые, и было трудно поверить, что на самом деле вот уже десять лет они ничего не видят. — Кавински? — Яна отступила на шаг. — Ой, Юрка… — Так это вы прилетели вчера с комиссией? — проговорил я, со стыдом припомнив, что не далее как прошлым вечером обозвал моего кумира «хмырем». — Да, — Кавински казался немного смущенным. — А что в этом такого? — Нет, ничего… — я не знал, куда деваться. — Просто… Он вдруг рассмеялся. — Ты это брось, парень. Не боги горшки обжигают. Как нога, работает? Отлично, тогда пойдем отсюда. На сегодня с тебя хватит неожиданностей. Мы шли по протоптанной дорожке к лагерю, и в бедной моей башке царил полный курятник. Янка забежала с другой стороны, разглядывая Кавински во все глаза, а он шагал уверенно и размашисто, накинув на плечи полотенце и вновь нацепив темные очки. Я что-то говорил, он отвечал — по-моему, я тогда нес полную околесицу, а сам исподтишка рылся в шортах в поисках какой-нибудь бумажки для автографа, но отыскалось только летное удостоверение в кармане рубашки. Его я и протянул Кавински, раскрыв на последней странице, когда он собрался сворачивать к куполам. — Пан Тадеуш… — Э, да ты сдурел, братец? — он весело посмотрел на меня, и я вдруг смятенно подумал: как же он будет расписываться вслепую? — Тоже мне, нашел пример для подражания… И зачем портить летную книжку? — Понимаете… — слова упорно не подбирались. — Это на самом деле очень важно для меня. Несколько секунд Кавински молчал. — Что ты ищешь в небе, парень? — спросил он наконец. Вопрос застал меня врасплох. — Ну… Вообще-то, я собираюсь в военно-воздушное… Говорят, с международным разрядом берут вне конкурса… — Любишь летать? — Да. Он усмехнулся, взял мою летную книжку и что-то размашисто написал по-польски на последней странице. — Держи, пилот. Счастливо… И зашагал к куполам. Я вертел книжку в руках, не зная, что и думать. Янка уже успела отойти шагов на десять. Кавински вдруг обернулся. — Эй, парень! — Да, пан Тадеуш? — Помни — это опасный спорт. — Я помню. — Будь поосторожнее. И сам проверяй машину перед каждым вылетом. Не хотелось бы, чтобы «Форсаж» потерял еще одного пилота. — Пан Тадеуш… Можно еще вопрос? — Давай. — Все-таки… как вы летаете? Он нахмурился, а потом вдруг расхохотался. — Как, как! По приборам. — Что он тебе сказал? — спросила Янка, когда я ее нагнал. — Так… — рассеянно проговорил я. — Доброе напутствие… Интересно, что он тут написал? Я в польском, как в китайской грамоте. — Дай-ка… — Янка отобрала у меня летную книжку, и вдруг рассмеялась. — Ты чего? — Ну-ну! — она дернула меня за рукав. — Перевести? — Еще бы! — «Научившись летать, научись заодно и плавать. Кавински.» * * * — Особо не дергайся, — напутствовал меня Петрович. — И не суетись — у нас несколько баллов в запасе. Дави на технику. Схлопочешь пару штрафных ну и Бог бы с ними, главное, не увлекайся дешевыми эффектами. Все равно не поверят. Мы шагали к полосе. Мой «Скат» уже выкатили на рулежку, и теперь вокруг слонялся Генка, придирчиво заглядывая в каждую дырку. Чуть поодаль я заметил тоненькую фигурку Янки. И еще мне показалось, что на трибуне, рядом с Гарковеном мелькнуло лицо Кавински. — После нас еще чехи и финны, — сказал Петрович, подавая мне шлем, когда я разместился в кабине. — Так что особо не трясись… …Трястись я начал вскоре после отрыва. Вчера мы успели-таки сделать два тренировочных полета, к тому же я основательно попотел на тренажере. «Скат» вел себя великолепно, и я даже подумал, что не так страшен черт, как его малюют. Чертовщина началась, едва я вывел машину на исходную. «Скат» вдруг затрясся, как паралитик, и я с трудом удержал его на курсе. Потом тряска вдруг прекратилась, но едва я начал первый элемент, моя птичка словно взбесилась. Петрович что-то орал мне с земли, я не слышал — все силы уходили на то, чтобы совладать с обезумевшей машиной. Если гремлины все-таки существуют, то один из них точно избрал местом жительства мой «Скат» — машина вела себя как вполне самостоятельное существо, к тому же с суицидальными наклонностями. Под занавес сошел с ума альтиметр, и когда я, взмокший и чудом не поседевший, ухитрился-таки довольно жестко шлепнуться на полосу, едва не погнув стойки шасси, мысленно моя душа уже пребывала рядом с Ленкой. — Ты что? — подбежавший первым Петрович откинул фонарь, до пояса перевалился в кабину. Он был бледен, как полотно. — Перенервничал? Дрожащими руками я стянул шлем. — Не знаю… Фигня какая-то… Не могу справиться с машиной… — Юрка! Живой? — встрепанная Янка показалась с другой стороны. — Вроде бы… — пробормотал я. — Я совсем седой, а? — Вылезай, — Петрович выдернул меня из кресла. — Гена, отгони машину с полосы. — Но… — Все, хватит. Я снимаю команду с зачета. — Нет! — дружно вырвалось у нас с Янкой. — Да, — сказал Петрович сухо. — На этот раз я согласен с Гарковеном. Мы не имеем права больше рисковать. Не хватало нам еще одного трупа в этом сезоне! Разбитый и опустошенный, я вывалился из кабины и зашагал к палаткам, забыв отметиться в полетном журнале. * * * Море без всплеска глотало мелкую гальку. Я в который раз зачерпнул полную ладонь гладко облизанных водой камешков, один за другим отправил в волны. Солнце падало за горизонт, где-то в лагере орал магнитофон — чехи обскакали-таки нас в таблице, и теперь шумно отмечали событие. На душе было погано. Я услышал приближающиеся шаги, и увидел бредущий ко мне вдоль берега силуэт. — Юра… — Ева подошла, опустилась рядом на корточки. — Со мной все в порядке, — сказал я. Некоторое время мы молча смотрели, как тонет солнце. — Ты просто перенервничал, Юра, — сказала наконец она. — Такое бывает, я знаю. — Странно, — меня захлестнула волна аппатии. — По-моему, я никогда еще не чувствовал такого подъема, как этим утром. — Это был стресс. Ответственность, перевозбуждение — вот тебя и шарахнуло. Бывает. — Вот и Славка сказал — бывает. И Петрович. И все наши… Только вот альтиметр на полосе показывал десятиметровую отметку. — Гена перебрал машину. Все системы в порядке. — Значит, у меня завелись галлюцинации. Это такие вредные зверьки, вроде гремлинов, только в голове. — Гремлинов? — Да. Знаешь, такие злобные маленькие твари, паразитируют в механизмах. На них американские летчики во вторую мировую списывали все неполадки. Она задумалась. — Очень удобно. А зачем гремлины портят машины? — А черт их знает. Может, у луддитов заразились. Или питаются металлом. — И сначала они перегрызли шланг у Ленки, а потом свели с ума твой альтиметр. Мне вдруг сало стыдно. Я почти ненавидел себя. — Брось, Ева. Просто я перенервничал, у меня навязчивые галлюцинации и жуткий треммор. Во! — я протянул руку. Пальцы не дрожали. Я поднялся, и шагнул к откосу. — Не знаю, — задумчиво проговорила Ева мне вслед. — Я уверена только в одном: шланг у Лены был совсем новый. Когда я подходил к лагерю, уже почти стемнело. Отбой давно прозвучал, но меня режим больше не касался — послезавтра мы уезжаем. Даже Наумов не возражал, когда Петрович заявил о снятии команды с соревнований. Я подумал, что из Федерации мы, наверное, все же не вылетим, но на ближайшие два сезона точно засядем в хвосте таблицы. От куполов долетело жужжание мотора, по полю скользнул рассеянный свет фар, и через несколько секунд я увидел вдалеке джип Гарковена, разворачивающийся к морю. Вскоре шум мотора заглушили надрывные вопли цикад, а ночная влага прибила поднятую колесами степную пыль. Становилось прохладно, и я прибавил шагу. Вдруг страшно захотелось спать. — Юран. Из тени палатки вынырнула широкоплечая фигура. — Добрый вечер, пан Тадеуш. — По тебе не скажешь, что он добрый. В темноте вспыхнул огонек сигареты. — Пан Тадеуш… — Слушаю, пан Юран. — Вы верите в гремлинов? — Это маленькие зеленые гномики, которые заводятся в у тебя в турбине и отгрызают все, что ни попадя? — Ну да. Он усмехнулся в темноте. Красный уголек отразился в темных стеклах очков. — Знаешь, верю. И даже могу порассказать о них кое-что интересное. Он неспешно зашагал рядом со мной. — Гремлины, дружок, бывают двух разновидностей — простые и в крапинку. — Как-как? — Именно так. Гремлин простой — тварь глупая, бесхитростная, и при должной внимательности его совсем не трудно изловить, поскольку обитает он чаще всего с местах скопления хронических разгильдяев. — Шутите? — Я серьезен, как учебник по сопромату. Ты слушаешь? — Да. — Так вот, гремлин крапчатый — совсем другая история. Это тварь коварная, злобная, к тому же скверно пахнет. И сцапать его за хвост порой не так-то просто. — Ага, у гремлинов есть хвост? — У всего на свете есть хвост, юноша. Разнообразной длинны. — Куда мы идем, пан Тадеуш. — Как куда? В ангар. — Зачем? Он остановился. — Парень, ты меня удивляешь. Как это — зачем? Понятное дело — ловить крапчатого гремлина. Служебный вход ангара оказался заперт, но Кавински без труда разблокировал замок своей картой. — Не включай свет, — сказал он, проскальзывая в темноту. — Мне он не нужен, а для тебя я запасся фонариком. Мой «Скат» сиротливо пристроился в тринадцатом боксе — весьма символично, ничего не скажешь. В луче фонарика и со снятым обтекателем он выглядел жалко, как ощипанный цыпленок. — Так, посмотрим, посмотрим, — пан Тадеуш с головой влез в раскуроченные внутренности машины, что-то нащупывая и время от времени невнятно бормоча себе под нос. — Ага! — он высунулся, пригнувшись, из-под машины. По щеке стекала капля смазки. — Еще не хвост, но уже след хвоста. — Что там? — Иди сюда. Возьми фонарь, ага… Свети… нет выше, да, где блок электроники… Да. Видишь? — Нет. А что там? — Смотри внимательнее. Возле замка. Видишь царапину? — Да… ну и что? Он рассмеялся. — Дорогой Юрий, я в жизни на чем только не летал, и за это время насмотрелся таких ухищрений, что тебе не снилось и еще не скоро приснится. Порой диву даешься, на какие чудеса хитрожопости способен человеческий разум, особенно в наш век сплошной электроники. Принеси мне отвертку. Я принес. — Теперь смотри, — Кавински патетически поднял инструмент. — Показываю один раз, и если застукаю на таком — пеняй на себя. Дисквалифицирую как миленького. Он просунул отвертку сбоку от блока электронники, осторожно поднажал… и сложнейший электронный замок, ключ от которого хранился только у начальника технической службы поддался с тихим щелчком, обнажив под откинувшимся лючком электронный мозг «Ската». — Господи… — только и смог выговорить я. — Вообще-то, эти замки ставят не от хорошей жизни, — усмехнулся Кавински. — Федерация предъявляет жесткие правила к характеристикам машин, так что всегда находятся желающие что-нибудь перенастроить под себя, любимого. А поскольку нынче все управление так или иначе проходит через «мозги», то доступ к ним стараются по максимуму осложнить. Он запустил руку в недра блока, не переставая болтать. — Только голь хитра на выдумки. Вообще-то, сам по себе этот замок вскрыть невозможно… но устройство блока таково, что влезть туда можно и не трогая замка. Если, конечно, знать куда лезть. Небольшой конструкторский просчет… не хмурься, российская техника тут не причем. В «Бёрде», например, блок вообще запросто открывается обычным магнитом… Ага! А вот и хвост. Он вытащил руку из блока. — Что это? — проговорил я. На ладони Кавински тускло поблескивал кругляш размером с пуговицу. — Хвост крапчатого гремлина, — усмехнулся тот. — Смотри, когда еще увидишь. Правда, внешне он здорово напоминает генератор высокочастотных импульсов. Он задумчиво повертел пуговицу. — И поставлен с умом — прямо под крышку, куда никто, как правило, не заглядывает. — Боже мой… — мне вспомнилось бешенное метание «Ската» и липкий страх вдоль позвоночника. — Вы хотите сказать… Вместо ответа он вдруг выхватил у меня фонарик и погасил. — Еще одно преимущество сонара — он позволяет лучше улавливать звуки, — прошептал пан Тадеуш мне в самое ухо. — Быстро, прикрой дверь, а потом возвращайся и не дыши. Когда я скажу, постарайся сцапать его сразу. — Кого? — Того кто сюда идет. Он замолчал, и теперь уже и я слышал крадущиеся шаги во внутреннем коридоре. Скрипнула дверь бокса, по полу скользнул луч фонарика. Спрятавшись за стойкой шасси, я не мог видеть вошедшего, но судя по шагам он был совсем легенький, что давало приличное преимущество в схватке, если только этот товарищ не вооружен. Шаги замерли совсем рядом, луч фонарика вскользь мазнул меня по лицу осталось ощущение, будто от пощечины. Потом лучик исчез — неизвестный сунул голову в машину. — Давай, — шепнул Кавински, и я метнулся вперед, обеими руками стиснув отчаянно забившееся худенькое тело. Послышался какой-то сдавленный писк наверное, я сдавил неизвестного слишком сильно. Вспыхнул свет. — А вот и гремлин крапчатый, собственной персоной, — сказал Кавински, убирая руку от рубильника. — Как есть — коварный и скверно пахнущий. Запах гремлина вовсе не показался мне скверным — и от того все вдруг стало до безобразия пустым и обидным. — Янка, зачем? — прошептал я, разжимая руки. Она отступила на шаг. По левой щеке скользнула капелька крови — как слеза. Наверное, оцарапалась обо что-то внутри машины, когда я рванул ее. — Что толку в том, что Моцарт будет жить? — проговорила Янка, утирая кровь рукавом. — Есть такие стихи у Пушкина. Про Моцарта и Сальери. * * * — Я не хотела, чтобы с Леной было… так, — проговорила Яна. За все время она ни разу не подняла взгляда. — Но ее «Скат» готовили всю ночь, и у меня почти не было времени. Поэтому просто полоснула автогеном по шлангу он ведь на виду, сразу за обтекателем. Я не хотела… чтобы кто-то пострадал. Шланг должно было разорвать еще на старте… В кабинет Гарковена набилась куча народу. Тут были все наши, включая Гену и Славика, Кавински, Наумов, еще кто-то из Федерации. У дверей с каменными лицами дожидались два почти одинаковых типа из полицейского управления. На стуле в углу сгорбился безразличный ко всему Петрович последний аккорд этой истории его доконал. Ева стояла позади, положив руки ему на плечи. — Я ведь и в самом деле любила Лену… — это Янка сказала совсем тихо. — Да все и так все знают… — Мы поняли. Продолжайте, — сухо произнес Гарковен. — А что продолжать? Остальное вам известно… — Хорошо. Где вы взяли ключ от ангара? — А вот это интересный момент, — произнес пан Тадеуш. — Как известно, доступ в ангар имеют только бригады техобслуживания, и то лишь в определенное время. Круглосуточно действуют только карточки высшего руководства Федерации. Гарковен вдруг побледнел, и принялся судорожно шарить по карманам. Кавински улыбнулся, вытащил отобранную у Яны карточку и протянул ему. — Ты это ищешь, любитель ночных купаний? — Черт возьми… — Господа, — произнес один из полицейских, — смею вам напомнить, что уже третий час ночи. — Потерпите еще немного, капитан, — сказал Кавински. — Нам осталось выяснить кое-какие детали. — Да-да… — смущенно проговорил Гарковен, пряча карточку в нагрудный карман. — Мне не понятно только одно: мотивы. Чего вы добивались, мадемуазель? Устраняли конкурентов? Но ведь это полная чушь! Ваша дурацкая… х-м-м… диверсия привела бы лишь к снятию команды с соревнований! Вам-то от этого какая польза? Янка впервые подняла глаза. — Мне? — проговорила она медленно. — Никакой. Я знаю свой уровень. — Так, так, — кивнул Кавински. Гарковен недоуменно посмотрел на него. — Но тогда зачем? Зачем? — Зачем? — голос Яны дрогнул. — И в самом деле — зачем? Она замолчала. Все молча ждали продолжения. — Я ведь дольше всех в команде… — проговорила наконец Янка. — С семьдесят второго — так, Виктор Петрович? Петрович поднял на нее мутные глаза. И снова уставился в пол. — Упустил я тебя, — проговорил он тихо. — Дрянь, — сказала Ева. — Какая же ты дрянь. Он столько сил на тебя угробил… — А толку? — в голосе Янки прорезались истеричные нотки. — Ева, скажи, я когда-нибудь халявила? Пять лет! Пять лет только для того, чтобы понять вот она, твоя планка! И выше уже не прыгнуть, хоть разорвись! Чтобы понять, что твой номер — не второй и даже не третий… Ничтожество. Вечный запасной… Кавински снова кивнул, и на этот раз его поддержал наш психолог Слава. — А они приходят! — надрывно продолжала Яна. — Золотые мальчики и девочки! Талант на таланте!!! Сплошные Моцарты кругом! Ты вкалываешь, как рабыня, и они обходят тебя за каких-то полгода! Я ведь так радовалась за Ленку, когда ей дали кандидата в мастера! И знаете, что она сказала? «Какая я крутая, Янка!» А ведь я страховала ее в первых полетах! Сопли утирала! Виктор Петрович, скажите — не так? Петрович не ответил. — А Юрка? Ас воздушного боя! Тактик! А позавчера на море как пузыри пускал! — Верю, — буркнул я. — Доказала. — Чушь какая-то, — проговорил Гарковен. — А знаешь, Генрих, — Кавински почти весело подмигнул ему, — может, все-таки стоило перепилить тебе рулевую тягу, когда ты уделал меня на Кубке в пятьдесят шестом? Глаза Гарковена полезли на лоб. — А ты что… собирался? Кавински ухмыльнулся. — Знаешь, была мыслишка. — Господи, — Гарковен вытащил сигару. — Пресвятая Дева, куда я попал? — Думаю, понадобится психиатрическое освидетельствование, — шепнул один полицейский другому. 29–31 мая 2001