«Ogni altra cosi ogni pensier va fore;

E sol ivi con voi rimansi Amore! (*)

(*) «Все другие мысли отлетают вдаль

Остается только одна: это – мысль о тебе, моя любовь…»

Таким образом, углубленная в думы, Виоланта совершенно забыла продолжать свои наблюдения над бельведером. А бельведер между тем опустел. Мистрисс Риккабокка, неимевшая для развлечения своих мыслей никакого идеала, видела, как муж её вошел в дом.

Риккабокка явился вскоре в комнате своей дочери. Виоланта испугалась, почувствовав на плече своем руку отца и вслед за тем поцалуй на задумчивом лице.

– Дитя мое! сказал Риккабокка, опускаясь на стул: – я решился оставить на некоторое время это убежище и искать его в окрестностях Лондона.

– Ах, папа, значит вы об этом-то и думали? Что же за причина такой перемены? Папа, не скрывайтесь от меня: вы сами знаете, как охотно и с каким усердием я всегда повиновалась вашей воле и как свято хранила вашу тайну. Неужели вы не доверяете мне?

– Тебе, дитя мое, я все доверю! отвечал Риккабокка, сильно взволнованный. – Я оставляю это места из страха, что мои враги отыщут меня здесь. Другим я скажу, что ты теперь в таких летах, когда нужно иметь учителей, которых здесь не достать. Но мне не хочется, чтобы кто нибудь знал, куда мы едем.

Риккабокка произнес последние слова сквозь зубы и поникнув головой. Он произносил их терзаемый стыдом.

– А моя мама? говорили ли вы с мама об этом?

– Нет еще. Я очень затрудняюсь этим.

– О папа! тут не может быть, не должно быть никакого затруднения: мама так любит вас, возразила Виоланга с кротким и нежным упреком. – Почему вы не доверите ей своей тайны? Она так предана вам, так добра!

– Добра – с этим я согласен! воскликнул Риккабокка. – Что же из этого следует? «Da cattiva Donna guardati, ed alla buona non fidar niente» (злой женщины остерегайся, доброй – не доверяйся). И ужь если необходимость принудит доверять ей, прибавил бесчеловечный муж: – то доверяйте все, кроме тайны.

– Фи! сказала Виоланта, с видом легкой досады; она очень хорошо знала характер своего отца, чтобы буквально понимать его ужасные сентенции: – зачем так говорить, padre carissimo! Разве вы не доверяете мне вашей тайны?

– Тебе! Котенок еще не кошка, и девочка еще не женщина. Кроме того, тайна уже была тебе известна, и мне не зачем было затрудняться. Успокойся, дитя мое: Джемима в настоящее время не поедет с нами. Собери, что хочешь взять с собой. Мы выедем отсюда ночью.

Не дожидая ответа, Риккабокка поспешил уйти. Твердым шагом выступил он на террасу и подошел к жене.

– Anima тиа, сказал ученик Макиавелли, скрывая под самыми нежными словами самые жестокия, бесчеловечные намерения (в это время он на самом деле руководствовался своей любимой итальянской пословицей: не приласкав лошака или женщины, ничего не сделаешь с ними): – anima тиа, вероятно, ты уже заметила, что Виоланта скучает здесь до смерти.

– Виоланта? О нет!

– Да, душа души моей, она скучает и в добавок столько же сведуща в музыке, сколько я – в вашем рукоделье.

– Она поет превосходно.

– Точно так, как поют птички: против всех правил и без знания пот…. Будем говорить короче. О, сокровище моей души! я намерен сделать с ней небольшое путешествие, быть может, в Чельтенэм или Брайтон – мы увидим это.

– С тобой, Альфонсо, я готова ехать куда угодно. Когда мы отправимся?

– Мы выедем сегодня в ночь; но, как ни ужасно разлучаться с тобой….

– Со мной! прервала Джемима и закрыла лицо свое руками.

Риккабокка, самый хитрый и самый неумолимый человек в своих правилах, при виде этой безмолвной горести совершенно потерял всю свою твердость. С чувством искренней нежности, он обнял стан Джемимы и на этот раз забыл все свои пословицы.

– Carissima, сказал он: – не сокрушайся: мы скоро воротимся: притом же путешествие сопряжено с большими издержками: катающиеся камни не обростают мхом; в доме остается все наше хозяйство, за которым нужно присмотреть.

Мистрисс Риккабокка тихо освободилась из объятий мужа. Она открыла лицо и отерла выступившие слезы.

– Альфонсо, сказала она с чувством: – выслушай меня. Все, что ты считаешь прекрасным, будет прекрасным и для меня. Но не думай, что я печалюсь потому собственно, что нам предстоит разлука. Нет: мне больно подумать, что, несмотря на годы, в течение которых я разделяла с тобой вместе все радости и огорчения, в течение которых я постоянно думала только о том, как бы исполнить мой долг в отношении к тебе, и, конечно, желала, чтоб ты читал мое сердце и видел в нем только себя и свою дочь, – мне больно подумать, что ты до сих пор считаешь меня до такой степени недостойной твоего доверия, как и тогда, когда ты стоял подле меня перед алтарем.