Шрифт:
«Святая вера распространилась у нас везде, но везде почти оставалось и язычество. Явление совершенно естественное и неизбежное: невозможно, чтобы в каком-либо народе вдруг могли искорениться религиозные верования, которые существовали целые века и тысячелетия, чтобы все люди легко отказались от тех сердечных убеждений, которые всосали они с млеком матерним, на которые привыкли смотреть, как на самые священные и драгоценные…
Не все, принявшие святую веру, приняли ее по любви, некоторые — только по страху к повелевшему (т. е. великому князю Владимиру)… Впрочем, какого-либо упорного сопротивления евангельской проповеди, за исключением только двух городов: части Ростова и особенно Мурома, у нас тогда не было. Тем более не было и не могло быть открытых гонений на христиан. Ибо великий князь и все окружающие его действовали в пользу святой веры и вооружаться на христиан значило восставать против правительства».
Забавно, что митрополит Макарий, которого я цитирую, полагает «принуждение к миру» воинской силой государства более эффективным, нежели «мирную евангельскую проповедь».
Однако, и люди крещёные — весьма различны между собой: в 1118 году случилось нападение на монастырь «новгородских ушкуйников».
«Иноки, разбуженные среди ночи раздавшимся внезапно шумом, увидали приближающуюся к обители шайку грабителей и донесли архимандриту. Тот приказал идти в церковь и стать на молитву. На утро жители Ростова увидели перед стенами монастыря человек 30, которые стоят на одном месте, быстро двигая ногами как бы спешно куда-то идут. При этом они смотрели только на монастырь и вокруг ничего не замечали. Вышел архим. Прохор с крестом в руках, сопровождаемый братией и, осенив крестом разбойников, спросил у них о причине их прихода. Те с прерывающимся от страха голосом рассказали, что они шли к монастырю с целью грабежа и перед стенами вдруг на них нашло какое-то ослепление, так что, видя стены монастыря, не могли к ним приблизиться, несмотря на то, что шли очень быстро. Когда им рассказали, что они шли, стоя на одном месте, те смутились и стали на коленях умолять настоятеля о прощении. Покаявшись, они поселились близ монастыря и, предавшись мирным занятиям, сделались впоследствии монастырскими и городскими квасоварами».
«Не страшны дурные вести, Начинаем бег на месте, В выигрыше даже начинающий. Красота, среди бегущих Первых нет и отстающих, Бег на месте общепримиряющий».Вот уж точно: «общепримиряющий». Даже для ушкуйников.
Разбойнички — квас квасят, язычники — подати платят, монахи — кадилом машут… Все при деле.
«Утихомирились бури религиозных лон. Подернулась тиной ростовская мешанина. И вылезло из-за спины… Христа мурло… христианина».Люди, «предавшись мирным занятиям», не «вооружались на соседи своя», жили себе спокойно. Однако же, при сём житии мирном, язычники столь умножились, что потребен стал уже и новый Авраамий с новым «крещением и освящением». Что и случилось: мирное сосуществование «разноверцев» поломали. Два «бешеных» сошлись в одном месте в одно время: «Бешеный Китай» — Андрей Юрьевич Боголюбский, князь Суздальский, и «Бешеный Федя» — епископ Ростовский Феодор.
У Боголюбского две болезненных идеи — «торжество православия» и «торжество правосудия». Феодору — одной первой достаточно. Поскольку на нём «почиёт благодать божья». Зачем эта «благодать» на Федю спать-почивать забралась — не знаю. Но он так чувствует. А, значит, всякий его суд — правый.
Едва утвердившись в Залесье, в 1160 году, князь Андрей строит в Ростове на месте сгоревшего деревянного Успенского собора, построенного, по преданию, ещё в 991 г. первым ростовским епископом св. Феодором, новое белокаменное здание. Он же отдаёт старинному Андреевскому монастырю сельцо Борисовское, которое перешло ему по наследованию в личную собственность от самого первого владетеля — святого князя Бориса.
Для Боголюбского усиление церкви — не только элемент государственной политики, но и искреннее движение души. Как он ухитрился не отдать монахам Москву (Кучково), доставшееся ему в приданное за первой женой…? — Не успел просто.
Но не стройка, а «Бешеный Федя» изменил обстановку в Ростове.
Племянник Смоленского епископа Мануила Кастрата, «наш Федя с детства был настроен поднять всё православие на щит». И поднял. Даже, можно сказать, воздвиг. Пример дядюшки, создавшего за четверть века мощную смоленскую епархию, вдохновлял, воодушевлял и подстёгивал. Недостаток ума, мудрости, осторожности искупался энергией, активностью, отмороженностью.
Страсть его к боголепию нашла применение в 1157 году. Сразу после смерти Долгорукого Смоленские князья протянули свои ручки к Залесью. «Ручки» — в рукавах церковной рясы.
Племянник Смоленского епископа явился в Ростов и обрушился с разгромной критикой на местного епископа Нестора. По теме… а какая разница? Например: «о посте в среду и пяток».
Епископ, на основании действующих в Греции строгих постановлений, не разрешал поста в среду и пятницу даже по случаю великих праздников, кроме Пасхи, Пятидесятницы, Рождества и Богоявления. Феодор, на основании более позднего Студийского устава, считал дозволенным разрешать пост не только для Господских и Богородических праздников, но и для памятей великих святых.
Тут нет перебора с отрицанием: свобода русских попов состоит в установлении голодовки для их паствы.
Разрешать русским людям «складывать зубки на полку» (поститься) по праздникам — проявление нашей исконно-посконной русской православной души. Ну, не любят у нас на Руси кушать! Как увидят что-нибудь вкусное — сразу блевать тянутся. А греки — мешают. Эти иноземцы… они почему-то хотят, чтобы на Руси люди имели право есть. Хотя бы — право.
Это — из древнейших примеров «тлетворного влияния Запада». Хотя здесь конкретно — Юга.