Сильно приуныл Иван. Потому что больше всего на свете любил он ходить по своей земле и что-нибудь делать на ней надобное. Без этого человеку и жить незачем. Прямо хоть волков подзывай, чтоб загрызли насмерть, — подумалось в этот час Ивану.

Потом видит — две русалки, две неразлучные подружки-хохотушки из озерной воды высунулись, глазами зелеными на него уставились: что, мол, здесь происходит? Раньше они тоже не раз подплывали к берегу, то из любопытства своего врожденного, то к себе, в подводное царство, заманивали, но Ивану никак не хотелось переселяться в воду, и они перестали приставать. Зато теперь ему и жизнь под водой показалась подходящей: там можно все-таки двигаться, а то и на берег со временем вылезть. Говорит он русалкам: «Беда случилась, мои девушки! Заколдовала меня Серебряная женщина, не могу с места сдвинуться. Хотя у вас там и мокро, но лучше уж к себе забирайте, чем стоять мне всю жизнь столбом неподвижным».

Русалки пошептались, похихикали, выбрались кое-как на землю, покачиваются на хвостах своих полурыбьих и приближаются к Ивану. Начали толкать его то в одну, то в другую сторону, а сами еще и пощекатывают его, и вот уже все трое похохатывают, колышутся, все равно как в пляске какой. Иван и не заметил, как из заколдованного круга выступил, зато сразу почувствовал свободу и в один момент все недавние мысли о смерти, а также и о подводной жизни из головы выбросил. Свободному, вольному человеку о смерти думать незачем.

Русалки зовут его в воду, а он себе — ходу! Скорее домой, да и дверь на запор.

Дома он сразу заснул и спал без просыпу, может, сутки, а может, и боле. Проснулся потом, как новенький, как дитя безгрешное, беззаботное, и продолжал себе жить, как жил до этого. Только в субботу, когда мылся в бане, заметил на груди, прямо над сердцем аккуратный коричневый кружок с большими круглыми глазами внутри него и двумя кошачьими ушками наверху. Попробовал стереть — не стирается, стал смывать — не смывается. Он и так и этак, а откуда-то со стороны или, вернее сказать, ниоткуда, начинает звучать знакомый размеренный голос: «Не старайся напрасно, Иван, это несмываемый знак. Ты будешь теперь нашим легионером. Когда нужно, мы тебя призовем, но и ты можешь рассчитывать на нашу помощь, когда будет тебе трудно… До встречи!»

Не понравилось это Ивану. Не нуждался он ни в какой помощи, а главное, не хотел быть чьим-то там подчиненным. К вольной волюшке привык и другой жизни уже не мыслил.

Впрочем, долго расстраиваться он не умел, поскольку есть у всех дураков такие прекрасные утешения: что ни делается — все к лучшему; чему быть, того не миновать; Бог не выдаст — свинья не съест; авось да небось.

Серебряная женщина, вероятно, потеряла его из виду и больше не тревожила. Он успокоился.

Зато случилось другое, не менее странное происшествие. Отправился он как-то на богатую травой Дальнюю полянку сена на зиму накосить. Идет себе тихо, но чем ближе к поляне, тем явственнее слышит непонятные, неслыханные, даже немного страшные звуки. Уже можно было различить, что кто-то вопит там благим матом, кто-то хрипит, как недорезанное животное, громко визжат женщины.

Ясно было, что не надо туда идти, нехорошо там, но ведь и остановиться трудно. Люди же хрипят и вопят. Может, им надо чего.

Выбрался по кустам на опушку, не без осторожности выглянул.

Вся полянка была заставлена машинами, столами, гремела вроде как музыка, а на вытоптанных покосах кривлялись и корчились полуголые мужчины и женщины, временами что-то выкрикивая в такт своей сатанинской музыке. Похоже, сама Преисподняя вылезла тут на поверхность из подземных темных глубин. Смешались в общей толпе бесы и грешники — как на той старинной картинке, что висела у Ивана в избе с незапамятных времен и называлась «Страшный суд».

Раздумывать было нечего — надо бежать. Видно, такая полоса началась у Ивана в жизни: знай удирай от всяких напастей.

Но как только начал он короткими шажками пятиться обратно в лес, к нему направился, властной рукой требуя задержаться, рослый человек или бес, на котором были только гладкие черные штаны в обтяжку да округлые башмаки, похожие на конские копыта. Вся грудь и даже плечи заросли у него густым черным волосом, а по голове пролегла спереди до макушки широкая, как пустошь, лысина. Однако по обе стороны ее буйно кудрявились черные заросли, в которых вполне могли прятаться бесовские рожки.

— Ты Иван-дурак, что ли? — спросил волосатый, приближаясь.

— А кто ж еще? — отвечал Иван. Тут и спрашивать-то было не о чем, если сам не полный дурень.

— Тогда почему без дела стоишь?

— На вас вот любуюсь и думаю, как бы прогнать отсюдова, кого на помощь позвать.

— Чего-чего? — удивился волосатый.

— А вот того-того. Весь мой лужок вытоптали.

— Ладно, не будем углубляться. Есть тут где-нибудь родник или чистый ручей?

— Есть, да не про вашу честь, — продолжал Иван противиться бесу. — Они у нас все освященные.

— Вот и притащи нам чистенькой родниковой, а я тебе за это рупь дам.

— Серебряный или золотой? — Иван начал вроде как торговаться, а может, и куражиться.

— Конвертируемый! — провозгласил волосатый торжественно.

— Не слыхал про такие.

— Ну так знай, темнота деревенская: это рупь — вездеход, с ним тебя везде примут — у нас, и за границей, и даже в самой Америке.

— Заграницы и Америки ваши мне ни к чему, а дома мне никакой не нужен, у меня все свое есть.

— Святая простота! — изумился и умилился волосатый. — И где ты только сохранился такой?