А сам позвонил в полк Колыбельникову, как только вошел в кабинет.

Телефонист несколько раз вызывал Колыбельникова, но трубку майор не поднимал.

— Их нет, — доложил он Никишову.

— Звоните домой.

Колыбельников, озабоченный срочным вызовом, пришел быстро.

— Что же это происходит? — строго спросил Никишов, как только майор закрыл за собой дверь. — В полку происшествие, а я ничего не знаю.

— Происшествия нет. Обычная работа. Я сейчас еще сам разбираюсь, и мне кое–что непонятно. Но если вас это интересует, докладываю.

Колыбельников рассказал о Голубеве, о проведенном совещании. Никишов некоторое время молчал. Он думал, неторопливо перекладывая с места на место ручку, коробку со скрепками, резинку.

— Да, дело неприятное, — наконец сказал он. — Происшествия нет. Да и в перечне донесений такого не значится. Так что официально вы правы. Но круги, как говорится, уже пошли. Разговоры есть. И поэтому надо было мне сообщить, ну хотя бы для того, чтобы посоветоваться.

— В этом я виноват, товарищ подполковник, — признался майор. — Не хотел вас обременять, у вас своих дел много.

— Это тоже мое дело.

— Конечно. Я позднее рассказал бы. А тут сам еще не все выяснил.

Никишов помедлил, соображая, как бы сказать поделикатнее, чтобы не ухудшить и без того уже недоброе отношение Колыбельникова к Зубареву.

— Намечается небольшая передвижка кадров. Какое у вас мнение о Зубареве? Мне кажется, Зубарев — деловой, исполнительный офицер. Разрядник по стрельбе, первый класс по вождению автомобиля. В общем, хороший офицер.

Колыбельников сначала обрадовался возможности избавиться от Зубарева. Нравится Никишову — ну и пусть забирает. Тем более что все, о чем он говорит, у Зубарева действительно есть. Однако, немного подумав, Иван Петрович упрекнул себя в малодушии: «Для себя облегчения ищу, а Зубарева не просто передвинут, видно, на повышение пойдет. Вот так: один избавился, другой похвалил — лишь бы забрали, а потом удивляемся, откуда плохие работники берутся».

— У Зубарева много достоинств, — решительно сказал Колыбельников. — Кроме одного, и самого главного, — он плохой политработник. В нашем деле нет степеней классности, политработник может быть только одного класса — самого высокого. Вот этого у Зубарева нет. Не наделен от природы таким даром! Он исполнителен, пунктуален, одним словом — службист!

— А разве плохо быть службистом? Вот вы не службист?

— Возможно, я тоже службист, только в ином плане, в работе — вся моя жизнь. Вот у людей хобби, говорят, бывает для отвлечения от службы. А у меня и хобби — книги, библиотека — та же, по сути дела, политработа.

— Вот видите, значит, быть службистом не так уж плохо, — настаивал Никишов.

— Мне кажется, у политработника это качество должно быть согрето большим душевным теплом, любовью к людям, страстной верой в наши идеалы и горячим желанием укрепить эту веру во всех, кто с ним соприкасается. В Зубареве я этого не вижу. Одним словом, не рожден он для политработы. И если уж зашел разговор о передвижке кадров, надо бы ему подыскать более подходящее место.

— Ну ладно. — Никишов строго посмотрел Колыбельникову в глаза и сказал так, как ведут уже не обычный разговор, а дают указания: — Вы с этим Голубевым дело не раздувайте. Песни поют не только у нас. Везде поют. Чего мы на себя будем собак вешать? Преждевременно шум поднимать не следует. Вместе подумаем, решим, что делать. Не надо было сразу на совещание выносить. Разговоры уже пошли.

До меня вот, видите, дошло. И дальше может пойти. А никакого происшествия пока и нет!

Возвращаясь домой, Иван Петрович думал: «Действительно ли я поторопился или тут что–то не так? Никишов прав, проинформировать я был обязан, но ведь сам же он говорит, что происшествия нет, значит, и докладывать мне не о чем. Что–то его все же беспокоит. Озадачен. Не случившимся, а вот этими кругами, которые могут разнести молву. Вроде бы подполковник не из трусливых, всегда вопросы решал принципиально, без оглядки на верха. Что же теперь его озаботило?»

Профессор Александр Петрович Голубев стоял перед зеркалом и гневался — никак не мог завязать галстук:

— Черт побери! Зачем придумали эту глупую, совершенно ненужную тряпку? Никакого смысла, болтается и только мешает, — бормотал он, путаясь в блестящей, темно–свекольного цвета, ленте галстука.

Раздался звонок у двери, в переднюю пошла жена профессора Ирина Аркадьевна, немного располневшая, красивая женщина. На ней был стеганный в мелкие квадратики атласный халат.

Ирина Аркадьевна вернулась с пачкой газет и журналов. Вместе с газетами она внесла в залу прохладную свежесть утра и приятный запах типографской краски. В белой, холеной руке Ирина Аркадьевна держала еще и письмо — она несла его, как цветок, и, улыбаясь, глядела на него тоже как на цветок.

— От Юры! — радостно сообщила Ирина Аркадьевна и, положив почту на стол, хотела вскрыть конверт, но Александр Петрович позвал:

— Ира, ну помоги, пожалуйста, я опаздываю. Жена, не выпуская письма из рук, глядя счастливыми глазами на знакомый почерк, нежно говорила: