Шрифт:
Окно турбановского кабинета выходило на слепоглухонемую бетонную стену соседнего здания эпохи конструктивизма. Если прислониться щекой к левому краю оконной рамы и скосить глаза вправо, можно было кое-как обогнуть взглядом бетонный угол: за ним виднелась часть площади Вставания с Колен, вымощенной советской брусчаткой и обставленной мёртвыми бутиками, которые закрылись ещё в прошлую Пятилетку временных трудностей.
В центре площади сохранился исполинский памятник Ленину из гранита – его лишь задекорировали мужественными пластиковыми глыбами, а надпись на постаменте (цитату о торжестве пролетариата) бережно соскребли и заменили золочёными словами предпоследнего национального лидера, которые тот когда-то начертал в гостевой книге отзывов при посещении Ипатьевского монастыря: «Шикарно! Как и всё на Руси!»
Но у Турбанова не возникало желания прислоняться щекой к краю окна и скашивать глаза, чтобы вглядеться в площадь Вставания с Колен. Он на этой площади и так бывал ежедневно, когда шёл на работу – десять минут ходьбы не слишком уверенным шагом. А шаг у Турбанова и правда был какой-то неверный, будто он рискнул перейти вброд тугую ледяную реку, самоуглубился, но то и дело напарывается на корявые подводные вопросы, в сущности, давно отвеченные, но всё такие же колющие и ранящие.
И в результате, заканчивая форсировать площадь, он каждое утро машинально упирался взглядом в гранитный постамент и в позолоченную реляцию, претендующую на то, чтобы служить ответом на любой вопрос: «Шикарно! Как и всё на Руси!»
6
А в тот день, как мы знаем, осиротевший Турбанов на работу не пошёл, но провалялся бессчётное количество времени, уткнувшись лбом в стену, отлежав до бесчувствия правый бок, потом насилу эвакуировал себя в ванную, под струю холодной воды, умыл отёкшее мятое лицо и нахлебался из-под крана с такой жадностью, будто в последний раз.
За окном уже непоправимо вечерело, когда он включил свой доисторический ноутбук, зашёл в санкционированный сегмент Сети и купил самый дешёвый электронный больничный лист. Ему сразу же предложили хорошую скидку за удлинённый вариант с неизлечимым недугом, но Турбанов этой милостью пренебрёг – невзирая на летальное самочувствие, он всё же надеялся когда-нибудь излечиться.
В квартире было темнее, чем на улице, но он не стал зажигать свет, а наспех оделся и пошёл наружу, как ему показалось, твёрдой деловой походкой, хотя ещё не решил – куда.
Он обогнул старое здание драмтеатра, перестроенное под Федеральный центр духовного роста, пересёк улицу Безопасности (бывшую 8 Марта, бывшую Троцкого, бывшую Метельную) и углубился в безлюдные дворы. Там после двухдневного дождя можно было запросто увязнуть по колено в глинисто-чернозёмной каше, зато редко встречались нравственные патрули и рейды народных контролёров, от которых не всякий мог отбиться, даже владея удостоверением госслужащего второго ранга. Раньше дружинники носили впереди себя флаги либо нумерованные боевые хоругви, заметные издалека, что позволяло вовремя уйти вбок, прикинуться ветошью или втереться всем телом в складки родимой земли. Но потом обычные флаги и хоругви заменили надувными, которые на манер свистулек «уйди-уйди» вздували только в момент атаки.
Двор, где он случайно очутился, был мрачноватым и совершенно пустым, не считая суровой линии железных турников, как на спортплощадке воинской части. Хотелось думать, что в отдельных светящихся окнах творится какая-то чудесная, пусть тайная, пусть даже не вполне санкционированная жизнь.
Турбанов не отличался острым зрением, но успел заметить, как с одного из балконов верхнего этажа вдруг сорвался (или стартовал) белоснежный ангел небольшого размера, сопровождаемый суматошным женским вскриком: «Ах, чтоб тебя!..» (или «Ах, чёрт!») и хлопаньем балконной двери.
Белоснежный ангел небольшого размера легко спланировал над колючим палисадником и без особых приключений совершил мягкую посадку прямо на руки Турбанову, оказавшись тонкой трикотажной маечкой с кружевной каймой, то есть простым нательным бельём, которое, наверное, подошло бы какому-нибудь юному узкогрудому существу, вроде школьницы, не сдавшей нормативы готовности к труду и обороне страны.
Через пару минут из углового подъезда выбегает простоволосая хозяйка уроненной вещи, сдувая со лба рыжеватую прядь и сдерживая неловкий разлёт плаща вокруг голых колен.
И вот, пока она бежит, огибая лужу, Турбанов разрешает себе вообразить такое счастье, будто она торопится к нему, к нему, потому что годами терпеливо ждала его прихода, и будто бы теперь они такие любимые люди, что буквально обречены друг на друга и между ними никогда не может случиться никакой вражды.
7
Между тем женщина приближается на расстояние полутора пощёчин и спрашивает с тихим, но внятным бешенством: какого дьявола он за ней шпионит, припёрся к её дому на ночь глядя и топчется под окнами. Если надо, она сейчас вернёт ему деньги за прошлый сеанс, лишь бы он отстал от неё навсегда.
«Это не я, – говорит Турбанов, – я не был на ваших сеансах».
Она молчит, искоса вглядываясь.
«Да, извините. Похожи, но голос другой… Вас ведь почти не отличишь, все на одно лицо».
Тут он начинает подозревать, что счастье, скорее всего, не случится.
«Кого это – нас?»
«Ну, которые запрещают всё подряд. И галстуки у вас одинаковые. Что-то вы сегодня без галстука».
«А мне ваше лицо тоже, кажется, знакомо».
«Ничего странного, я киноактриса. Правда, бывшая. Смотрели, наверно, “Гибель Дон-Жуана”».