Лампа вскинула коптящий язык, замигала, готовая погаснуть.

— Керосин кончился, — крикнул кто-то.

Лампу унесли доливать. В темноте на мою руку легла легкая рука, и Шурин голос спросил:

— Это вы? Ну как?

— Шура, — сказал я. — У вас талант. Настоящий талант. Вы знаете об этом?

— Ничего я не знаю. Вы скажите, как получается?

— У вас и Василия очень хорошо, а вот Чеканова вы недооцениваете, ему можно бы дать сразу две роли — мужскую и женскую.

Шура не поняла или не захотела понять моей шутки.

— Вы бы видели, как он начинал… Он уже многому научился.

Она была права. Я вспомнил Миньку, каким он был летом, на полях. Он, действительно, уже многому научился.

— Скажите, — спросила Шура, — а можно будет заменить пистолет Карандышева ружьем? Пистолета мы нигде не достанем.

— Можно, только, когда он будет стрелять в вас, становитесь подальше, а то Михайловка останется без учительницы.

Прошло несколько дней, и опять ко мне пришла Шура. Как и прошлый раз, играл костерчик на шестке русской печи, и его красные блики осветили ее лицо. Но лицо это было опустошенным, измученным, словно после тяжелой болезни. Она протянула мне книжечку Островского.

— Вот, — проговорила она, глядя куда-то мимо меня. — Нужно сократить роль Паратова. Насколько только возможно. Чтоб меньше учить.

— Но Василий и так хорошо знает роль.

— Он не будет играть. Он уходит на фронт.

— Но у него броня.

— Он идет добровольцем.

В избе стало очень тихо. Костерчик угасал. Я подбросил в него хвороста.

— Паратова будет играть Вера Самсонова, — сказала Шура.

Я предполагал уехать в средних числах октября, но отъезд мой задержался. Наступил день спектакля. К этому времени вывезли хлеб из клуба. Зерна уже не было, но во всем здании стоял его крепкий запах.

Зрители пришли со своими скамейками. В темноте зала мерцали огоньки цигарок. Сквозь щели между досок, которыми были забиты окна, смотрели осенние звезды и тянуло морозом.

Старенький занавес светился дырами. Я сидел в первом ряду на сосновом бревне, и мне слышно было, как артисты готовились к выходу.

— Где белая фуражка Паратова?

— Минька, отвернись, кому говорят? И придумал же кто-то эти брюки… Как их закрепить?

— А вот ремень.

— Ничего не получается.

— Смотри, тут дырки, как на подпруге. Дай помогу.

— Да они мне узкие.

— Минька! Опять? Ты у меня получишь.

В зале захлопали тугими большими ладонями. Между полотнищами занавеса просунулась Клава — счетовод колхоза, сегодня суфлер. Изо рта ее вырывался пар.

— Товарищи! Тише! Мы сейчас покажем вам пьесу Островского «Бесприданница». Дело происходит до революции. Содержания объяснять не буду. Сами увидите. А курить давайте кончать. Артисты кашляют.

Старая женщина, сидящая со мной рядом, поднялась со своего места, приоткрыла уголок занавеса и крикнула на сцену:

— Дуська! Ты что, очумела? Пошто плечи-то заголила? Простынешь, язви тя!

— Мне жарко, мама! — откликнулся звонкий голос Огудаловой-Дуси.

— Начинаем! — крикнула Клава и скрылась.

Чьи-то руки схватили занавес посредине и растащили его в разные стороны.

На сцене за столиком дядя Паша-Кнуров в чужом черном костюме. Брюки его слишком длинны и внизу подвернуты. В руках у него газета, он важно читает ее, откинувшись на спинку стула и положив ногу на ногу. Девичьей походкой с тростью в руке появился Вожеватов. Певучим голосом воскликнул:

— Мокий Парфеныч! Честь имею кланяться!

Кнуров строго взглянул на него.

— А, Василий Данилович!

Так началась наша с Островским пьеса.

Она шла два часа, а мороз все крепчал. В зале слышались подавленные вздохи:

— Грехи мои тяжкие… Ей-богу, насмерть закалею.

— Пошто я валенки-то не обула?

В антрактах зрители вскакивали, топали ногами, чтобы согреться, но никто не уходил, только покрикивали на сцену:

— Ребята, давайте поживей. Совсем пропадаем.

Когда грянул выстрел Карандышева, кто-то в темноте запричитал:

— Батюшки мои светы, что ж это деется? Убил ее, сердешную.

…Домой я шел в толпе и слышал, как около меня мужской голос уговаривал кого-то:

— Марья, слышь? Хватит тебе… Ну, чего ты? Это ж пьеса…

И женский голос сквозь всхлипыванья ответил:

— Оставь ты меня… Дай поплакать не о своем.

И потом дома я никак не мог уснуть, ворочался на своей полынной постели, и эта фраза все не выходила у меня из головы: «Дай поплакать не о своем. Дай поплакать…»