Бледные губы Рандаля скривились, когда он говорил эти слова. Заметно было, что в то время, как он обращался к своей воле, в нем заговорила совесть, и её голос, среди безмолвного сельского пейзажа, звучал гораздо громче, чем среди волнения и шума того вооруженного и никогда несмыкающего глаз лагеря, который мы называем городом, и он вдруг воскликнул громко:

«Тогда я стремился к славе и величию, теперь, когда сделан уже такой широкий шаг на открытом мне поприще, почему все средства к достижению славы, казавшиеся такими возвышенными, исчезли от меня, а средства, которые я обдумываю, представляются такими, какие ребяческий мой возраст назвал бы ничтожными и низкими? Неужли это потому, что в ту пору я читал одни только книги, а теперь все мое знание основывается на изучении людей? Но – продолжал он, понизив голос, как будто убеждая самого себя – если силу должно приобресть не иначе, как этими средствами – да и какая польза в знании, если оно не доставляет силы! – и кто оценит, кто обратит внимание на умного человека, если неудачи будут сопровождать его повсюду?»

Рандаль продолжал свой путь; но, несмотря на то, тишина, окружавшая его невозмутимым спокойствием своим, как будто упрекала его; рассудок и совесть не согласовались с настроением его души. Бывают минуты, когда природа, как ванна юности, если можно допустить подобное сравнение, возвращает, по видимому, увядшей душе её прежнюю свежесть, – минуты, в течение которых человек как будто перерождается. Кризисы жизни бывают безмолвны – они не подают отголоска…. Но вот взорам Рандаля Лесли открылась новая сцена. В сырой, угрюмой ложбине виднелись по частям пустынный приходский выгон, полу-разрушенная церковь и старый дом. Все эти предметы, казалось, еще более углубились в ложбину и сделались еще ниже с тех пор, как Рандаль видел их в последний раз. Несколько молодых людей играли на выгоне. Рандаль остановился подле забора и любовался игрой, потому что в числе играющих он узнал брата своего Оливера. Но вдруг мяч прилетел к Оливеру, группа в одну минуту окружила молодого джентльмена и хотя скрыла его от взоров Рандаля, но до слуха старшего брата долетали слишком неприятный крик и громкий хохот. Оливер успел наконец отвернуться от сучковатых палок, грозивших ему со всех сторон, но не ранее, однакожь, как получив несколько ударов по ногам, что можно было заключить по его крикам, которые превратились в вопль и заглушались восклицаниями.: «Убирайся к своей маменьке! Поделом тебе, негодная дрянь Лесли! Ступай, ступай! игра твоя кончилась.»

Жолто-бледное лицо Рандаля покрылось ярким румянцем. «Дурацкия шутки, и над кем же! над фамилией Лесли!» произнес он и заскрежетал зубами. Перескочив в один момент через забор, Рандаль принял надменную осанку и пошел по выгону. Играющие с негодованием закричали на него. Рандалль приподнял шляпу: они узнали его и остановили игру. К нему они оказывали еще некоторое уважение. Оливер быстро взглянул назад и подбежал к брату. Рандаль крепко взял его за руку и, не сказав ни слова играющим, повел его прямо домой. Оливер бросил томный, грустный взгляд на своих товарищей, потер себе ноги и потом робко взглянул на угрюмое лицо Рандаля.

– Ты не сердишься, что я играл в мяч с нашими соседями? сказал он ласковым, умоляющим тоном, заметив, что Рандаль не хотел нарушить молчание.

– Нет, отвечал старший брат: – но надобно заметить тебе, что джентльмен, вступая в близкия отношения с низшими, должен уметь сохранять свое достоинство. Я не вижу ничего дурного в игре с низшими, но джентльмену должно играть так, чтобы не быть посмешищем мужиков.

Оливер повесил голову, не сделав на это никакого возражения. Оба брата вступили наконец в грязные пределы скотного двора, и свиньи с таким же изумлением смотрели на них из за забора, как смотрели, несколько лет назад, на Франка Гэзельдена.

Мистер Лесли-отец, в измятой, местами изорванной соломенной шляпе, кормил у самого порога кур и цыплят и исполнял это занятие с необыкновенно печальным, плачевным видом и леностью, опуская зерна почти одно за другим из неподвижных, онемевших пальцев.

Сестра Рандаля сидела с распущенными волосами на плетеном стуле и занималась чтением какого-то оборванного романа. Из окна гостиной раздавался плаксивый голос мистрисс Лесли, по которому можно было заключить, что она находилась в сильных хлопотах и огорчении.

– А! Рандаль, сказал мистер Лесли, взглянув на сына весьма неохотно: – здраствуй, мой друг! как поживаешь? Кто бы мог ожидать тебя в такую пору!.. Друг мой…. душа моя! вскричал он, прерывающимся голосом и с сильным замешательством: – к нам пожаловал Рандаль и, вероятно, хочет пообедать, или поужинать, или чего нибудь в этом роде.

Между тем сестра Рандаля спрыгнула со стула и обвила руками шею брата. Рандаль ласково отвел ее в сторону. Надобно заметить, что вся нежная и сильная родственная любовь его сосредоточивалась на одной только сестре.

– Джульета, ты делаешься премиленькая, сказал он, приглаживая назад её волосы: – почему ты до такой степени несправедлива к самой себе, почему ты не обращаешь внимания на себя, тем более, что я так часто просил тебя об этом?

– Я совсем не ждала тебя, милый Рандаль! ты всегда приезжаешь к нам неожиданно и всегда застаешь нас в таком беспорядке; к нам никто другой не приезжает так, как ты. Вернее сказать, впрочем, что к нам вообще никто не приезжает! сказала Джульета, заключив слова свои глубоким вздохом.

– Терпение, терпение, милая сестра! Пора моя наступает, а вместе с ней наступит и твоя пора, отвечал Рандаль, с неподдельным сожалением взглянув на сестру, которая, при самом ничтожном попечении, могла бы обратиться в прекраснейший цветок, и которая в эту минуту похожа была на былинку.

Мистрисс Лесли, под влиянием сильного душевного волнения, пролетев чрез гостиную, оставив кусок своего платья между отделившимися бронзовыми карнизами до сих пор непочиненного рабочего стола, выбежала в крылечные двери, рассеяла во все стороны куриный корм заключила Рандаля в материнские объятия.