За комингсом раздались тяжёлые шарканья ног, обутых в сапоги. Латунная блестящая ручка задёргалась на лакированной двери, и в каюту ввалился боцман Степаныч. Окинул нас быстрым взглядом, посмотрел на часы.

— Без четверти двадцать… Время заступления на вахту. У нас один рулевой по–семейным обстоятельствам на берегу остался… Старпом распорядился кого–нибудь из вас поставить. Так, салаги, кто на вечернюю вахту заступит?

— На к-какую в-вахту? — заикаясь, переспросил Вовка?

— Я же ясно сказал: у руля в рубке… Ну, так кто из вас идёт?

Мне ничего не оставалось, как вызваться первым. Вовка, пожав плечами и разведя руки, с усмешкой глянул на меня: мол, назвался груздем, полезай в лукошко.

Я легко взбежал на мостик, где за выходом судна из бухты наблюдали капитан, старпом и вахтенный штурман. Как положено в таких случаях, по всей форме обратился к старшему по должности:

— Товарищ капитан, разрешите заступить на вахту?

Капитан, заложив руки за спину и выпятив живот, внимательно осматривал акваторию бухты.

— Заступайте, — махнул рукой капитан, не оборачиваясь.

— Есть заступать!

Бравый рулевой в белой нейлоновой сорочке, стоявший «собачью» вахту, и желая скорее смениться, не счёл нужным расспрашивать о моём опыте управления судном. Коль прислали на мостик, значит, соображает парень что к чему. Торопливо отрапортовал:

— На курсе двести семьдесят! Вахту сдал!

— На курсе двести семьдесят! Вахту принял! — в тон ему бодро повторил я. После этих слов прежнего рулевого как ветром сдуло из ходовой рубки.

Я остался один на один с полуштурвалом, похожим на самолётный, всмотрелся в цифры и деления. Вроде всё понятно. Число «270» подрагивает вверху картушки, чуть смещаясь влево. Слегка повожу штурвалом вправо, и оно послушно перемещается в нужную сторону. Так, получилось… Но число почему–то не остановилось на месте, а продолжает уплывать вправо, и вот уже на румбе не «270», а все «285», хотя я и не верчу штурвалом. А, понятно: инерция судна. Быстренько перекладываю руль влево и жду, когда «270» вернётся на прежнее место, но проклятое число опять проскакивает верхнюю риску, уклоняется влево.

— Не рыскать, — делает замечание капитан. — Точнее держать.

— Есть точнее держать!

— Пять вправо, — спокойно командует капитан.

— Есть пять вправо!

Поворачиваю штурвал вправо. Нужные мне пять чёрточек–градусов поплыли мимо нулевой риски, и капитан довольно отметил:

— Так держать!

— Есть так держать!

Но картушка продолжала сдвигаться вправо, завертелась быстрее, и сколько держать на курсе, я уже не знал, поскольку совершенно не соображал, где должны быть эти «пять вправо». Чувствуя неладное, капитан обернулся, посмотрел на меня, но мой, как ему показалось, уверенный вид, успокоил его.

— Влево десять градусов, — попытался капитан исправить мою ошибку, но я уже и сам с перепугу заломил руль влево.

— Есть десять влево! — снова отрепетовал я, и всё повторилось: на какой–то момент нос судна оказался в нужном направлении.

— Так держать!

— Есть так держать!

А как держать?! Картушка дико закрутилась влево, и капитан дико закричал:

— Ты что творишь?! Право руля!

Я сам понял, что много взял влево, лихорадочно и до отказа переложил руль вправо. Но слишком много. Лайнер круто покатился вправо и не миновать бы катастрофы, но капитан подбежал к машинному телеграфу, дёрнул рукоятки на «Полный назад!», отшвырнул меня и сам схватился за руль. Выровняв теплоход на курсе, облегчённо вздохнул и подозвал к себе старшего помощника.

— Где вы нашли это чудо? Он же ни бельмеса не петрит в компасе!

— Из пароходства прислали… на замену отпускникам…

— Ну, я с вами ещё разберусь… Боцмана ко мне! А ты…, — он смерил меня уничтожающим взглядом, — а ты… пошёл вон с глаз моих!

Побитым псом я вернулся в каюту. Вовка лежал на диване и читал «Женщину в песках» Кобо Абэ.

— Чего так рано, Хуго? — откладывая книгу, поинтересовался товарищ.

Я рассказал о своих злоключениях на мостике. Вовка расхохотался.

— Ину мо арукэба бо ни атару, — тотчас привёл он японскую поговорку, что означало: «И собака, бегающая где–попало, получает палкой!».

За стеклом забрызганного водой иллюминатора уже плескались волны Японского моря, когда по судовой трансляции объявили:

— Матросу Гусаченко прибыть в каюту капитана.

У роскошной двери из лакированного красного дерева я потоптался в нерешительности и несмело постучал.

— Войдите.

Вошёл.

Капитан сидел в кресле, в пижаме и шлёпанцах, уже лысеющий мужчина лет пятидесяти пяти. Над прищуренными и совсем не злыми, как мне до этого показалось, чёрными глазами, торчали густые брови.