«О, если бы она была при мне! – думал он. – Если бы я мог чувствовать прикосновение её руки, если бы, взглянув на гибельное и мрачное разрушение этой жизни, так быстро возвысившейся над обыкновенным уровнем, так самонадеянно созидавшей столп, чтоб спастись от потопа, – её кроткий взор говорил мне о непорочном, смиренном, невозмутимом детстве! Если бы я мог быть необходимым для неё, быть её единственным попечителем, тогда бы я смело сказал себе: «ты не должен отчаяваться и помышлять о смерти! ты должен бороться со всеми неудачами, чтобы жить для неё!» Но нет! нет! Только подумать об этом огромном и ужасном городе, об этом одиночестве на скучном чердаке, об этих сверкающих взорах, которые представляются мне на каждом шагу….»

В назначенный понедельник, оборванный лакей доктора Моргана отпер дверь молодому человеку, в котором он не узнал прежнего посетителя. За несколько дней перед тем Леонард стоял на пороге цветущий здоровьем, с спокойной душой, отражавшейся в его светлых взорах, с доверчивой, беспечной улыбкой на лице. Теперь он опять находился на том же пороге, бледный и изнуренный; полные щоки его впали, на них образовались линии, так верно говорившие о ночах, проведенных в бессоннице, о продолжительных размышлениях; мрачное уныние тяжелым камнем лежало на нем.

– Я пришел сюда по назначению, угрюмо сказал юноша, в то время, как лакей, остановившись в дверях, не знал что ему делать, впустить молодого человека или нет.

При этих словах Леонарда, он решился дать ему дорогу.

– Мой барин ушел сию минуту к пациенту. Не угодно ли вам, сэр, подождать немного?

И вместе с этим он проводин Леопарда в небольшую комнату. Через несколько минут были впущены еще два пациента. Это были женщины, и между ними завязался громкий разговор. они встревожили размышления Леонарда, неимевшие ничего общего с действительным миром. Он заметил, что дверь в кабинет доктора была отворена, и, не имея ни малейшего понятия об этикете, по которому для постороннего человека подобные комнаты остаются неприкосновенными, он вошел туда, чтобы избавиться от болтовни. Леонард опустился на любимое кресло доктора и начал рассуждать про себя:

«К чему он велел мне явиться? Что нового он может придумать для меня? Если он хочет оказать мне милость, то следовало бы узнать сначала, приму ли я ее. Он доставил мне случай выработывать насущный хлеб, – и это все, на что я мог иметь право, все, что я решился принять.»

Ко время этого монолога, глаза его остановились на письме, лежавшем на столе. Леонард вскочил с кресла. Он узнал почерк. Это тот же самый почерк, которым написано было письмо к его матери с приложенной к нему ассигнацией в пятьдесят фунгов. Письмо от его деда и бабушки. Он заметил свое имя, он увидел еще более: увидел слова, от которых биение сердца его прекратилось, и кровь в его жилах, по видимому, оледенела. В то время, как он стоял, приведенный в ужас, на письмо опустилась рука доктора, и вместе с тем раздался громкий и сердитый голос:

– Как ты смел войти в мой кабинет и читать мои письма? Э!

Леонард нисколько не смутился твердо положил свою руку на руку доктора и, полный негодования, сказал:

– Это письмо касается меня оно принадлежит мне…. уничтожает меня. Я довольно заметил из него, чтоб иметь право говорить вам это. Я требую его от вас: я должен узнать все.

Доктор оглянулся и, заметив, что дверь в кабинет была отворена, толкнул ее ногой.

– Скажи мне правду: что ты успел прочитать из этого письма? сказал он с гневом.

– Только две строчки, в которых я назван…. я назван. ж…

И Леопард затрепетал всем телом. Вены на лбу его посинели от налившейся крови. Он не мог досказать своего признания. Казалось, что в голове его бушевал океан, ревущие волны которого оглушали его. Доктор с первого взгляда увидел, что Леонард находился в опасном положении, и потому поспешил успокоить его нежными словами: – присядь – мой друг – присядь – успокойся – ты все узнаешь – выпей сначала вот этой воды, – и вместе с этим он налил в стакан холодной воды несколько капель из крошечной сткляночки.

Леонард механически повиновался: он едва держался на ногах. Глаза его сомкнулись, и в течение двух-трех минут казалось, что жизнь отлетела от него. Мало по малу он пришел в чувство и увидел доктора, взоры которого устремлены были на него и выражали самое глубокое сострадание. Леонард молча протянул руку к письму.

– Повремени еще несколько секунд, заметил доктор, с видом предостережения: – а между тем выслушай меня. Я считаю за величайшее несчастье случай, по которому ты увидел это письмо. Этому письму ни под каким видом не предназначалось встретиться с твоими взорами: тайна, о которой упоминается в нем, никогда бы не должна быть знакома тебе. Но если мне придется объяснить тебе многое, даешь ли ты честное слово свято сохранить от мистрис Ферфильд, от Эвенелей, – от всех решительно, – то, что я открою тебе. Я сам дал клятву хранить эту тайну, и потому не иначе могу сообщить ее тебе, как на тех же условиях.

– В этой тайне, произнес Леонард инстинктивно и с горькой улыбкой:– в этой тайне, по видимому, нет ничего, чем мог бы я с гордостью похвалиться. Да, конечно! я обещаю вам, доктор; но письмо дайте мне письмо!

Доктор передал его в правую руку Леонарда и в ту же минуту преспокойно взялся за пульс левой руки.

– Ну, слава Богу! произнес он про себя:.– пульс упадает. Удивительная вещь этот аконит! – драгоценное средство!

Между тем Леонард читал следующее: