— Володя! — Эгон жестом вызвал коллегу в коридор — таким злым и несдержанным он никогда еще не видел своего товарища. — Володя, ты устал, поезжай домой, отдохни. Мы тоже скоро поедем. Думаю, что у Мелнавса в самом деле больше ничего нет.

Эгон заметил слезы в глазах Володи.

— Что случилось, старик? — испуганно спросил он.

— Жена нашла у сынишки таблетки в кармане… Циклодол…

— Что он сам говорит?

— Врет, конечно…

Эгон нахмурился и замолчал. Опять его мучил вопрос — неужели мы раз и навсегда не научимся отвечать на свои «почему»? Вроде бы прекрасно понимаем, почему подобное происходит у капиталистов, но совершенно беспомощны, когда приходится отвечать, почему подобное встречается у нас. Где тот червь, который точит нас? Таблетки — это лишь начало. Но… Почему этим «лишь» я пытаюсь успокоить себя? Ради Володи? Надо ведь смотреть правде в глаза — уже начало! Однако тут и там раздаются голоса: нет, у нас нет, у них — за границей, у них — да! Зачем же мы сами себе завязываем глаза? Кому это выгодно? Вот и Володин мальчишка тоже… значит, никто из нас не застрахован. Ведь у Володи нормальная, если не сказать, прекрасная семья.

— У вас есть сарай в подвале? — спросил усатый Ималду.

— Мы им не пользуемся с тех пор, как в доме провели центральное отопление.

— Но сарайчик, наверно, остался? Где ключ?

— В кухне. Я покажу.

Усатый снял с крючка ключ на красной ленточке и другой, побольше, висевший рядом.

— Этот тоже от подвала?

— Нет, от парадного входа, раньше его запирали.

— Вы мне покажете, где?

В подвале, как в катакомбах древних христиан, от главного коридора ответвлялись узкие боковые — тупиковые. Решетчатые двери на многих сарайчиках были либо сломаны, либо сгнили. Тут стояли лужи с протухшей водой — домоуправление, видно, подвалами не интересовалось. Из–за тонкой изоляции на трубах отопления влажный воздух в подвале сильно прогревался, и летом стремительно плодились тощие комары; проникая через щели с потоками тепла, они поднимались вверх, причиняя немало беспокойства жильцам, которые даже на последних этажах боялись открывать окна.

— Наклонитесь, — предупредила Ималда и сама пригнула голову. В подвале она ориентировалась хорошо — на ощупь могла бы обойти весь, ни разу не споткнувшись, хотя давно не была здесь. В детстве, когда Алексис отправлялся гулять во двор, мать навязывала ему сестренку и девочка всегда путалась под ногами у мальчишек, которые в подвале играли в «гангстеров и полисменов». Но дворник частенько выгонял их оттуда.

— Этот… — Ималда остановилась.

Усатый осветил фонариком дверь, обитую листами толстой жести. В нескольких местах на ней виднелись побледневшие фирменные знаки — длинноногая птица эму, а под ней полукругом расположенные слова — «Made in England».

— Откройте сами, — сказал офицер, соблюдая инструкцию. — Я посвечу.

Под потолком за задние колеса были подвешены два велосипеда — взрослый и подростковый. Ималда вспомнила, как училась ездить по немноголюдным дорожкам на окраине Виестурпарка, а Алексис демонстрировал матери свое умение, отработанное как у циркового артиста: на одном только заднем колесе, совсем не держась за руль, он наловчился перескакивать препятствия — сначала делал разгон и на большой скорости рывком приподнимал переднее колесо, а когда оно уже за препятствием касалось земли, наклонялся вперед, легко работая педалями, к которым приделал крепления с гоночного велосипеда…

На полу стояла колода с вогнанным в нее топором — все лезвие в бурых пятнах ржавчины.

— Алексиса… моего брата арестуют?

— Конечно… — и сердито добавил: — Вы что думаете, мы тут от скуки с ним возимся? Думаете, у нас нет ни семьи, ни детей, и нам не хочется быть с ними вместе? — усатый запер сарайчик. — Мы ведь тоже люди.

— Что я могу сделать для него?

— Скажите, чтобы во всем сознался. Тогда наказание ему смягчат.

— А за эти… наркотики… много могут дать?

— Да, это серьезное преступление. — Усатый умолк, чуть не сказав: «такое же, как убийство». — Вам разве не приходилось читать?

— Да. Кажется, да…

А работник опергруппы подумал: даже если бы она прочла про наркоманию и ее последствия все, что напечатано в газетах и журналах, даже тогда не смогла бы себе представить настоящего положения — это надо видеть собственными глазами: малолетних проституток и оборванных старух–воровок, пансионаты для умственно отсталых детей, грязную солому вместо постели в квартире в самом центре города, двойняшек, худых, как скелеты, которые сосут свои ручонки, потому что два дня не ели ни крошки, талантливого когда–то художника — теперь он уже не в состоянии провести карандашом ровную линию, полоумных грабителей, напавших на врачей «скорой помощи», чтобы отнять те несколько ампул с морфием, которые находятся в ящике с медикаментами, недоумка, спокойно продолжающего жевать мак, несмотря на то, что мать тут же в комнате только что из–за него покончила с собой. Все это надо увидеть, проникнуться безысходностью несчастных людей с парализованной волей, чтобы понять, что такое наркомания. Для этой симпатичной девушки, сестры Мелнавса, полиэтиленовый мешочек — всего лишь запретный порошок, и она не видит в нем беды для других людей…

Алексиса уже увели, в квартире остался только Эгон и еще один оперативный работник.

— Пусто, — доложил усатый, закрыв за собой дверь. — Уже уехали?

— У нас сегодня всего одна машина. Сейчас вернутся.

— Дожили… Скоро на место происшествия будем ездить на трамвае…

Ималда села на стул — притихшая и покорная.

— Есть еще адреса?

— Это нам по пути, — уклончиво ответил Эгон.

— Ей–богу, от меня скоро жена сбежит! Что–то уж слишком…

Внизу подъехала машина. В ночной тишине это было слышно особенно отчетливо. Хлопнула дверца.

Усатый подошел к окну и посмотрел вниз.

— До свидания, — попрощался он с Ималдой.

— До свидания, — ответила она, продолжая сидеть.

— До свидания, до свидания… — монотонно повторяла она и после того, как машина уехала.

Около пяти утра обитатели дома проснулись от продолжительного и ужасного крика. Спросонья не могли разобрать, в какой именно квартире случилось несчастье. Одно было ясно — кричала женщина. Жильцам верхних этажей казалось, что крик доносился снизу, жильцам нижних — что сверху. В окнах то тут, то там вспыхивал свет, видно, люди одевались, спеша на помощь. Крик, начавшийся громко, постепенно стихал и наконец превратился в какое–то завывание, потом опять наступила тишина.