Перед глазами среди неясных теней вдруг проявилось незнакомое женское тело, совершенно нагое и разгорячённое.

— Это что такое? — пробурчал Аркадий.

Он торопливо оглядел себя и убедился, что одет лишь в мятую рубашку. Голые ноги и бёдра вяло прижимались к раздетой женщине.

С нарождающимся ужасом вспомнилось, что гости давно ушли, что была ссора с женой, что жена ушла, безумно хлопнув дверью, что квартира безмолвствовала, и по ней плавали пьяные призраки недавнего сомнительного веселья. Он отполз от женщины и застонал. Внутри копошилось неизвестное животное и старалось через горло Аркадия высунуть длинный хвост, из–за чего всё тело содрогалось и выворачивалось наизнанку. Какие–то подозрительные человечки расхаживали беззаботно по его внутренностям, топча ногами истерзанные полости нервных клеток. Там, где ступали их ноги, клетки пускали жёлтый сок, и этот сок заполнял вмятины глубоких следов и неутихаемо кипел, брызгая вокруг себя, обжигая.

— Где я? — спросил Аркадий и увидел пролетевшую перед лицом карту с двумя лицами. — Я в поезде?

— Ты едешь в поезде, в купе…

— Странно, — удивился он. Как вовремя подвернулась командировка. Трясись себе, болтайся из стороны в сторону под идиотский стук колёс, взбалтывай память помутневшую.

Аркадий покачал головой и ощутил, как густой ил, налипший на внутренней стороне его глаз, начал омываться падающей водой.

— Давай постоим под дождём, — послышался рядом женский голос.

Аркадий увидел над головой глубоко вздыхающие кроны деревьев, через которые сыпались мелкие капли. Косые лучи матового тёплого солнца протянулись между ветвями. Давно забытое настроение, полное беззаботности и беспричинной радости, накатывалось отовсюду, будто окружающий мир только и дожидался этого момента, чтобы заключить Аркадия в свои счастливые объятия.

— Отлично, да? — спросила весело она.

— Ага, — он стоял с запрокинутой головой и встречал дождь улыбкой. С замирающим от восторга сердцем он следил за собой и пытался угадать причину странной радости. Он будто потерял почву под ногами и провалился в бушующий океан восемнадцатилетия. Искры, брызги, внезапные взлёты шипучих волн, смех, игривый блеск глаз, мимолётные объятия. Неужели всё дело в том, что он позабыл свой возраст? Или в том, что он махнул рукой на всё и на короткое время стал беззаботным? А что потом? Потом придётся расхлёбывать и это. Потом навалится кошмар…

Они шумно топали ногами и кружились на месте, раскидывали руки и хватали растопыренными пальцами дождевые хрусталики. Потом случайно столкнулись.

— Какая встреча! — Она звонко засмеялась.

Аркадий сгрёб её обеими руками, оторвал от земли, где пузырилась лужа, и прижался щекой к её мокрому лицу.

— Моя! — громко зашептали его губы, и он зажмурил глаза.

В тот же миг она выскользнула из его объятий, и он ощутил мгновенную пустоту, которая в доли секунды переполнила его изнутри, надавила безжалостно и стала сочиться сквозь поры кожи.

— За что? — зарыдал внутри него сгорбленный старичок. — Ужели платить надо даже за самое бескорыстное и светлое чувство? Расплачиваться за него страданиями? Лелеять надежду, а затем видеть, как она рушится, и ловить обездоленными руками её крохи?

— Успокойся, — четыре добрые ладони погладили его по голове, и старик пропал, оставляя Аркадия самим собой.

Две женщины улыбнулись ему.

— Ты не так смотришь. Говоришь о бескорыстном чувстве и приплетаешь сюда же любовь. Это невозможно. — Заговорили они. — Любовь потому и радостна, что она ублажает тебя. Но разве это похоже на бескорыстие, когда ты требуешь внимания к себе, когда ревнуешь?

Они продолжали говорить, но их фигуры уже сплелись в воздухе и, в очередной раз превратившись в нарисованных королев, упорхнули.

Аркадий поднялся и вышел на сонных ногах из купе в коридор вагона. Дверь тамбура не переставала хлопать. Аркадий прижался лбом к холодному окну и из–под нахмуренных бровей увидел в стеклянной бездне своё блёклое отражение.

— Так–то вот, — заворчал он. — Всю жизнь приходится видеть эту рожу перед собой, куда ни сунься. Каждое утро начинается с этой физиономии. Чистишь зубы и мечтаешь плюнуть в зеркало всем, что во рту скопилось, таким образом, чтобы навсегда пропало твоё лицо. Ненавидишь себя, презираешь, а расстаться с собой никак не можешь. Однажды чиркнул бритвой по рукам… Теперь ругаюсь, что не смог дело до конца довести, тряпкой называю себя, а в укромном уголочке души всё–таки радуюсь, что жив остался… Подлец… Лгун…

Он отодвинулся от окна. За спиной громыхнула туалетная дверь. Просеменила тонконогая фигура в длинных белых трусах и распахнутом мятом розовом халатике. Аркадий покосился на облегчившегося путешественника, но не успел разглядеть лица под вялыми седыми космами.

— Будущее моё прошлёпало, — хмыкнул он и побрёл по коридору. — Ещё каких–нибудь незаметных три десятка лет, и никто уже не сумеет определить, старик ты или старуха. Белые панталоны, халатик в хлипких заплатках, тощие коленки, провалы в памяти.

Он прошагал до конца коридора, заглянул зачем–то в туалет, осмотрел пахучее желтоватое озеро на полу, безвольный клочок раскисшей газеты в трясущейся воде и вернулся в коридор.

— Пойдёмте в нумера, дружочек, — пригласил он себя, — там, по крайней мере, темно, ничего нельзя увидеть.

Он задвинул за собой дверь и лёг на спину.

В темноте зашелестели чулки, снимаемые с красивых женских ног, за стеной гулко заиграла и оборвалась музыка. Кто–то включил свет и перед глазами возникла комната, плачущая жена. Но лампочка лопнула внезапно. В темноте кто–то прихватил Аркадию горло.