И он удалился, затаптывая по дороге маргаритки и незабудки.

Гэлен внимательным взором провожала его.

– Какой странный человек! сказал Леонард, засмеявшись.

– Мне кажется, что он очень умный человек, возразила Гэлен.

И она еще ближе придвинулась к Леонарду, взяла его руку в свои обе руки, как будто она чувствовала, что он уже нуждался в утешении: его лёса порвалась, и окунь пропал!

На другой день, около полудня, сквозь мрачную, густую, удушливую атмосферу, путешественникам начал показываться Лондон. Нельзя при этом случае употребить выражение, что Лондон поразил их взоры: нет! он показывался им по частичкам, по мере того, как они приближались к нему, по самой пленительной дороге, сначала мимо великолепных садов Кенингтона, потом по окраине Гайд-Парка и так далее до Кумберландских ворот.

Открывающийся Лондон не поражал Леонарда. Вблизи Эджверской дороги, Гэлен взяла своего нового брата за руку и сделалась его провожатой. Она в подробности знала эти окрестности и без всякого затруднения могла отыскать квартиру, когда-то занимаемую её отцом, где они, за весьма сходную цену, могли бы приютиться.

В это время небо, пасмурное и подернутое тучами с самого утра, обратилось, по видимому, в одну массу черного облака и разразилось вскоре проливным дождем. Леонард и Гэлен укрылись под закрытыми стойлами, в улице, примыкавшей к Эджверской дороге. Этот приют сделался общим и в несколько секунд был наполнен народом. Молодые путники, в стороне от прочих, прислонились к стене, Леонард одной рукой обнимал стан Гэлен и прикрывал ее от дождя, заносимого в стойла сильными порывами ветра. Внезапно молодой джентльмен, прекрасной наружности и лучше одетый, чем другие, вошел под навес, не торопясь, но медленно и гордой поступью, как будто он считал неприличным взбежать в это прикрытие, хотя в душе радовался ему. Надменным взором окинул он столпившуюся группу, прошел по самой середине её, остановился вблизи Леонарда, снял шляпу и стряхнул с полей её капли дождя. Открытая таким образом голова обнаруживала все черты его лица, и деревенский юноша с первого взгляда узнал своего торжествующего победителя на Гэзельденском лугу.

Рандаль Лесли заметно изменился. Его смуглые щоки были так же сухи, как и в детские годы, и даже еще более впали, вследствие усиленных занятий и ночных бдений; но его лицо было в то же время приятно и мужественно. В больших глазах его отражался спокойный, сосредоточенный свет, подобный тому, который усматривается в глазах человека, сделавшего привычку устремлять все свои мысли на один предмет. Он казался старее прежнего. Одет он был просто, в черное платье – цвет, который, как нельзя более шел к нему. Вообще, вся наружность его, вся фигура хотя и не бросались в глаза, но были замечательны. Для обыкновенного взгляда он казался джентльменом, для более наблюдательного – студентом.

Но вдруг в толпе делается страшная суматоха, народ то давит друг друга, то рассыпается в стороны, стремится к противоположному концу сарая и останавливается у глухой стены. Под навес примчала лошадь. Наездник, молодой человек прекрасной наружности, одет был с той особенной изысканностью, которую мы, обыкновенно, называем дэндизмом.

– Ради Бога, не беспокойтесь! вскричал он, весьма простодушно: – моя лошадь смирная. Прошу у вас тысячу извинений.

Наездник погладил свою лошадь, которая, как статуя, стояла в самом центре сарая.

Группы успокоились; Рандаль подошел к наезднику.

– Франк Гэзельден!

– Ах! неужели я вижу Рандаля Лесли!

Франк в один момент спрыгнул с лошади и передал уздечку долговязому мастеровому, с огромным узлом под мышкой.

– Как рад я видеть тебя, дорогой мой товарищ! Какое счастье, что я завернул сюда, хотя скрываться от дождя вовсе не в моем характере. – Ну что, Рандаль, живешь в городе?

– Да, в доме твоего дяди, мистера Эджертона. Ты знаешь, ведь я оставил университет.

– Совсем?

– Совсем.

– Однако, ты не получил еще степени. Мы, итонцы, убеждены были, что ты не остановишься на этом. Если бы ты знал, как восхищались мы твоей славой: ведь все призы достались тебе.

– Не все, но большая часть из них, – это правда. Мистер Эджертон предоставил на мой выбор: оставаться в университете до получения степени или немедленно вступить в Министерство Иностранных Дел. Я выбрал последнее. Согласись, к чему служат все эти академические почести, если только не к одному вступлению в свет? Вступить теперь, по-моему мнению, значит сократить длинную дорогу.

– Да, да, мне помнится, ты всегда был честолюбив, и я уверен, ты сделаешь большие успехи на новом поприще; ты выйдешь современем замечательным человеком.

– Быть может, быть может; стоит только потрудиться. Знание есть сила.

Леонард вздрогнул.

– Какого рода твои планы? начал в свою очередь Рандаль, с любопытством осматривая школьного товарища. – Я помню, ты никогда не имел расположения к Оксфордскому университету, и не так давно еще слышал, что ты хочешь поступить в военную службу.

– Я уже в гвардии, сказал Франк, стараясь при этом признании не обнаружить своего ребяческого тщеславия. – Отец мой поворчал немного: ему сильно хотелось, чтобы я поселился в деревне и занялся сельским хозяйством. Но для этого впереди еще есть много времени, – не так ли? Клянусь Юпитером, Рандаль, а лондонскую жизнь невозможно променять на деревенскую!.. Где ты проводишь вечер сегодня? не поедешь ли на бал в Собрание?

– Нет. Середа – это праздник в Парламенте. Сегодня большой парламентский обед у мистера Эджертона. Ты знаешь, что он недавно сделан членом Государственного Совета. Впрочем, может быть, для тебя это новость, потому что ты так редко навещаешь своего дядю.