Первое грехопадение

Аннотация
Нередко людям, достигнувших несомненных и вполне заслуженных успехов, задают ставший уже сакраментальным вопрос: "Как бы вы прожили свою жизнь, если начать её сначала?". Большинство, для приличия немного подумав, с неизменным пафосом отвечают: "Я прожил бы её точно также!". Но что-то не верится. Мне кажется, в подобных ответах присутствует изрядная доля лукавства. Неужели, окунаясь в глубины памяти - хранилище наших поступков, мыслей и чувств, - мы не найдём чего-то такого, о чём приходится сожалеть?

Валерий Крылов ПЕРВОЕ ГРЕХОПАДЕНИЕ, или почти недетская история Нередко людям, достигнувших несомненных и вполне заслуженных успехов, задают ставший уже сакраментальным вопрос: "Как бы вы прожили свою жизнь, если начать её сначала?". Большинство, для приличия немного подумав, с неизменным пафосом отвечают: "Я прожил бы её точно также!". Но что-то не верится. Мне кажется, в подобных ответах присутствует изрядная доля лукавства. Неужели, окунаясь в глубины памяти - хранилище наших поступков, мыслей и чувств, - мы не найдём чего-то такого, о чём приходится сожалеть? Недавно я наводил порядок в книжном шкафу и добрался до самой верхней полки, куда давно не заглядывал. Там плотным рядом стояли мои давние друзья - книги, которыми я зачитывался в юности и молодости. Почти все они, пройдя через десятки рук, были изрядно потрёпаны и на многих из них едва различались названия. Перебирая пальцами корешки, я вынул одну из книг. Она, в отличие от других, была заново переплетена в дерматиновую обложку небесно-голубого цвета. Я знал, что это за книга, как знал и то, что лежит между её страницами. С минуту я держал её в руках, но, так и не раскрыв, поставил на место. И мне с грустью подумалось: за давностью лет мы многое прощаем себе, вот только не знаем - простили ли нас. Последние годы детства, а это первая половина пятидесятых годов, я провёл в небольшом посёлке лесорубов. На моей памяти это был уже третий посёлок, куда переселилась наша семья за последние пятнадцать лет. В двух предыдущих закончились отведённые лесхозом вырубки, и лесорубам с семьями, с домашним скарбом и животиною пришлось переселяться на новое местожительство. Не многим оно пришлось по нраву. Перемежаемые топкими непролазными болотами на многие десятки километров протянулись осиновые и берёзовые леса. Поговаривали, что если дальше идти на север, то до самого Ледовитого океана, кроме зверья, не встретишь ни одной живой души. И название-то придумали подходящее - урман. Что-то зловещее и дремучее слышалось в этом незнакомом слове. Мужики ворчали: "Сюда только на каторгу ссылать". Только что им оставалось делать, если кроме пилы и топора в руках ни чего не держали. Да за спиной почти у каждого четыре или пять разинутых ртов: "Папка, мамка, есть хочу!" Так что, после звонкого и чистого соснового бора на берегах Уени, притока Оби, где жили до переселения, - этот сырой болотистый край с несметными полчищами всевозможного гнуса показался нам сущим адом. И что особенно удручало, в первую очередь, конечно, детвору, так это отсутствие хотя бы маломальской речушки. Воды в болотах, как говорится, по самые ноздри, а ближайшая речка - за десять километров. И поплавать было охота и порыбачить, да разве набегаешься в такую даль! Но в летние месяцы мы раза три-четыре всё же добирались к этой речке, обязательно с ночевкой, чтобы на вечерней и утренней зорьке поудить окушков и гальянов. Уловы были небогатые, но на общую уху нам хватало. Но так уж устроены люди, что со временем привыкают ко всему. Привыкли и мы. Находились и в этом берёзово-осиновом краю свои неожиданные радости. Пригреет солнышко, слижет своим горячим языком сугробы, напитается земля теплом, и буйная зелень попрёт тогда как на дрожжах. Такое диво в сосновом бору не встретишь. Иной раз выйдешь из колка - и ахнешь! От края и до края горит поляна ярко-оранжевым пламенем - это огоньки цветут, страшно ногой ступить, ещё обожгут ненароком. Чуть подальше - полянка медуниц; не полянка - озерко синее, так и хочется ладонями зачерпнуть и пить, пить... Но нарвёшь пучок, нащиплешь соцветий - и в рот, а вкус у них сладкий, медовый. Весной, рыская ватагами по лугам, мы, истосковавшиеся по свежей зелени, находили и жевали всё, что только попадалось из съедобных кореньев и трав. И никакая хворь нас не брала, хотя едва сойдёт снег, уже вовсю носились босиком. А перевалит лето за середину, и в подлесках всегда отыщешь смородину или малину, на полянах - клубники красно, начинается грибная пора - грибы хоть литовкой коси. И всё под боком, сразу за огородами - собирай, не хочу! В тот день, когда, пожалуй, началась эта история, была моя очередь встречать нашу корову Дуську из стада, а Тоне, моей сестре, поливать в огороде грядки. Корову встречать и грядки поливать - не самые трудные из домашних дел, но, когда одно и то же повторяется изо дня в день, надоедает. Вот мы и решили ещё в прошлом году установить для разнообразия очерёдность. Однако через неделю корову встречать, и грядки поливать придётся мне одному: Тоня уезжает в город учиться в техникуме. Собственно, и поливать-то к концу лета особо нечего: огурцы отходят, помидорам много воды не надо, остаётся капуста - она водичку любит. На сестёр я богатый: кроме Тони, у меня ещё их две. Самая старшая - Катя. Три года назад она уехала в город, там вышла замуж и теперь работает в буфете кинотеатра, продаёт мороженое. Когда я узнал об этом, то удивлению моему не было предела. Ладно, мы втихомолку, чтобы уборщица не заметила, щёлкаем семечки в клубе, но семечки семечками - они бесплатные, а тут - мороженое! Получается, два горошка на ложку. Ничего себе! Мама на кино-то едва-едва наскребёт... О мороженом я читал в книжках и слышал от пацанов, которые побывали в городе, но что оно собой представляет и каково на вкус, мне неведомо. Говорят, вкуснятина - пальчики оближешь! А может, и там его не все едят? Кто знает... Зина живёт пока с нами, но вряд ли надолго засидится в девках. Она у нас самая боевущая и самая красивая, и уже сейчас от парней отбоя нет. Работает она почтальоном, и частенько, когда ей некогда, мне приходится разносить письма и газеты по всему посёлку. Ничего, и с этим справляюсь. Зато знаю всех жителей наперечёт, и меня все знают, как облупленного. Вот такая наша семья: мама, три девчонки и последний я - пацан. Отец ушёл на фронт, когда я должен был вот-вот родиться. Он так и не увидел меня - погиб в 1942-ом году. А как он ждал меня! Позднее я узнал об этом из его писем с фронта, которые зачитывал до дыр. В одном из них отец писал: "Наконец-то у нас парень. Знаешь, Лиза, если что случится со мной - теперь не страшно, теперь есть кому продолжить наш род. Берегите его...". И вот иду по дороге, пылю разбитыми ботинками, которые давно "просят каши", а вокруг тихо, пустынно, только свиньи хрюкают в не просыхающих за лето кюветах, да у плетней копошатся куры. Вторая половина августа, конец дня, а теплынь такая, какой и в июле не увидишь. Этим летом мы немного припозднились с покосом и горевали, что не успеем управиться до дождей. Но теперь успеем посуху - это точно. На неделе мы сгребли и скопнили последнее сено, а завтра должны сметать ещё один стог, последний Мама сказала: "Нам, видно, Боженька нынче помогает". Боженьку-то она к слову помянула, потому как я ни разу не видел, чтобы она молилась или крестилась. В тридцать девятом году, рассказывала она, отец вступил в партию, снял висевшие в переднем углу иконы, завернул в расшитое петухами полотенце и засунул на самое дно сундука. После его ухода на фронт мама всё же вынула иконы и молила Бога, чтобы миновала Антона Степановича вражья пуля. Не миновала. Пришла похоронка, мама сняла Христа вместе с Богородицей, в сердцах хотела выбросить, но раздумала и положила на старое место в сундук. Пожалуй, они до сих пор там лежат. Посёлок наш небольшой, дворов пятьдесят, и тянется вдоль грейдерной дороги, по которой вывозят лес, километра три. По обеим её сторонам, повторяя изгибы, то тут, то там разбросаны дома и усадьбы. Строились, кому и где как вздумается, лишь бы место посуше было. И не дома построили, а так - избушки. С первого взгляда видно, что рублены они на скорую руку, у некоторых даже углы ровно не опилены. А ради чего стараться, если жить в таком домишке от силы пять-шесть лет? Вот вырубят отведённые деляны - и этому посёлку придёт конец. Из-за поворота показался лесовоз, за ним стелился отяжелевший к вечеру серый шлейф пыли. Пропуская его, я сошёл на обочину, но он притормозил рядом со мной, и из кабины высунулась кудрявая голова Ромки Васильева - ухажёра Зины. На его загорелом, обветренном лице были заметны грязные дорожки от пота: в железной кабине при такой духоте - хоть парься. - Колька! - крикнул он мне. - Передай Зине, что на вечёрку не успею. Пусть не ждёт. Обязательно передай! - Ладно, передам, - сказал я, и груженный лесом ЗИС-151 с прицепом, обдав меня горячим, смешанным с бензиновой гарью воздухом, продолжил свой путь. Я даже почувствовал, как под ногами прогнулась земля. Берёзовые хлысты, наваленные на прицеп, без сучьев и листьев, казались неестественно длинными. Из-под ободранной стальными тросами коры проглядывала слезящаяся соком древесина, похожая на голую кость; тонкие вершины раскачивались и пружинили на ухабах. Отгуляли берёзки своё, отшумели. Сколько таких уже вывезено из леса, а всё везут и везут... Дорогой я вспомнил, что надо бы заглянуть к Серёжке Кузьмину, моему однокласснику, - это по пути. Его отец, дядя Зена, знаменитый на всю округу пилоправ, должно быть, наточил мою ножовку. После его заточки, говорили лесорубы, пилы не пилят, а поют. И он никогда никому не отказывает. Тётка Варвара, его жена и мать Серёжки, ворчит другой раз: "Всё ширкаешь, Зиновий, ширкаешь, хоть бы какую копейку в дом". А дядя Зена, высокий сутуловатый мужик, с рыжевато-седой щетиной на изрезанных глубокими морщинами щеках, или промолчит, или, не выдержав, скажет: "Побойся Бога, Варвара! Я что, с них последнее рвать буду?". Это верно: двуручные пилы, "лучки", ножовки и топоры несли затачивать те, у кого мужиков в доме не было. Как у нас, например. Он знал моего отца, до войны они вместе работали и вместе уходили на фронт. Только дядя Зена вернулся после тяжёлого ранения (он и сейчас прихрамывает), а отец погиб. Всякий раз, увидев меня, дядя Зена повторяет почти слово в слово: "Ну ты погляди-ка! Ну вылитый Антон! Прямо, как две капли!". А потом обязательно спросит: "Как мать, девчата?" - и взъерошит своей тяжёлой, шершавой ладонью мои вихры. В его голосе мне почему-то всегда слышались, вроде как, извинительные нотки: я вот, мол, жив, здоров, а твой отец там остался. А может, мне это только казалось. С Серёжкой мы учимся в одном классе и сидим за одной партой. Он старше меня почти на два года, но в четвёртом и пятом оставался на второй год, и я догнал его. Одно время мы с Серёжкой крепко дружили, но нынешним летом что-то изменилось в нашей дружбе. За последний год он здорово вымахал, забасил и, посчитав себя взрослым, стал редко появляться на наших игрищах. И такой вид на себя напускал, будто знает нечто такое, что нам ещё неведомо. А материться стал - ну как заправский мужик. Откуда только нахватался? Хотя при желании нахвататься можно: матерятся в посёлке почти все мужики, не обращая внимания ни на женщин, ни на ребятишек. Особенно, когда подопьют. Женщины, другой раз, ворчат на них: "Девчат да ребятишек постыдились бы, страмцы вы этакие!". Да какой там! "Не ругайтесь, бабаньки, - зубоскалили в ответ мужики. - Если б не рассейский мат, мы бы немца на фронте сроду не одолели. Нам этот мат почище артподготовки помогал". Впрочем, некоторые женщины от мужиков тоже не отставали. Тётка Варвара, характером вздорная и сварливая, держащая всю семью в ежовых рукавицах, иной раз такое запустит, что впору уши затыкать! И на руку очень даже скорая. О таких, как тётка Варвара, в посёлке говорят: гром-баба! Так что Серёжке за обучением не надо было далеко ходить. В позапрошлом году Иван Григорьевич, директор школы, случайно прихватил в туалете на улице Серёжку, меня и ещё четверых ребят из других классов с цигарками. Чего греха таить, и я иногда покуривал за компанию. Привёл он нас в школьный зал, именуемый "актовым" (там проводились школьные линейки, зимой - занятия по физкультуре и прочие мероприятия), выстроил вдоль стены и сказал: - Будете, курильщики мои, стоять, пока родители не придут, Пусть все на вас полюбуются, - и, оглядев каждого, как бы запоминая, ушёл в учительскую. На переменах школьный зал наполнялся детворой; девчонки хихикали, показывая нам языки, а мальчишки, похоже, завидовали: мы враз стали знаменитыми на всю школу и в глазах некоторых выглядели не только жертвами, но и героями. Учителя, проходя мимо, укоризненно покачивали головами. Какое-то время всеобщее внимание вдохновляло нас гордо переносить наказание, но время шло, ноги начали деревенеть, и стена, у которой мы стояли, словно магнитом притягивала к себе. К концу уроков были изучены все трещины на забеленном известью потолке и все щели на вышарканном десятками ног полу. Даже Серёжка, вначале дерзко поглядывающий вокруг, а иногда и выбегавший из строя, чтобы дёрнуть за косы дразнящих нас девчонок, стал заметно скисать. Наконец школьная уборщица тётя Маша заглянула в зал, посмотрела на ходики, тикающие над нашими головами, и пошла по коридору, потряхивая бронзовым колокольчиком. После шумной толкотни ребят в раздевалке, школа опустела и затихла. Последними ушли учителя, кроме, разумеется, Ивана Григорьевича. И только потом начали подходить родители. Отцов не было - пришли матери, как приходили они всегда на родительские собрания и прочие вызовы в школу. Пришла и моя мама, посмотрела на меня, скорбно поджала губы и присела рядом с другими на лавку у противоположной от нас стены. Самой последней заявилась тётка Варвара. Вернее - ворвалась. Она тяжело дышала и, как саблю, держала в руке полуметровый резиновый шланг. Ни на кого не глядя, прямо с порога, она кинулась к Серёжке. - Ах ты, паразит проклятый! Меня позорить! Отца позорить! Я тебе покурю! Серёжка, видя, что дело принимает крутой оборот, рванул из строя и загородился центральным столбом, подпиравшим потолочную балку зала. Тётка Варвара - за ним. Раза три они оббежали вокруг столба, пока на шум не вышел Иван Григорьевич. Увидев происходящее, он поспешил на выручку Серёжке и здоровой рукой перехватил шланг. - Варвара Тимофеевна! Зачем же так! - воззвал он к её разуму. - Дома будете наказывать. Здесь школа, нельзя. Успокоив разбушевавшуюся мать и отправив Серёжку на место, Иван Григорьевич долго говорил с родителями о вреде куренья и о влиянии никотина на детский организм. Поскрипывая начищенными до блеска хромовыми сапогами, одетый в тёмно-синий китель полувоенного фасона и галифе, он взад-вперёд ходил перед нашими родителями. Точно так же он ходил и в классе между партами, жестикулируя одной рукой. На фронте он был офицером, горел в танке, после чего его левая рука не разгибалась в локте и была всегда прижата к животу. В конце своей речи Иван Григорьевич посоветовал родителям чаще проверять наши карманы, а ещё лучше - зашить. Мама в этот раз меня не наказала, только весь вечер не разговаривала со мной, хмурилась и тяжело вздыхала. Её молчание оказалось для меня хуже пытки, я не выдержал и, перед тем как лечь спать, дал слово, что, пока сам не начну зарабатывать, - курить брошу. А Серёжке дома досталось: он несколько дней ёрзал за партой в поисках безболезненного положения и на любое сочувствие ребят шипел сквозь зубы неразборчивыми матерками. Ещё издали я увидел за последними домами на полянке, поросшей серыми от пыли кустиками травы, несколько пацанов и девчонок. Они, как и я, пришли встречать коров и, в ожидании стада, играли в догонялки. - Чур, на новенького! - крикнул мне кто-то из девчонок, но я уже приметил Серёжку Кузьмина и направился к нему. Серёжка сидел на бревне у своей калитки и курил в открытую, не прячась, а это означало, что тётки Варвары в доме не было. Подходя к нему, я заметил барахтающегося в траве у его ног малюсенького, с варежку, щенка. Завидев меня, щенок звонко тявкнул и спрятался за бревно, посвёркивая оттуда влажными глазками. Я поздоровался с Серёжкой за руку и присел рядом. Он сильно походил на отца - такой же рыжеволосый и длиннолицый, а вот глаза от матери - нагловатые, с хитринкой. - Где это ты такого пса отхватил? - спросил я, кивая на щенка. - Бате подарили, - без особой радости ответил он. - Только вряд ли будет как Леший. - Это почему? - Злым не будет - пасть не чёрная. - Зачем тебе злой? Кого бояться-то? - Мало ли... Да, Леший был хоть и дворняга, но здоровенный и злой, как чёрт. Никого чужого в ограду и близко не пустит. Меня он знал и не трогал, но я всё равно проходил мимо него с опаской. Только нет больше Лешего. Нынешней весной прокатилась по району эпидемия собачьего бешенства. В посёлок приехали четыре милиционера с карабинами, зашли с двух концов и перестреляли почти всех собак. Редко кому удалось спрятать. Вот уж ругани было и рёву! Хорошо ещё, все мужики на работе были, а то неизвестно, чем бы этот расстрел закончился. У некоторых добрые собаки были - охотничьи. Побузили мужики, поматюгались и напились с горя за упокой собачьих душ. У нас собаки не было. Я просил маму взять щенка, а она сказала: "Собаку кормить надо, а нам на ципушек не хватает. Будет бегать по посёлку попрошайничать". Такую собаку и я не хотел. Мне бы как Джульбарс или Индус... Серёжка откусил от папиросы кончик бумажного мундштука и протянул мне окурок: - Зобнешь? - Нет, - я помотал головой, - не хочу. - Всё ещё слово держишь? Ну, как хочешь, - он глубоко, по-мужски, затянулся. - Чего не заходишь-то? Богатый стал? - Покос - сам знаешь. Завтра пойдём последний стог метать. - Мы на прошлой неделе отметались, дрова вот колю, - он указал взглядом на двор. - Вчера братан на тракторе чурки подвёз, надо поколоть пока сырые, а то потом не добудешь. Я кивнул: такая работёнка и мне знакома, как знакома каждому мальчишке в посёлке, с малых лет привычных к пиле и топору. Серёжка докурил папиросу и каблуком сапога вмял окурок в землю. Он пожевал что-то во рту, видно, табачнику и длинно сплюнул в сторону играющих ребят: - Смотри, как разбесились! Во дают! А девки - тёлки и тёлки! "Бзык" напал на них, что ли? Аж, припотели бедняги. На деревенском языке "бзык напал" - это когда молодые телята без видимой причины вскинут хвост трубой, взлягнут задом и давай носиться кругами! Сравнение девчонок с тёлками мне не очень-то понравилось. Тоже мне, нашёл тёлок... И вообще, в последнее время Серёжка стал частенько отпускать в их адрес всякие двусмысленные шуточки, изображая из себя бывалого парня, прошедшего огни и воды. - Какие они тебе тёлки? - недовольно буркнул я. - А кто же ещё? Тёлки и есть. Я не стал с ним спорить и отвернулся. А ему, пожалуй, нравились такие разговоры. - Зелёный ты ещё, Колька! - он пихнул меня локтем в бок. - Поди, и девчонок-то не щупал? - А сам-то щупал? - огрызнулся я. - Спрашиваешь! Ещё как! - Ну, и как? - Известно как - за цыцки, - и он расхохотался, глядя на меня своими круглыми наглыми глазами. - Дурак ты и больше никто! - сказал я и поднялся с бревна, но Серёжка ухватил меня за рукав и усадил обратно. - Не обижайся, Колька, дело-то житейское. Подожди, скоро сам научишься, - он махнул рукой в сторону ребят. - Гляди, как Надька Шкурихина на тебя зыркает. Я ещё в школе весной приметил. Видишь, какие мячики у неё под платьем? Тебя дожидаются. - Вот сам и щупай их! - Пробовал - дерётся зараза! - и он опять раскатился громким смехом - Пошёл ты! - я окончательно разозлился и встал. - Городишь что попало! Больше не приду к тебе, понял! - Подумаешь, какой благородный! Начитался книжек... Маменькин сынок ты и больше никто! Иди, иди... Разругались мы с Серёжкой, я и о ножовке не спросил. Ладно, не к спеху. Перейдя дорогу, я не пошёл к ребятам, а остановился неподалеку и прислонился плечом к берёзе, одиноко стоящей у обочины. Среди ребят, действительно, была Надька Шкурихина - наша одноклассница. Как ни противны мне были слова Серёжки, я стал искоса поглядывать на неё. Этим летом мне редко приходилось видеть Надьку, а когда встречались - не обращал особого внимания. В общем-то, ничего особенного в ней не было, девчонка как девчонка - не лучше и не хуже других. Правда, она всегда очень улыбчива и, улыбаясь, обнажает удивительно белые зубы; они у неё мелкие и частые, и мне всегда казалось, что их больше, чем положено. Платье на ней ситцевое, бледненькое, она из него давно выросла, и подол не прикрывает колени. А ноги - длинные и загорелые - все в ссадинах и царапинах. Подросла, что ли, за лето, с меня ростом, если не выше. Быстро растут девчонки, быстрее, пожалуй, пацанов, даже обидно! А Серёжка, паразит, прав: платье её очень даже заметно бугрится там, где ему положено бугриться почти у каждой девчонки, стремительно приближающейся к девичеству. А у Надьки особенно. Фу! Даже пот прошиб! Заметив, что Надька перехватила мой взгляд и как-то странно улыбается, я смутился, покраснел и быстро отвернулся. Серёжки на бревне не было: по-мужицки ухая и крякая, он уже вовсю махал колуном во дворе, раскалывая чурки. Здорово у него получается - колет, как орешки щёлкает. А сам нет-нет, да и скосит глаза на поляну. Ну и Серега! Только что насмехался над девчонками и тут же форсит перед ними. А закатное солнце, большое и красное, словно вычерченное циркулем, уже зависло над дальним лесом, обливая багровым пламенем тёмные неподвижные облака. Дождя только не хватало, подумал я, управиться бы с сеном, а там пусть себе поливает. На Надьку я больше не смотрел. Из-за поворота донёсся перезвон коровьего ботала, и вот появились первые бурёнки. Шли они медленно и тяжело, опустив рогатые головы почти до земли. Но, завидев избы, идущая впереди корова подняла голову и протяжно замычала; вторя ей, затрубило и всё разномастное стадо. В их разноголосом мычании мне послышалось: "Вот и мы-ы-ы пришли - ваши кор-ми-и-лицы!". Стадо вошло в деревню, над ним висело колышущееся облако из комарья и мошкары; коровы лениво помахивали хвостами, то и дело удобряя пыльную дорогу пахучими лепёшками; воздух сразу наполнился запахами коровьего пота и навоза. Заприметив Дуську, я подобрал валявшуюся рядом с берёзой хворостину и пошёл следом за ней. Добрая у нас корова, красной масти, крупная, и молока даёт много, но блудливая - страсть! Даже в посёлке может свернуть не в свой проулок. В первый год, когда мы переехали сюда, пастух, не знакомый с её норовом, недоглядел и потерял Дуську в лесу. Стадо пришло, а нашей коровы не видно. Мать к пастуху - тот руками разводит. Оставив нас с Тоней дома, мама взяла с собой Катю с Зиной и вместе с пастухом пошли её искать. А вечер был дождливый, слякотный, уже и стемнело совсем, а найти не могут, И только под утро, вымокнув насквозь, исходив все окрестности, обнаружили Дуську почти у самого посёлка в одном из колков. Мы с Тоней тоже не могли уснуть, раз за разом выбегали на улицу и вглядывались в моросящую темень: не идут ли наши. Были случаи, когда от скотины находили рожки да ножки. Зверья, ещё не распуганного тракторами и машинами, в округе тогда хватало. В тот раз обошлось. После этого случая, отправляя Дуську в стадо, мать наказывала пастуху: "Ты уж присмотри, Иван Макарыч, за нашей блудней, а по осени я с тобой рассчитаюсь". " На том свет угольками, - ворчал Иван Макарыч. - Что с тебя взять? Ты мне лучше чуни новые сшей - мои-то скороходы совсем развалились". Был он маленького роста, метр с кепкой, как шутили мужики, ходил в старой заплатанной телогрейке, на голове - сплющенная, потерявшая первоначальную форму солдатская пилотка, а ноги зимой и летом обуты в стёганые чуни с калошами. На его правом плече неизменно висел длиннющий - метра четыре - бич. Плетёный из сыромятной кожи, у рукоятки толстый, он постепенно утончался и заканчивался совсем тоненьким хлыстиком. Кнут волочился по дороге, точно змея, и мне всегда почему-то хотелось на него наступить. Некоторые пацаны попробовали, но потом долго чесали известные места. Бичом Иван Макарыч владел отменно: как жахнет! - коровы приседают. - Кольк! А, Кольк! - услышал я голос Надьки Шкурихиной. Надька шла по другой стороне дороги, подгоняя берёзовой веткой корову с телёнком. Жила она неподалёку и вот-вот должна была свернуть в свой проулок. - Чего тебе? - не слишком дружелюбно отозвался я, ещё не забыв, как несколько минут назад она вогнала меня в краску своей непонятной улыбкой. - Кольк, спроси у матери: не сошьёт она мне платье? - Какое ещё платье? - А такое, как у Гальки Щиры. Стоило ей произнести это имя, как меня сразу бросило в жар. "Вот зараза! Неужели догадалась?" - мелькнуло в голове. А Надька хихикнула, блеснула мелкими зубами и, не дожидаясь ответа, поспешила за своей скотиной в проулок. Галка Щира... Я хорошо запомнил тот день, когда она и её семья появились в нашем посёлке. Это памятное для меня событие произошло ровно год назад. В конце прошлого августа на несколько дней зарядили дожди. Мама и я были дома, когда за окном несколько раз длинно просигналила машина. Мама протёрла ладонью запотевшее стекло, посмотрела на улицу и сказала: - Шофёр там рукой маячит. Поди узнай, что ему надо? Я сунул ноги в сапоги, стоявшие у порога, и вышел на улицу. Моросил мелкий надоедливый дождь, низкие серые тучи, без единого просвета, обложили небо до самого горизонта. Напротив дома стоял обляпанный грязью бортовой "газик" с цепями на задних скатах - без цепей на наших дорогах в такую погоду делать нечего. Шофёр, стоя одной ногой на подножке, махнул рукой подойти поближе. Мне он не был знаком - своих я знал всех наперечёт, и машина не наша. Кузов её был заставлен какими-то вещами, прикрытыми намокшим брезентом; в одном месте из-под брезента высовывались ножки стола. Опираясь руками на передний борт, в кузове стоял мужчина в мокром дождевике с островерхим башлыком на голове, лица его я не разглядел. "Новосёлы, что ли?" - удивился я. Выйдя за ограду, я сделал попытку перескочить кювет, но поскользнулся и упал на колено, погрузив обе руки в густую жирную грязь. Из открытого окна кабины тут же раздался заливистый смех, и выглянуло девчоночье лицо. "Смешно им!" - с досадой подумал я, поднимаясь и стряхивая грязь с ладоней. Рядом с девчонкой я успел разглядеть незнакомую женщину. - Эй, парень! - в голосе шофёра мне тоже послышалась насмешка. - Где ваша контора? Куда сворачивать? - Езжайте дальше! - разозлившись, крикнул я. - За поворотом контора. Девчонка из кабины с любопытством разглядывала меня и улыбалась во весь рот. Позднее я узнал, что из Пихтовки, где находилась главная контора леспромхоза, к нам прибыл новый механик, а механик, он же и завгар, считался в посёлке вторым лицом после начальника участка. И каково же было моё изумление, когда первого сентября я увидел в нашем классе ту самую девчонку, которая из кабины "газика" смеялась над моим неуклюжим падением. Её звали Галя Щира.. Интересная девчонка. Особенно примечательными были её глаза - большие, тёмно-серые, в которых то и дело вспыхивали озорные зелёные искорки. А на смуглом живом лице - вдруг неожиданная россыпь ярких конопушек. Быстрый говорок её с мягким, едва уловимым, украинским акцентом был непривычен для здешних мест, казался немного забавным, но, в то же время, привлекательным. Не прошло недели, как она быстро со всеми сдружилась. Даже девчонки, всегда ревниво относящиеся к новеньким (так уж устроены эти девчонки), безоговорочно приняли Галку в свой круг. О мальчишках и говорить не стоит: многим, и не только из нашего класса, тут же захотелось дружить с ней, быть ближе к ней, и, вскоре, для большинства ребят Галка стала "своим пацаном". Со мной же творилось что-то непонятное. В первый день знакомства с классом она подошла ко мне и сказала: "А тебя я уже видела. Это ты упал передо мной на колени?". Никто ничего не понял, но все дружно рассмеялись, и это сильно задело меня. Вот вруша, я всего-то на одно колено упал, да и то случайно. Я смерил её презрительным взглядом и с вызовом ответил "Тоже мне, принцесса нашлась! Не хватало ещё перед тобой на колени падать". И этой пустяковой, на первый взгляд, стычки оказалось достаточно, чтобы между нами пробежала кошка. Теперь на любое обращение ко мне я отвечал ей либо грубостью, либо отворачивался, делая вид, что не слышу. "Бука какой-то!", - сказала она как-то девчонкам, кивая в мою сторону, и больше не делала попыток со мной заговорить. "Букой" я себя не считал и в кругу своих сверстников был не из последних. А что касалось игр в войну, а они у нас стояли на первом месте в ряду прочих игр, мне и вовсе не находилось равных. Я много читал, читал запоем, иногда даже в ущерб урокам, за что меня не один раз отлучали от библиотеки. Моими любимыми книгами были книги о войне, и я лучше всех пацанов разбирался в родах войск, воинских званиях и в вооружении; мог с картинки срисовать пистолет или автомат, а потом выстругать из деревяшки. Многие пацаны, говоря военным языком, были "вооружены" мною. А ещё я знал наперечёт всех юных героев войны, моих ровесников. Я всем сердцем завидовал им и втайне жалел, что война давно закончилась, и что я не смогу отомстить фашистам за отца. Нет, "букой" я не был - это она зря сказала. Генка Тимохин, один из моих близких друзей, с которым жили по соседству и вместе ходили в школу и из школы, как-то сказал мне: "Колька, что ты с ней всю дорогу цапаешься? Нормальная девчонка. Других чуть заденешь - они в слёзы, мамке жаловаться бегут. А эта сама сдачи даст". "Пусть не задаётся", - сказал я, хотя и понимал, что неправ. Уж кого-кого, а Галку вряд ли можно было считать задавакой. Пока стояли тёплые осенние дни, она вместе с нами играла в лапту, в городки, и даже в такие игры, на которые не каждый мальчишка отважится. "Тарзанить", например. Посмотрев трофейный фильм "Тарзан", мы привязывали к макушкам берёз верёвки и, раскачиваясь как можно сильнее, с дикими воплями перелетали с одного дерева на другое, рискуя ободраться о сучья или того хуже - грохнуться на землю. Галка и тут не отставала. Посмотришь на неё, одетую в лёгкую курточку, в чёрные сатиновые шаровары с резинками у щиколоток (косы она прятала под вязаной шапочкой), - от пацана не отличишь. А в школе на уроке могла неожиданно встать и заявить: "Мария Гавриловна, я вчера пробегала и не успела ваш урок выучить. Вы меня сегодня не спрашивайте, а завтра я вам обязательно отвечу". Учителя только руками разводили. Генка, конечно, прав, но я уже ничего не мог с собой поделать - закусил, как говорится, удила. Ко всему прочему, ещё одно немаловажное обстоятельство удерживало меня от неё на расстоянии. Жили мы в те годы, мягко говоря, бедно. Девчонок мама ещё могла как-то приодеть - девчонки всё-таки! А мальчишке всего-то и надо - штаны да рубаха. Так что, по сравнению с Галкой - чистенькой, ухоженной, в наглаженном платье и фартучке, с шёлковым алым галстуком на шее - я выглядел настоящим оборванцем. Стираные и перестиранные брюки с пузырями на коленях, рубашка, заштопанная на локтях, подшитые и растоптанные валенки или старенькие ботинки, доставшиеся от сестёр, - вот и весь мой повседневный наряд. И моя дерзость и даже грубость были своего рода защитной бронёй от предполагаемых насмешек. Шли дни... С Серёжкой мы сидели за последней партой, а Галка - парты на три впереди по другому ряду. И вот однажды, уже после первой четверти, я поймал себя на том, что слишком часто смотрю в её сторону. Стоило мне оторвать взгляд от книжки или тетрадки, как перед глазами оказывалась её аккуратная головка с ровным пробором, смуглая бархатистая щёчка, маленькое аккуратное ухо с проколотой под серёжку мочкой. Эту алую, пронизанную солнечным светом мочку, мне иногда - до зуда в пальцах - хотелось потрогать. Потом я стал загадывать, какого цвета ленточки она вплетёт в косы на следующий день. Их она меняла часто, и я был рад, если угадывал. Однажды, уже зимой, я не увидел её за партой на первом уроке и подумал, что она опоздала, но она не появилась и на втором. В конце занятий выяснилось, что Галка простудилась и заболела. Её не было в школе всю неделю, и вся эта неделя показалась мне необычайно длинной и скучной. Ребята ходили её проведать, звали меня, но я, всё ещё верный своим дурацким принципам, отказался. Но вот она появилась в классе, и всё, что окружало меня, неожиданно засияло новыми радостными красками. Хотя, в сущности, ничто не изменилось: та же истёртая до серых проплешин классная доска, те же скрипучие, облитые чернилами парты, замёрзшие, слабо пропускающие уличный свет окна. И я внезапно услышал, как в груди моей часто-часто затукало сердце, а жаркая кровь прилила к щекам. Мои губы непроизвольно, сами собой, вдруг растянулись в глупой улыбке. Я уткнулся головой в парту, чтобы никто не увидел моего лица, и никто не услышал стук моего сердца. Однако Серёжка толкнул меня локтем в бок и спросил: - Ты что, заболел? Красный весь! Я не ответил и только после того, как немного справился с волнением, поднял голову. Ребята и девчонки обступили Галку, засыпая вопросами. Немного осунувшееся после болезни лицо её разрумянилось, было видно, что Галка растрогана всеобщим вниманием и, смущённо улыбаясь, едва успевала отвечать. В какой-то миг мы встретились с ней взглядами, и я, неожиданно для самого себя, кивнул ей, как бы здороваясь. Она в недоумении вскинула брови, однако кивнула в ответ и тут же отвернулась. К тому времени я прочитал уйму книг и не только детских, и, немного поразмыслив, пришёл к неутешительному для себя выводу: я влюбился! Влюбился так, как может влюбиться только четырнадцатилетний мальчишка впервые в жизни. Но почему в неё? Были в нашей школе и в нашем классе другие девчонки ничуть не хуже, и которых я знал давным-давно. Рая Жинкова, например, дочка директора школы. Красивее Галки - это точно: карие глаза, матовой белизны лицо, всегда чистенькая, аккуратненькая... Отличница по всем предметам! Причём, заслуженно - тут не придерёшься. Но к ней и на три метра подойти боязно: холодом так и несёт. Взять ту же Надьку Шкурихину - ничего девчонка. Я и без Серёжки давно заметил, что она ко мне не совсем равнодушна: то классную доску вместо меня вытрет, то за пособиями в учительскую сбегает, когда я дежурю, то место в клубе займёт перед сеансом. Но разве колотится, готовое выпрыгнуть, сердце так, как оно колотится при виде Галки, или как перехватывает дыхание от случайного прикосновения к ней во время игр? Нет же этого! И я уже начинал корить себя последними словами за свою излишнюю строптивость и тупое упрямство Прошёл Новый год, а отношения наши не менялись. Да и о каких отношениях может идти речь, если их не было вовсе. Я, правда, перестал ей дерзить, но по-прежнему держался на расстоянии: не дай Бог, догадается о моих тайных мыслях - и что тогда? Ничего другого, кроме насмешек, я ожидать от неё не мог. И вот однажды мы большой компанией шли домой из школы после затянувшегося классного собрания. Я немного приотстал. На улице было темно и тихо, и только сияние звёзд освещало утонувшие в сугробах чёрные срубы домов, из печных труб которых струился белёсый дым. А над этими сугробами и домами нависло небо - чёрное, непроницаемое, с яркими крупными звёздами. Оно мне показалось таким близким, что вдруг подумалось: это и не небо вовсе, а огромный купол, накрывший нашу затерявшуюся в снегах деревушку, и мы под ним - одни единственные на всём белом свете. Мне стало отчего-то жутко и тревожно, и я бегом припустил догонять ребят. От крепкого мороза снег шумно скрипел под валенками, когда мы гуськом шли по тропинке от школы к дороге. А выйдя на неё, раздурились, как обычно, разыгрались, подставляя друг другу подножки, валяясь в снегу. Недавно дорогу расчистил грейдер, и по обочинам образовались высокие отвалы рыхлого снега. Кто-то подставил Галке ногу, она упала, но тотчас вскочила и, решив, что это сделал я, так как шёл сзади, отбросила в сторону портфель, обхватила меня руками и завалила в сугроб. Я даже не сделал попытки сопротивляться, а она, сидя на мне верхом, распяла мои руки в разные стороны и, часто дыша, угрожающе сказала: - Будешь ещё подножки ставить? Будешь? Я лежал, молчал и во все глаза смотрел на неё. Я ещё никогда не видел так близко её лицо. Даже в темноте были видны горящие глаза, пушистые ресницы, прихваченные на кончиках инеем, и полуоткрытые губы, из которых вместе с паром вырывалось горячее дыхание, обжигающее мои щёки. В ту минуту мне хотелось только одного: пусть эти мгновения длятся вечно! Кто-то из ребят крикнул: - Вы что там, целуетесь? - и все засмеялись. А Галка пристально-пристально посмотрела на меня, потом быстро вскочила и, отвернувшись, начала стряхивать с себя снег. Подобрав портфель, она крикнула: - Хлопцы, хватит баловать! Пора до хаты - мамка ругаться будет. И, не дожидаясь никого, бегом припустила домой. На следующий день я то и дело наталкивался на её изучающий и, в то же время, вопрошающий взгляд; он как бы спрашивал: "А что же там было? Там - на дороге, в снегу?". Но что я мог сказать ей? Что влюбился по уши, что днями и ночами думаю о ней? Об этом сказать? Ну уж нет. Так продолжалось до самой весны. Наступили дни, когда жизнь в посёлке замерла. Весенняя распутица загнала почти всех жителей в дома, и редко, кто отваживался без крайней нужды выходить на улицу дальше своего двора. Не ходили даже лесовозы, опасаясь сползти с гружёным прицепом в кювет, из которого потом трактором не вытащить. Вот если бы и в школе занятия отменили, думали мы, ребетня, тогда совсем было бы замечательно. Только кто их отменит? Вот и приходилось нам каждый день добираться до школы окольными путями, огибая огромные, похожие на озёра лужи, выискивая места, где можно пройти, не увязнув в грязи до колен. Был воскресный день. С утра я задал корове с телёнком сена, вынес пойло и на этом покончил с хозяйственными делами. Затем, чтобы меня уже ничто не отвлекало, быстренько переделал домашние уроки и расположился с книгой у окна в большой комнате - там светлее. А в доме тепло, топится печь, мама занялась сортировкой рассады на кухне, и оттуда доплывал до меня терпкий запах от растревоженных помидорных листьев. Тоня ушла к подруге готовиться к экзаменам в техникум, а Зина сказала, что пойдёт на почту по каким-то делам. Но это она так сказала, а я, когда таскал сено в стайку, видел напротив нашего дома Ромку Васильева. Наверное, сидят сейчас у кого-нибудь на посиделках и семечки щёлкают. А что ещё делать в такую погоду? Вначале я услышал стук в дверь, потом - незнакомый женский голос: - Здравствуйте, Елизавета Михайловна. А мы к вам. - Проходите, проходите, - засуетилась мама. - Извините, что отвлекла вас. Я знаю: вы шьёте, Елизавета Михайловна. Не могли бы вы сшить платье вот этому сорванцу? - Да вы раздевайтесь и проходите в комнату, там и поговорим. Послышался шорох одежды, женщина снова заговорила, и в голосе её прозвучали где-то слышанные мною интонации: - Всё горит, как на огне - прямо беда. Скоро лето, а ей выйти не в чем. - Что же вы в грязь-то такую? До лета ещё время есть. - Так ведь выжила: пойдём да пойдём ... "Кого это ещё принесло в такую погоду?" - подумал я, и в это время занавески на двери, отделявшие кухню от комнаты, раздвинулись, и вошла тёмноволосая женщина в красивом темно-синем шерстяном платье со свёртком в руках. Я узнал мать Галки Щиры - видел несколько раз. А следом за ней... Следом за ней вошла и сама Галка. Если бы в комнате вдруг рухнул потолок или полыхнула молния, я не был бы так потрясён! Я не поверил своим глазам и зажмурился. - Что же ты, Коля, не поздороваешься? - как издалека, донёсся до меня голос мамы. - Что же ты сидишь? Я отлип от табуретки и, опустив глаза, пробормотал что-то невнятное. Наверное, сумел-таки поздороваться. - Здравствуй, здравствуй, - чистым приятным голосом сказала женщина. - Мне Галя говорила, что вы учитесь в одном классе. Это хорошо. А меня зовут Оксана Николаевна. Осипшим голосом я с трудом выговорил своё имя, схватил со стола книгу и, боком-боком, прошмыгнул мимо неё и Галки в кухню. Вот так номер! Галка в нашем доме да ещё с матерью! Что им надо? Ах, да - платье шить... Мои мысли смешались, сердце колотилось - я был в панике. Может, сбежать куда-нибудь? Но куда в такую слякоть? Пометавшись по кухне, я постепенно успокоился. В конце концов, не я к ним пришёл, а они к нам, подумал я и сел за стол. Отодвинув ящички с рассадой подальше к окну, я уткнулся в книгу, но вскоре понял, что ничего не соображаю. Из комнаты доносились голоса, там обсуждали фасон платья, слышалось весёлое Галкино щебетанье. Потом я слышал только мамин голос: "Так... повернись, повернись... Подними руки... О, да ты уже взрослая девочка!... Теперь талию... Ну вот, кажется, всё". Через пару минут, распахнув занавески, в кухню вошла Галка. Я склонил голову ещё ниже и искоса наблюдал за ней. Сегодня на ней было клетчатое шерстяное платье с белым воротничком, в котором я её никогда раньше не видел. Она показалась мне такой красивой, такой недоступной, что меня всего - от макушки до пяток - пронзило чувство собственной никчемности и ущербности. Галка немного постояла, качаясь с пяток на носки, потом заложила руки за спину и прошлась по кухне. - Хорошо у вас, - сказала она. - Тепло и уютно. Я промолчал, скрывая своё волнение, а сам подумал: пришла бы ты месяца два назад, когда в углу телёнок стоял. Дуська отелилась в лютые февральские морозы и бычка пришлось занести в дом. Запашок был ещё тот - разве укараулишь за ним... А кухня у нас маленькая: большую часть занимает печь и сколоченный из досок топчан с матрацем, накрытый лоскутным одеялом; на нём я сплю. Обеденный стол придвинут к единственному окну, наполовину занавешенному ситцевыми задергушками. На подоконнике - горшочки с геранью и помидорная рассада. Пол некрашеный, но выскоблен ножом и застлан пёстрыми домоткаными дерюжками. Справа от двери - вешалка. Сейчас на ней, рядом с нашей одёжкой, висят Галкино серенькое пальтишко, знакомое мне по школе, и светло-голубой габардиновый плащ - её матери. От чужой одежды на меня наплывает приятный запах духов - такой же, какой я почувствовал, прошмыгнув мимо нежданных гостей ещё в той комнате. Галка подошла к столу и спросила: - Что читаешь? Опять ни слова не сказав, я приподнял обложку книги. - "Преступление и наказание". Фу! Скукотища! Я начала и бросила. Она у нас дома есть. Думала, о сыщиках, а там... Ты хоть что-нибудь понимаешь? - Понимаю, - на этот раз я ответил, потому что моё дальнейшее молчание могло быть ею расценено, как верх трусости и тупости. А с книгой я, как и она, обманулся. Когда выбрал её в библиотеке, Валентина Ивановна, преподаватель литературы, наша классная руководительница и библиотекарь по совместительству, сразу предупредила меня: "Это очень серьёзная и сложная книга, Коля. Не уверена, что ты её поймёшь. Может, отложишь до будущих времён?". "Я попробую, Валентина Ивановна", - самоуверенно ответил я. Но, прочитав несколько страниц, понял: права была учительница! По нескольку раз я перечитывал одну и ту же страницу, пытаясь вникнуть в суть событий и хоть что-то понять в них. Очень жаль было Сонечку, а поведение Раскольникова вызывало недоумение: зачем он сам-то лез на рожон, зачем заигрывал с этим хитрюгой Порфирием Петровичем? Сидел бы себе тихо, не высовывался... Непонятно. Однако я не отступал. И, подняв на Галку глаза, повторил: - Я всё понимаю. - А я "Госпожу Бовари" прочитала, - с вызовом сказала она. - Ты читал? - Нет, не читал. - Зря. Очень интересная книжка. Там про любовь, - она закатила глаза и со вздохом добавила: - Несчастную и трагическую. - Ерунда всё это. Я такие книги не читаю, - неожиданно для себя соврал я и опять склонился над книгой. И вдруг её ладонь легла на страницу. - Не притворяйся. Я вижу, что ты не читаешь, - и, наклонив голову, заглянула мне в глаза и вкрадчиво спросила: - Коля, а почему ты меня так ненавидишь? Я даже отшатнулся от такого вопроса. Её лицо выражало неподдельную печаль, но в прищуренных глазах мелькали весёлые зелёные искорки. - Тебя!? Ненавижу? - Да, меня. Ты со всеми девчонками и хлопцами дружишь, а мне только и знаешь, что грубишь. Разве не так? - Выдумываешь ты всё, - я почувствовал, как краска предательски заливает моё лицо. - Со всеми я одинаково... - Ты не увиливай, не увиливай! Ты мне прямо скажи... И тут - мне на спасенье! - в кухню вошли обе матери. - О чём молодёжь беседует? - спросила Галкина мать, с улыбкой оглядывая нас. - О книжках, мамо, - не моргнув глазом, весело сказала Галка. - Коля "Преступление и наказание" читает. Он у нас самый умный в классе. - Ну, если Достоевского читает, тогда конечно. Вот только не рано ли? - А ещё он стихи пишет. Оксана Николаевна с интересом посмотрела на меня. Если бы сейчас к моим щекам поднесли спичку, она бы вспыхнула. В эту минуту я ненавидел Галку. Болтушка! Несёт что попало... Я всего-то одно-единственное стихотворение написал в школьную стенгазету к годовщине Октября, и то Валентина Ивановна помогала. - Вот и бери с него пример, - назидательно сказала Оксана Николаевна. - Потому как, кроме озорства, я в тебе никаких талантов не нахожу. И давай-ка одеваться, нас папа ждёт. Они быстро оделись, попрощались и вышли. Мама за ними следом - проводить. Но дверь опять приоткрылась, и просунулась Галкина голова, в глазах сверкали всё те же искорки. Не переступая порог, она с преувеличенной мольбой в голосе сказала: - Коля, а ты не ответил на мой вопрос. Я буду ждать. Точно парализованный, я сидел за столом и хлопал глазами. После их ухода стало тихо. Прошла минута, другая... Мирно, со скрипом, тикали на стене ходики с кошачьими глазками: тик-так, тик-так, тик-так... И мне вдруг показалось, что в доме никого не было: ни Галки, ни её матери, а всё, что произошло несколько минут назад, мне просто привиделось. Однако я опять почувствовал запах незнакомых духов, который ещё висел в воздухе, и этот новый для нашего дома запах мог означать только одно: гости были и ничего я не нафантазировал. Вот на этой странице совсем недавно лежала Галкина ладонь. Я осторожно положил свою ладонь на то же самое место, но в это время с улицы вошла мама, и я отдёрнул руку. - Хорошая девчушка, - сказала мама, подсаживаясь ко мне. - Боевущая! Улыбнувшись, спросила: - Тебе она нравится? Я насупился, отвернулся к окну и сказал: - Мам, может, не надо это платье шить? - Это почему же не надо? А жить нам на что? Я ещё ниже опустил голову. - Ох, сынок, сынок... Тебе не хочется, чтобы я с них деньги брала? - мама вздохнула. - Я понимаю... Ты думаешь, я с легким сердцем беру? Да ведь на отцовскую пенсию нам не прожить, сам знаешь. Вот Катя прислала немного из города, так на Тоню потратили - ей в техникум уезжать. - Помолчала и опять заговорила: - Люди стали лучше жить, обновки разные покупают, велики, мотоциклы, материю красивую на платья... Стало быть, деньги лишние появились. А за работу я и так уж самую малость беру, по-божески... Я посмотрел на маму: она замолчала и, сложив руки на коленях, немного сгорбившись, невидящими глазами смотрела в тёмный угол за печкой. Какую-то безнадежность и безысходность увидел я в сгорбленной спине и опущенных плечах, и острая жалость, наверное, впервые в жизни защемила мне сердце. Я ткнулся лбом в её плечо и тихо сказал: - Только не шей ночами, ладно? - Не буду, сынок, не буду, - она встрепенулась, выходя из оцепенения, обняла меня за плечи. - Уставать стала... Вот вырастешь, пойдёшь работать - и совсем перестану. Девчонки что - отрезанный ломоть, выйдут замуж - и нет их. Вся моя надежда на тебя, сынок. Не бросишь мамку-то, а? - Не брошу. Сколько помню себя, столько и помню звонкое металлическое стрекотание маминой швейной машинки "Зингер" - её свадебного приданного. Стрекотание это было для всех нас и колыбельной песней, и будильником... До войны, пока жив был отец (мама часто рассказывала о тех счастливых годах), она шила только для семьи, но с его уходом на фронт и гибелью в дом постепенно вползала нужда. Попробуй-ка, прокорми четверых! Мама научилась кроить, сама придумывала фасоны и вскоре стала известной на всю округу портнихой. Придёт с работы, управится по хозяйству - и за машинку. Приносили шить платья, кофточки, юбки и даже перелицовывать старые костюмы и пальто. Снаружи шерстяная ткань выгорит, исшаркается, а с внутренней стороны ещё ничего, вид приличный - носить, не сносить! Нам тоже иногда приходилось распарывать старую одёжку, чихая от набившейся за подкладку пыли. После войны пошла дорогая, капризная в шитье, трофейная ткань. Справлялась мама и с ней. Сёстрам несказанно повезло: их тряпичные куклы с чернильными глазами, носами и ртами щеголяли в платьях, сшитых из обрезков крепдешина и креп-жоржета, Три года назад мама перестала ходить на работу - её замучил кашель. Ездила в районное село, но и там врачи не смогли определить причину болезни. Вдруг, ни с того ни с сего, накатывал приступ и чаще всего ночами. Начинался он с покашливания, затем доходил до спазм, до удушья. Испуганные, мы все как один, вскакивали с постелей, кто зажигал лампу, кто нёс ковш с водой, кто полотенце и, выстроившись у её кровати, босоногие и полуодетые, с замиранием сердца смотрели на неё. А мамино лицо тем временем багровело сильней и сильней, принимая пугающий нас синюшный оттенок. В коротких паузах она делала глоток воды и опять заходилась кашлем. Так продолжалось минут десять-пятнадцать. Когда приступ заканчивался, она откидывалась на подушку, вытирала полотенцем мокрые лицо и грудь и несколько минут лежала неподвижно. Потом открывала глаза и говорила: "Ну, кажется, всё... Не бойтесь... ложитесь спать...". Мы гасили свет и шли к своим постелям, но долго не могли уснуть, прислушиваясь к её дыханию. До какого-то времени матери для нас - существа, можно сказать, безликие и даже бесполые. Они есть, они рядом - и этого достаточно. Они - часть нас самих, как жизненно важные органы, которые не ощущаешь и не замечаешь, пока те сами не напомнят о себе. И только повзрослев, начинаем понимать, что такое мать и что она для нас значит. Я понял это, когда увидел её опущенные плечи и пустой, ничего не видящий взгляд. И ещё я понял, пожалуй, самое главное: теперь уже не она, а я должен быть за неё в ответе. В понедельник, в школе, Галка то и дело поглядывала на меня своими серо-зелёными глазами и загадочно улыбалась, чего не случалось никогда прежде. Но я старался держаться от неё на расстоянии и не собирался отвечать на вчерашние вопросы. Последним уроком в тот день была литература. После звонка ко мне подошла Валентина Ивановна и сказала: - Коля, ты не смог бы задержаться сегодня? В библиотеке накопилось много неразобранных книг, а мне очень некогда. Поможешь? У Валентины Ивановны заболел ребёнок, всю прошлую неделю она менялась уроками с другими учителями и часто убегала домой. Я с радостью согласился. Валентина Ивановна... Небольшого росточка, очень подвижная, с тёплыми карими глазами на приветливом лице, она, без преувеличения, была любимицей всего посёлка. Несколько лет назад, после окончания педучилища, её направили в нашу школу преподавателем литературы. Многим казалось, что эта тоненькая, похожая на вчерашнюю школьницу городская девчонка вряд ли надолго задержится в нашей глухомани и сбежит, как уже сбегали до неё. Не сбежала. И печку научилась топить и носить воду на коромысле из колодца, но самое главное - быстро нашла общий язык не только с учениками, но и со всеми жителями. А два года назад, неожиданно для всех, вышла замуж за весёлого тракториста Пашу Михеева, перейдя дорогу многим его воздыхательницам. Бабы между собой судачили, что, мол, Паша теперь "учительшу" на руках носит и каждую пылинку с неё сдувает. Только неизвестно, когда ему это удавалось, если с утра и до вечера Валентина Ивановна пропадала в школе. Помимо уроков, она успевала выдавать книги в библиотеке, выпускать стенгазету, вести драмкружок, не говоря уже о почти ежедневных походах к родителям закоренелых двоечников, мотаясь из одного конца посёлка в другой. Я собрал в сумку книжки с тетрадками и пошёл за Валентиной Ивановной. Библиотека находилась рядом с учительской и занимала небольшую комнату с одним окном. Вдоль стен от пола до потолка стояли стеллажи, сколоченные из струганных досок, и два стола: один у двери, другой у окна; сейчас они оба были завалены книгами и журналами. Года четыре назад в библиотеке насчитывались что-то около трёх сотен томов, а сейчас - едва вмещались на полках. Пользовались библиотекой не только школьники, но и многие жители посёлка. - Коля, разбери, пожалуйста, книги по алфавиту и расставь по полкам, - сказала Валентина Ивановна. - Впрочем, ты уже знаешь что к чему. Конечно, я знал, что нужно делать. Иногда, на час-другой, я задерживался в библиотеке после уроков и помогал Валентине Ивановне прибирать книги. Бывали случаи, когда она, уходя по своим делам, оставляла меня один на один с этими несметными сокровищами. Честное слово, при виде книг у меня начинали дрожать руки. Они всегда казались мне живыми существами, с которыми можно было поговорить о чём угодно, читая и перелистывая страницы. У меня уже выработалась привычка: ставя книги на полку, я ласково поглаживал корешки пальцами; так гладят любимую кошку или собачку. Удручало лишь одно: книг тысячи и тысячи и живи хоть два века - все их не прочесть. Валентина Ивановна передала мне ключ от висячего замка, которым запирали библиотеку, и собралась уходить, но дверь открылась, и на пороге появилась Галка. Пальто на ней было не застёгнуто, в руках она держала портфель и белую вязаную шапочку. - Валентина Ивановна, мама попросила меня взять "Кавалер Золотой Звезды" Бабаевского. Она есть в библиотеке? - Есть, Галочка. Но извини меня, пожалуйста, мне очень некогда. Давай в следующий раз, хорошо? - А можно, я Коле помогу, а потом сама найду книгу? Валентина Ивановна перевела взгляд с Галки на меня, чему-то улыбнулась и сказала: - Вы ссориться не будете? А то я вижу, вас никак мир не берёт. - Что вы! Мы давно уже не ссоримся, у Коли спросите. - Ну что ж, замечательно! Тогда ты будешь разбирать книги по алфавиту, а Коля - раскладывать по полкам. Договорились? А я побежала. Она быстро вышла и прикрыла за собой дверь. Минуты две стояла такая тишина, что было слышно посвистывание весеннего ветра за окном и царапанье по стеклу веток берёзы, стоящей рядом со школой. Не поднимая на меня глаз, Галка подошла к столу, положила портфель с шапочкой на стул, затем повернулась, отвела руки назад и, забавно подпрыгивая на носках, скинула пальто на спинку. - Ого! Сколько навалили! - сказала она, оглядывая груду книг. - Неужели так много читают? - Думаешь, ты одна грамотная? - сердито сказал я. Неожиданному появлению Галки в библиотеке я совсем не обрадовался: мало того, что вчера пред своей матерью выставила меня круглым дураком, так ещё и сюда заявилась, лишив возможности побыть один на один с книгами. - А ты опять за своё? - сказала Галка, присаживаясь к столу. - Опять будем ссориться? - А ты что, за ответом пришла? - напомнил я вчерашний разговор. - Каким ещё ответом? - она, вроде бы, непонимающе взглянула на меня снизу вверх. - Ну... - я замялся. - Ты вчера просила ответить. - А, ерунда! Я пошутила, - и, загадочно улыбнувшись, добавила: - К тому же, я давным-давно знаю ответ. -. Что ты можешь знать? Врёшь ты всё. - А вот знаю. Хочешь, могу сказать? - Скажи. Она переложила на столе с одного места на другое несколько книг, решительно тряхнула головой и сказала: - Ладно, сам напросился, - она ещё немного помедлила, потом подняла голову и, глядя на меня в упор, сказала: - Ты в меня влюбился, но почему такой злой - не могу понять. Что, не так? Книга, которую я только что взял со стола, едва не выпала из рук. Я пытался что-то сказать, но лишь беззвучно шевелил губами и краснел, краснел... Галка прыснула в кулак, а потом звонко расхохоталась. - Какой ты смешной, Колька! Да не смотри ты на меня так! Она ещё издевается! Этого я вынести уже не мог. Я положил книгу на стол, вынул из кармана ключ и бросил перед ней. - Ну и смейся, - сказал я и пошёл к двери. Галка выскочила из-за стола, загородила мне дорогу и схватила за рукав. - Коля, постой! Я же ещё не всё сказала. Я вырвал руку. - Чего тебе ещё? - Я тоже... Ты тоже мне нравишься. Она открыто, без улыбки, смотрела на меня, и я увидел, как по её щекам разливается яркий румянец - такой яркий, что в нём почти растворились конопушки. Длинные изогнутые ресницы вдруг часто-часто затрепетали, и она опустила глаза. - Теперь и ты можешь смеяться. Мы стояли друг перед другом и молчали. Даже не знаю, сколько мы молчали, время для нас остановилось. В романтических книгах я читал: после объяснения, влюблённые непременно заключают друг друга в объятья и сливаются в долгом страстном поцелуе. Но то в романах. А здесь была школа, тесная коморка, называемая библиотекой, и мы: растерявшийся нескладный мальчишка в коротковатых штанах и в линялой серой курточке и девчонка - тоненькая, стройная и напряжённая, как натянутая струна. Какие тут объятья, какие поцелуи! Прикоснуться - и то боязно, а о чём-то другом даже подумать грешно. Первой пришла в себя Галка; не поднимая глаз, она вернулась к столу и принялась перебирать книги, затем подошёл я и стал ей помогать. Некоторое время мы избегали смотреть друг на друга. Но вот, словно по команде, подняли головы и, встретившись взглядами, вначале робко улыбнулись друг другу, а потом весело рассмеялись. И обоим сделалось легко и хорошо. Мы не стали разбирать книги по алфавиту, как советовала Валентина Ивановна, а, взяв со стола стопку, шли к стеллажам и уже там, перебегая с места на место, раскладывали по полкам. Мы носились по тесной комнате, задевая друг друга то локтем, то плечом, часто прикосновения были совсем не случайны, но нам они нравилось, нам хотелось этого. Прикосновения будили в нас пока не ясные, но волнующие своей новизной чувства. Мы так увлеклись, что не услышали, как открылась дверь, и на пороге появился школьный истопник и сторож дядя Вася. Это был старик лет семидесяти, на тёмном, морщинистом лице, похожем на кору старой вербы,- седая щетина. К его правой ноге, ниже колена, ремнями привязан деревянный протез, похожий на большую перевёрнутую бутылку; ногу он потерял ещё в гражданскую войну. И как мы его не услышали? Он всегда так громко стучит своей деревяшкой, что в классах бывает слышно - Колька, ты, что ли? - подслеповато щурясь, спросил он. - Я, дядя Вася. - Никак, опять проштрафился? После уроков оставили? А это кто с тобой? Что-то не припомню... Совсем слепой стал. - Мы книги прибираем, - я оставил без внимания его последний вопрос. - Валентина Ивановна попросила. Минут через десять закончим. - Тогда ладно. А то слышу: шебаршит кто-то... В школе-то уже пусто, запираться пора. Он ушёл, прикрыв за собой дверь. На этот раз мы отчётливо услышали размеренную поступь его деревянной ноги. - А я испугалась, - сказала Галка. - Теперь будут знать, что мы были здесь вдвоём. - Кому он скажет? Да хотя бы и узнали - кому какое дело! - Не хочу я, чтобы все знали, что мы с тобой дружим. Навыдумывают всякое... Не хочу. "Мы с тобой дружим" - эти слова прозвучали для меня чудесной, ни с чем несравнимой музыкой. Я был на седьмом небе от неожиданно свалившегося на меня счастья. Разве мог я ещё вчера предположить, что так стремительно будут развиваться события? Но в тоже время не совсем понимал: как мы будем дружить, если дружбу придётся скрывать? Я не собирался, конечно, таскать за ней портфель, как таскал Генка Тимохин за Зойкой Головановой. Он, первый в классе балагур и весельчак, теперь сам подставлялся под насмешки ребят. Зойка девчонка, что и говорить, симпатичная, но очень уж капризная, выбражулистая, да к тому же известная всей школе сплетница. Конечно, это их дело, только мне, после всего, что сегодня случилось, хотелось чаще быть рядом с Галкой, говорить с ней, слышать её необычный мягкий говорок, обращённый не к кому-нибудь, а ко мне и только ко мне. - Что же мы будем делать? - озадаченно спросил я. - Не знаю, - она медленно подошла к окну, немного постояла, о чём-то думая, затем указательным пальцем вывела на запотевшем стекле два слова: "Не знаю". Но через минуту вдруг круто повернулась и, сияя глазами, торжественно произнесла: - Мы будем писать друг другу письма! - Какие ещё письма? - Обыкновенные, на бумаге. Ты не писал никогда писем? - В ответ я покачал головой, и тогда она сказала: - Я первая напишу тебе. Здорово я придумала, да? Это же так интересно! Только давай поклянёмся: наши письма - это наша тайна. Никто-никто не должен знать. Поклянешься? Видя, каким азартом горят её глаза, я согласно кивнул, хотя до конца не понимал, что же из этого может получиться? На улице заметно стемнело, и в библиотеку потихоньку вползал сумрак, вначале затеняя собою углы, а потом и всю комнату. Мы быстренько разобрались с последними книгами и стали собираться домой. Я напомнил Галке, что надо бы поискать "Кавалера Золотой Звезды" для её матери. - А она у нас есть, - не моргнув глазом, сказала она. - Правда, в "Роман-газете". - И увидев недоумение, написанное на моём лице, легонько щёлкнула меня в лоб: - Какой же ты, Колька, недогадливый! По дороге домой мы договорились, что письма будем передавать в книжках или тетрадках, но так, чтобы никто ничего не заметил. Всё это походило на игру - до конца неясную, но таинственную и волнующую. Как в романах! Не дойдя до конторы, где, в отведённых начальству квартирах, жила Галка, мы попрощались. Я смотрел ей вслед и любовался тем, как она, ловко перепрыгивая через лужи, бежала к двери. Открыв её, она оглянулась и помахала мне рукой. Опять заморосил дождь, но я не замечал его. Меня переполняли чувства, от которых кружилась голова, а тело сделалось лёгким, почти невесомым. Казалось, стоит взмахнуть руками и я полечу - полечу высоко, выше серых неприветливых туч до самого чистого неба. Счастливый и взволнованный, я шёл, не замечая луж, и набрал полные ботинки. Увидев меня, мама всплеснула руками: - Где тебя так угораздило! Всю грязь собрал. А ну, марш к печке! Я ничего ей не ответил и только виновато улыбался. Подменяя Зину, мне часто приходилось разносить письма, но сам не получал ни разу. Да и от кого - кто бы мне писал? Каким же будет моё первое в жизни письмо? Я был уверен, что Галка непременно напишет его сегодня, оставалось только дождаться завтрашнего дня. Однако на другой день в школе Галка вела себя так, будто вчера между нами ничего не произошло: она ни разу не взглянула в мою сторону, и во мне зашевелилось сомнение - не посмеялась ли она надо мной? Но на последней перемене Галка подошла к моей парте и со словами: "Не разбрасывай тетрадки", - кинула свою тетрадь мне на колени. Я успел заметить в её глазах знакомые искорки и поспешил засунуть тетрадь в сумку. Так началась наша переписка. Какие бы чувства мы не испытывали в те дни друг к другу, мы никогда не смогли бы высказать их вслух, а на простом тетрадном листке сделать это оказалось куда как проще. И уже из первого письма я узнал о том, о чём бы никогда в жизни не догадался. Оказывается, Галка давно обратила на меня внимание, и случилось это в самом начале учебного года, когда Валентина Ивановна прочитала классу моё домашнее изложение. За неделю до этого Валентина Ивановна принесла на урок вырезанную из "Огонька" иллюстрацию картины Васнецова "Алёнушка", приколола кнопками к доске и предложила нам своими словами, кто как сумеет, рассказать о том, что же привело Алёнушку к озеру и о чём она грустит. Почти все в классе, с незначительными изменениями, пересказали всем известную сказку, и только моё изложение не оставило от сказки камня на камне. Зацикленный на войне и подвигах, я перенёс своих героев за линию фронта в оккупированную немцами деревушку. Брат с сестрой были связаны с партизанами и передавали им нужные сведенья. Но предатель-полицай выследил Ваню, и фашисты, поймав его, долго пытали. Мальчишка не сказал ни слова, и наутро его должны были повесить. Убитая горем, Алёнушка тайком выбралась из деревни и побежала на поиски партизан. Но заблудилась, вышла к незнакомому озеру и в глубокой печали присела отдохнуть на берегу. Здесь её обнаружили партизаны-разведчики, проводили к командиру, и тот принял решение захватить деревню и выручить брата. Немцев всех перебили, предателя расстреляли, а брат был спасён. Валентина Ивановна похвалила меня за необычное раскрытие темы, посоветовала брать с меня пример и больше давать воли своим фантазиям. Она не в первый раз отмечала мои изложения, все давно привыкли к этому, но на Галку мой успех, видно, произвел впечатление. Только откуда мне было знать? В том же письме Галка писала, что ей уже тогда хотелось со мной подружиться, она сама много читала, а поговорить о прочитанном, как ей казалось, было не с кем. Однако моя непонятная грубость, почти откровенная враждебность - останавливали её. Но в тот памятный зимний вечер на дороге она увидела в моих глазах нечто такое, о чём любой девчонке не трудно было догадаться. Хотела даже сама сделать первый шаг, но так и не решалась, надеясь, что сделаю его всё-таки я. На её откровенность я ответил той же откровенностью и в своём первом письме рассказал о том, как в классе, сидя за её спиной, изо дня в день любовался ею, как тайком следил за каждым её движением, за каждым шагом, как гадал на разноцветных ленточках и как переживал, когда она заболела. А в школе, да и на улице, мы по-прежнему обходили друг друга стороной, почти не разговаривали и лишь изредка перекидывались короткими взглядами, полными значительности и таинственности. Первые письма были длинными, но постепенно уменьшались, занимая полстраницы, превращаясь в обычные записки, да и те писались не каждый день. Так бывает во время грозы: отгремит гром, отсверкают молнии, утихнет ливень, и вместо бурных потоков потекут слабые, медленные ручейки. Иссякали слова, но не иссякало моё чувство - оно крепло с каждым днём. Мне очень хотелось везде быть рядом с ней, говорить о разных пустяках, балагурить на переменах, как это делали другие мальчишки и девчонки в школе и во время игр. Я видел, что и ей этого хочется, но её непонятное и странное желание хранить нашу дружбу в тайне сдерживало нас. Однажды она написала: "Коля, а я, оказывается, ревнивая - вот не думала. Вчера ты объяснял Надьке задачку по алгебре, так она к тебе чуть ли не на колени села. Знаешь, ещё немного и я запустила бы в неё чернильницей. Это плохо, да?". Я читал записку на перемене, спрятав под парту, и видел, что Галка исподтишка наблюдает за мной. Встретившись с ней взглядом, я повертел пальцем у виска. В ответ она скорчила виноватую гримасу и развела руками: вот, мол, я такая и есть. Приближались каникулы, и мы с воодушевлением начали строить планы на лето. Я пообещал привести её на свою заветную клубничную поляну рядом с нашим покосом, где можно было завалиться в траву и срывать спелые душистые ягоды прямо губами. Ещё мы планировали вместе с ребятами сходить на речку, обязательно с ночёвкой, порыбачить, понырять с мота, вдоволь накупаться, а ночью, у жаркого костра, когда за его пределами не видно ни зги, с замиранием сердца слушать жуткие истории. Да мало ли чем можно заняться летом! Однако планам нашим не суждено было сбыться. Едва закончились экзамены за шестой класс, как мать увезла Галку на всё лето к тётке в Пихтовку. Галка только и успела, что сообщить мне день отъезда. Когда я пришёл проводить её, хотя бы издали, она уже садилась в кабину лесовоза. На ней было то самое платье, которое сшила мама - голубенькое в белый горошек. ...За воспоминаниями я едва не просмотрел Дуську: она была уже готова пройти мимо тропинки к нашему дому, но я успел вовремя повернуть её хворостиной. У разобранного прясла нас поджидала мама. Ласково похлопывая Дуську по крутому боку, она провела её в денник, а я вставил жерди на место и прошёл в дом. Там у старенького мутного зеркала с чёрными разводами по краям, готовясь к вечёрке, прихорашивались Зина и Тоня. В ярких ситцевых платьях, сшитых мамой по последней моде, они выглядели просто здорово, и я залюбовался ими. Примерно одного роста, круглолицые, они сильно походили друг на друга; только у Тони волосы немного светлее и в больших серых глазах поменьше бойкости - они у неё с грустинкой. - Зина, - сказал я с порога, - а я Ромку видел. - Ну и что? - припудривая комочком ваты курносый носик, не оборачиваясь, спросила Зина. - Сказал, что на вечёрку не успеет. Он в рейс пошёл. - Обойдусь без него. Подумаешь, потеря! - Ой, Зинка, довертишься! -Тоня плечом оттеснила сестру от зеркала и пригрозила: - Завтра Ромке всё расскажу. - Попробуй только! - Зина в свою очередь оттолкнула Тоню. Смеясь и подшучивая друг над дружкой, они ещё несколько минут толкались у зеркала, а потом выскочили на улицу, едва не сбив меня с ног. - Долго не хороводьте там! - услышал я со двора строгий мамин голос. - Завтра рано вставать. В тёплые летние дни в доме и сенях двери не закрывались, а от вездесущих комаров и нахальных мух до самого пола свешивались занавески. Через некоторое время я услышал, как по цинковому подойнику со звоном, ровно и часто, ударили струи молока: мама принялась доить Дуську. Чудесная музыка! Утром встали рано, но на покос особо не торопились, и, когда вышли, солнце уже пригревало. - Пусть сено хорошенько обветрится, - объяснила мама наш поздний выход. - Ночью роса густо упала До нашего покоса идти километра четыре. В той стороне ещё года два назад валили лес, потом прекратили, но дорога, хотя и заросла травой, оставалась наезженной, ею не часто, но пользовались для вывоза заготовленных дров и сена. Из-под ног в разные стороны выпрыгивали шустрые кузнечики, их неумолкаемое стрекотание гудом стояло в ушах. На мгновение замирая в воздухе и тут же стремительно исчезая, метались стрекозы, трепеща своими прозрачными, похожими на разноцветные стёкляшки крылышками. Закладывая немыслимые виражи, готовые тут же атаковать, мелькали назойливые и кусачие оводы. Слабый ветерок едва шевелил по обеим сторонам дороги цветистое разнотравье. На обратном пути сестрёнки обязательно здесь остановятся и нарвут букеты из ромашек и колокольчиков, донника и душицы и на несколько дней внесут в дом дурманящие запахи поля. Не помню, сколько раз за нынешний сенокос я прошагал по этой дороге туда и обратно. Досталось мне нынче, как никогда. Приболела мама, а потом и Тоня уехала в город сдавать экзамены в техникум. Зина помогала, но урывками: с работы, какой бы она ни была, не сбежишь. Косить траву я начал лет с десяти. Дядя Зена обрезал под мою силу литовку, отбил, наточил, приделал косовище и со словами: "Ну, с Богом, мужичок!" - вручил её мне. А владеть ею учила уже мама, она хорошо умела косить. "Не опускай носок, веди ровно и пятку, пятку прижимай!" - наставляла она меня, когда непослушная коса втыкалась носком в землю или в кочку. С первого дня я сразу понял: косьба - это по-настоящему тяжёлый, изнурительный труд. Это не Дуську встречать и грядки поливать. Помню, как на другое утро я едва сполз с постели: ломило руки, плечи, спину, а ноги отказывались идти нормальным шагом, и меня всё время куда-то заносило. "Сперваначала у всех так, - успокаивала и подбадривала мама. - Дня через два легче будет". Так оно и вышло. А на следующий год я уже не отставал ни от мамы, ни от сестёр, а ещё через год начал косить настоящей, хотя и не самой большой литовкой. Прибыв на место, решили немного передохнуть. Девчата надёргали из копны сена и разлеглись, прикрыв лица косынками. Вчера я уснул и не слышал, когда они пришли с вечёрки, хотя и читал допоздна. Вот гулеванки! Мама пошла от копны к копне и, глубоко запуская руки в сено, проверяла - обсохло оно после росы или нет. А я выкинул на чистину спрятанные в кустах грабли с вилами, взял с собой небольшой топорик и пошёл к рощице, чтобы вырубить четыре жердинки для укрепления вершины будущего стога. Накануне я наметил несколько молоденьких берёзок, но сегодня, подойдя к ним, передумал: уж больно беззащитными они мне показались. Им ещё расти и расти, а я на них - с топором. Нет, лучше из тальника что-нибудь подходящее выберу, тальник повсюду, как сорняк, растёт - его не очень-то жалко. Вырубив четыре жердинки, я очистил их от веток до самых вершин, вынес к копнам и связал попарно. - Долго будете разлёживаться? - подойдя к сестрам, сказала мама нарочито строгим голосом. - Коля, а ну-ка принеси водички да плесни на этих засонь. - Сейчас, мам, принесу, - сказал я и, захватив с собой связанные за горлышки две бутылки молока, принесённые нами на обед, пошёл в колок. Там, в низинке, был выкопан небольшой колодец, которым мы пользовались уже не первый год. Вода в нём, настоечная на корнях трав, была желтовато-чайного цвета, но прозрачная, всегда холодная и вкусная; рядом, на сучке берёзы, висел старый чайник без крышки. Донышком я разогнал по краям напавшие в колодец листья и зачерпнул воды. Напившись прямо из носка до ломоты в зубах, я опустил бутылки с молоком в колодец, и пошёл обратно. - Ну что, мам, плеснуть на них? - Колька, не вздумай! - вскрикнула Зина, сдёргивая с лица косынку. - Уши надеру! - Затем сладко потянулась, вскочила на ноги и растолкала Тоню. - Вставай, сестричка, вставай! Не дают несчастным девушкам сны досмотреть. А какой сон снился! Эх! Попив воды, они плотно обвязали головы косынками, чтобы в волосы не набилась сенная труха, и стали похожи на колхозниц из кинофильма "Трактористы". Ещё вчера мы наметили, где будет стоять стог и на том месте соорудили самую большую копну, да и другие копны, чтобы далеко не таскать, постарались поставить поближе. Мама хотела взяться за вилы, но Зина тут же их отобрала. - Ещё чего не хватало! - прикрикнула она. - Без тебя управимся. Ты лучше подгребай за нами. Прикинув на глаз, каким по объёму должен быть стог, я черенком вил прочертил окружность. В этом деле я уже достаточно поднаторел, глазомер у меня был неплохой, и стожки получались аккуратными и красивыми. - За черту сено не валить, - наказал я девчатам на всякий случай. - Мам, что-то Колька у нас стал много командовать в последнее время, - подмигнув Тоне, сказала Зина. - Вот увидишь, Зина, когда Колька вырастет, обязательно начальником будет, - поддакнула та. - Сейчас он тренируется. - А над вами не командовать - толку не будет, - посмеиваясь, сказала мама. - Погоняй их, Коля, погоняй, а то совсем от рук отбились. Мама, конечно, шутила: ни Зину, ни Тоню, ни меня подгонять нужды не было. Мы давно были приучены к любой домашней и полевой работе и никогда от неё не бегали, всё привыкли делать сами. Хорошо ли плохо, но сами. А иначе нам было просто не выжить. Да разве мы одни такими были в посёлке? Работа спорилась, каждый из нас знал, что нужно делать, и к обеду сметали больше половины стога. Оставалось самое главное и трудное - завершить его. Прежде, чем продолжить, решили немного перекусить. Хлеб, молоко, яйца, молодая картошка в мундире, малосольные огурчики - вот и весь наш нехитрый обед. Отобедав, мама с девчонками прилегли на сене отдохнуть, а мне не лежалось, и я решил пройти в колок и посмотреть, нет ли грибов. Но и в глубине колка, в густой тени, было сухо, под ногами потрескивали ломкие сучья, а прошлогодняя листва издавала жестяные звуки. Паутина липкой сетью тянулась от ветки к ветке, и мне постоянно приходилось смахивать её с лица. Сейчас бы теплого обложного дождичка дня на два, подумал я, тогда бы и грибы пошли. Кроме нескольких поганок и двух червивых подосиновиков-перестарков, я ничего не нашёл. Ну, да и Бог с ними, нам бы с сеном управиться, а грибы ещё нарастут. После отдыха я воткнул в стог вилы, опираясь на них, забрался наверх и начал уминать сено, помогая себе граблями. Не утрамбуешь плотно, особенно в середине, - осенние затяжные дожди прольют стог насквозь и тогда все наши старания могут пойти насмарку. Метать стога - работа не из лёгких, но она становится легче, когда делается весело, с шутками да прибаутками, а самое главное - с желанием. А желание в нас било сегодня через край. Вот сметаем последний стожок - и сенокосу конец. Конец самому трудному, но и самому важному для нашей семьи делу. Зина с Тоней, подхватывая на вилы охапки сена, закидывали их к моим ногам, каждый раз звонкими криками предостерегая меня от острых, сверкающих на солнце зубьев: "Колька, поберегись!". Темп они взяли такой, что я едва успевал принимать душистые вороха и растаскивать по стогу. - Вы мне так парня запалите! - урезонивала разошедшихся сестёр мама. - Ничего, он у нас парнишка шустрый! - посмеивались они. - Справится! Пот лил с меня ручьями, а сенная труха забивала глаза, ноздри, уши. Рубаха на спине промокла насквозь, липла к телу, и я сбросил её вниз. Да и сестрёнкам было не сладко: платья на спинах пошли тёмными пятнами, щёки пунцово горели, и они всё чаще и чаще вытирали потные лица концами косынок. Иногда мы останавливались на перерыв. Мама с девчатами отдыхали в тени стога, а мне спрятаться было негде, и я, привольно развалившись на стогу и, закинув руки за голову, смотрел в небо, по которому, плыли, завораживающе меняя очертания, белые пушистые облака. Облака плыли на север, в сторону Пихтовки, а там - Галка. Сесть бы сейчас на облако, как на сказочный ковёр-самолёт,- и к ней! Вот бы удивилась... Интересно, изменилась она за лето или нет? Хоть бы краем глаза взглянуть. Передохнув, мы опять принимались за дело. Стог становился выше и круче, и я, с трудом сохраняя равновесие, балансировал на сужающемся пятачке. И вот наступил момент, когда я подмял под себя последний навильник сена. Утрамбовав его, я перевёл дух. Кончено! Поджилки мои тряслись, и я лёг на живот, распластав в стороны руки и ноги. Не дай Бог свалиться со стога да ещё вместе с вершиной - будет тогда дело... Немного погодя, Зина подала мне связанные попарно жердинки, я аккуратно уложил их крест-накрест - это чтобы ветром не растрепало макушку. И только после этого, осторожно съехал со стога на спине. На негнущихся ногах я отошёл на несколько метров и придирчиво оглядел стог. Получилось вроде бы неплохо: вершина строго по центру, завалиться не должна, крутизна выдержана плавно - дождю не промочить. Словом, стог как стог - не в первый раз. Примерно такой же стоит неподалёку, за ближним колком, смётанный нами на прошлой неделе. - Коль, а тебе можно наниматься стога вершить, - улыбаясь, сказала Зина. - Не у каждого так красиво получается. - Скажешь тоже. - А что, на кино заработаешь, - сказала Тоня. - Жаль только - покос закончился. Мы все вместе посмеялись, а потом обчесали стог со всех сторон граблями, начёсанное сено подбили под основание и стали собираться домой. Сборы были недолгие: грабли с вилами на плечи, топорик за пояс - и вперёд! Настроение у всех было лучше некуда. Теперь можно немного расслабиться и отдохнуть вволю. А то я уже не помню, когда в последний раз играл с ребятами. Немного отойдя от покоса, Зина с Тоней, как я и предполагал, стали собирать букеты, потихоньку что-то напевая. Мы с мамой, поджидая сестёр, остановились. Стог издалека выглядел ещё красивее и напоминал голову великана в богатырском шлеме из сказки "Руслан и Людмила". Для полноты картины не хватало самого Руслана на резвом коне и с копьём наперевес. Я улыбнулся собственным фантазиям. - Любуешься? - спросила мама. - И вправду, аккуратный стожок получился. Да и сено у нас нынче, не сено - чай! Молодец, сынок. - Мам, я же не один его ставил. - Да все вы у меня молодцы. Все... По случаю окончания покоса мама решила приготовить особенный ужин. Ещё утром, пока мы спали, она успела заколоть петушка, чтобы вечером попотчевать нас настоящим куриным супом с домашней лапшой. Гулять, так гулять! За стол сели уже ближе к вечеру. Сегодня воскресенье, а по воскресеньям в поселковой бане женский день. Пока мама с девчатами ходили в баню, я ополоснулся нагревшейся за день водой из бочки, полил грядки и, хотя была не моя очередь, встретил Дуську. Не ходить же Тоне после бани за коровой. И вот сидим за столом, но не в кухне, как в обычные дни, а в комнате; куриный суп дразнит нас неописуемым ароматом, На середине стола в отдельной тарелке - сам петушок, с торчащими в разные стороны ножками. Зина с Тоней успели после бани принарядиться и сидят рядышком - румяные, красивые. И мама красивая: она тоже переоделась в чистое, и лицо её, тронутое мелкими морщинками, порозовело. - Я вот что подумала, девочки, - перед тем, как начать ужинать, сказала мама, оглядывая нас. - Теперь и в нашем доме появился мужчина. Как вы считаете? - Конечно появился! Ещё какой! - почти в голос воскликнули Зина с Тоней и, глядя на меня, заулыбались. А мама вдруг тяжело вздохнула и сразу как-то сникла. Улыбка сошла с её лица, она подняла голову и посмотрела на фотографию отца, висевшую на стене в простой деревянной рамке - Времечко-то как бежит..., - сказала мама, тут голос её дрогнул, и она тихо прошептала: - Господи! За что?.. За что?.. Её плечи мелко-мелко затряслись, из открытых глаз потекли слёзы. Мы притихли, уставясь глазами в стол. Но вот и девчата склонились к маме, обняли её за плечи и заревели в голос. Я долго крепился, к горлу подкатил удушливый шершавый ком, защипало в глазах. В конце концов, я не выдержал и выскочил во двор. Крепко, до боли в скулах, я стиснул зубы, зажмурился и поднял лицо вверх. Мне хотелось завыть - завыть от жгучей жалости к маме, к сёстрам, к себе... Так я простоял несколько минут, сдерживая себя, чтобы не расплакаться, но слёзы сами собой текли из-под плотно сжатых век... Немного погодя, я рукавом рубахи просушил мокрые глаза и вернулся в дом. Все уже успокоились, тихо о чём-то разговаривали, но, пока меня не было, никто к еде не притронулся. После ужина Зина и Тоня быстро собрались и упорхнули на танцы. Мама, убирая со стола посуду, сказала: - А ты что сидишь? Всё книжки да книжки, шёл бы прогулялся. Вот зарядят дожди - тогда и начитаешься. Я вышел на улицу. Сумерки уже опустились на посёлок, и дальние дома были едва различимы, сливаясь с лесом. Прохладный ветерок холодил тело под рубахой, напоминая, что осень не за горами. Может быть, Галка приехала, с надеждой подумал я, шагая по дороге. Я вдруг остро почувствовал, что мне очень не хватает её, особенно в последние дни. Как хочется услышать её торопливый, мягкий говорок, увидеть зелёные искорки в глазах, её озорные конопушки! Перед отъездом она сказала, что пробудет у тёти до самой школы, а до школы ещё больше недели. Какими же длинными станут для меня эти дни! Скучает ли она, как скучаю я? А что, если и там у неё есть дружок? Эта мысль больно скребанула меня по сердцу, и в груди как-то нехорошо заныло. Танцплощадка, куда я направлялся, располагалась неподалёку от конторы, и, подходя к ней, услышал звуки аккордеона. Вот здорово! Значит, сегодня у Феди Рябова "вдохновение". Дядя Федя нравился мне, пожалуй, больше других мужиков в посёлке и совсем не потому, что здорово играл на аккордеоне. Было в нём нечто такое, что отличало от других. Я никогда не слышал, чтобы он когда-нибудь матерился прилюдно, даже будучи в крепком подпитии. А для нашего посёлка - это почти подвиг. Видно, в душе его не совмещались любовь к музыке и брань. Высокого роста, крепкий и сильный, он никогда не вступал ни в ссоры, ни в драки, хотя мог, шутя, совладать с любым. Мужикам, вроде бы и делить было нечего, но, случалось, подопьют, слово за слово - и давай кулаками махать, да рубахи рвать. Но, если Федя оказывался поблизости, до расквашенных носов дело не доходило. Возьмёт кого-нибудь из зачинщиков за шиворот, встряхнёт, как кутёнка, и отбросит в сторону. И никто на него не обижался. Как-то в бане (тогда мне было лет десять) Федя вышел из парилки и присел на лавку рядом со мной. От его пышущего жаром тела на меня сразу повеяло силой и мощью. Такие фигуры, с широкими плечами и выпуклыми мышцами, я видел только в книжках о Древней Греции. Сам Геракл сидел передо мной - ни больше, ни меньше. А как он парился! Когда он влезал на полок и поддавал пару, мужики горохом сыпались вниз, прикрывая головы вениками. Зимой - мороз не мороз - выскочит из бани и в сугроб с головой. И пар от него такой, будто снег закипает. Покатается Федя в сугробе, разотрётся с головы до пяток снегом и опять на полок. У Феди на левой стороне, прямо под сердцем, я увидел кривой багровый рубец. Заметив мой пристальный взгляд, Федя спросил: - Что, красивый? - я кивнул, а он рассмеялся. - Дурачок ты, Колька. Не хотел бы я, чтобы и тебя такая красота зацепила. - Чем это, дядя Федя? Пулей? - Осколком. Ещё бы немного - и хана... - Дядя Федя, а можно я его потрогаю, - робея, спросил я. - Что ж, потрогай... - Федя опять засмеялся. Я протянул руку и осторожно прикоснулся пальцами к твёрдому, лоснящемуся от пота шраму. А Федя как гавкнет! Я чуть с лавки не слетел с испуга, а он зачерпнул ладонями, точно ковшом, ледяной воды из шайки и плеснул на меня. Я подпрыгнул, выпучил от неожиданности глаза и пулей сиганул в парную. Федя хохотал мне вслед. Войну он закончил в Германии, был ранен, отвалялся в госпитале и вернулся домой с замечательным трофеем - сверкающим перламутром аккордеоном. Кто знал его давно, говорили, что до войны Федя даже балалайку в руках не держал. Но дремавшая в нём долгие годы способность к музыке дождалась своего часа. Всё свободное время он просиживал у тарелки репродуктора или патефона и терпеливо перебирал непослушные клавиши большими, грубыми пальцами. Не прошло и года, как всем на удивление, в один из вечеров Федя пришёл в клуб с аккордеоном и заиграл так, что все рты поразевали. В районе прознали о его таланте и, вскоре, пригласили участвовать в конкурсе художественной самодеятельности. Федя, по характеру застенчивый, долго отнекивался: - Какой из меня артист? Я так... пиликаю только. Однако уломали. И Федя не подкачал: он привёз из района главный приз - шикарный отрез крепдешина на платье своей жене Клаве. Другой бы загордился, но только не Федя; он без долгих уговоров соглашался играть на танцах, свадьбах, да и просто на обычных гулянках. А где гулянки - там и выпивка. А потом и без гулянок Федя, нет-нет, да и приложится к бутылке. В такие вечера на крыльцо дома выходила Клава, красивая, но худенькая и хрупкая на вид женщина, и говорила девчатам, пришедшим на переговоры: "Вы уж извините, девчата, но у Феди сегодня вдохновения нет". Клава не отпускала Федю от себя ни на шаг. Вот уж воистину: куда иголка, туда и нитка. В клубе, на вечёрках ли, не говоря уже о застольях, - она рядышком. Бывало, летом на танцах Федя играет, а она сидит около и берёзовой веточкой комаров отгоняет. Как-то, стоя у магазина в очереди за хлебом, я услышал разговор женщин с Клавой. - Тебе, Клавка, только и осталось, что Фёдора к юбке пришить. Совсем мужику ходу не даёшь, пасёшь как телка. Не позорь мужика, не смеши людей. - Ну и смейтесь на здоровье! Понадобится, так пришью, - ничуть не смутившись, отрезала Клава. - Зря, что ли я его три годочка прождала да после ранения выхаживала? То-то... Баб вдовых пол-Рассеи - мигом подберут. - Многие и поболе твоего ждали, да так мужиков не позорят. И кто-то с горьким вздохом добавил: - Некоторые и по сей день ждут... Что там говорить, дорожили бабы своими мужиками в те нелёгкие годы. Калека, пьяница - а всё-таки свой мужик, не чужой. А о Феде и говорить нечего. Так что Клаву можно было понять. Впрочем, она мало обращала внимания на пересуды и продолжала "пасти" своего Федю. Вот и сейчас, подойдя к танцплощадке (она у нас с дощатым полом, лавочками и перилами), я увидел в углу, на лавке, неразлучную парочку: Федя, привычно устремив взгляд в пространство, нежно перебирал пальцами теперь уже послушные клавиши и кнопки, а Клава чинно сидела рядом и, сложив руки на коленях, казалось, равнодушно посматривала по сторонам. Под щемящую и, в то же время, торжественную мелодию вальса "Амурские волны" кружилось несколько пар, остальные парни и девчата - кто в обнимку, кто поодиночке - сидели на лавках. Все разнаряженые: девчата в шёлковых или шерстяных платьях, парни в костюмах, некоторые, по-городскому, в штиблетах, но большинство - в хромовых сапогах. Правду мама сказала: люди стали лучше жить. Давно ли молодёжь ходила на работу и в клуб в телогрейках? Парни вовсю дымили папиросами, и сизый дым стелился над танцплощадкой. За её пределами кучковались парни помоложе, среди них я разглядел и Серёжку Кузьмина. Тут же, путаясь под ногами, шныряла вездесущая, совсем ещё зелёная, малышня. Своих одноклассников я увидел на "спортивном городке", на котором, правда, кроме обвисшей волейбольной сетки на двух столбах и турника, ничего больше не было. Образовав круг, ребята и девчонки играли в "третий лишний". Галку среди них я не увидел и остановился в тени берёз, окружавших танцплощадку с трёх сторон. Неожиданно на одной из лавок кто-то из девчат тонко взвизгнул, и тут же раздались звонкие шлепки, потом хохот. Я понял: кому-то из парней крепко досталось по горбушке. Когда был ещё несмышлёным, каждый раз недоумевал: зачем это парни лезут девчатам за пазуху, что они там потеряли? А когда, повзрослев, узнал что им там надо, всё равно не мог понять, стоило ли это того, чтобы получать в ответ затрещины? Но ведь лезут же... Вот и Серёжка об этом постоянно талдычит. На протянутом от конторы проводе, под жестяным колпаком, вспыхнула электрическая лампочка; вокруг неё тут же заплясали легкокрылые, суетливые мотыльки. Молодёжь сразу оживилась, звонче стал смех, а Федя заиграл веселее и громче. А за пределами площадки темнота сделалась ещё гуще, ещё плотнее. Неожиданно кто-то тронул меня за локоть, я вздрогнул и оглянулся: рядом стояла Надька Шкурихина. Когда она успела подойти, я даже не заметил. - Здравствуй, Коля, - тихо сказала она. - Здравствуй, - ответил я, удивлённый её необычно тихим голосом. - А что к нам не подошёл? - Федю слушаю. - Ты, я вижу, совсем загордился. Никуда не ходишь, с ребятами не играешь... - Некогда. Дел в доме много. Надька замолчала, а я, после её вчерашней непонятной улыбочки, и вовсе не был расположен разговаривать с ней. Так и стояли, вслушиваясь в чудную, льющуюся, словно с небес, мелодию аккордеона. - Как красиво играет! - вздохнула Надька. - Так бы слушала и слушала... Я не ответил. А она опять притронулась к моему локтю и спросила: - Соскучился по ней, да? Её слова застали меня врасплох, и я не сразу нашёлся с ответом. Вот ведь пристала! Хорошо ещё, что темно и не видно, как краска заливает лицо. - По кому это скучаю? - я повернулся к ней. - Чего выдумываешь! - Брось ты, Коля... Сам знаешь, по кому. Тут и выдумывать нечего. Может, другие не видят, а я всё вижу... Она опустила голову, но я успел заметить блеснувшие в её глазах слёзы. Только этого не хватало! Ещё вчера улыбалась во весь рот, а сегодня... Что это с ней? Печальная музыка подействовала? Я пристальнее вгляделся в Надьку: в руках она держала берёзовую ветку и пальцами нервно обрывала листья. На ней то же самое платье, что и вчера - ситцевое, совсем вылинявшее, плотно облегавшее ладную фигурку. Она, пожалуй, и завтра в нём будет ходить, почему-то подумал я, и послезавтра, а испачкает, выстирает и опять оденет. У неё, как и у меня, нет отца, и сама она в семье пятая. - Ничего ты не видишь, - неожиданно дрогнувшим голосом сказал я. Не знаю почему, но мне вдруг стало очень жалко Надьку. Неужели и вправду влюбилась? Но чем я могу ей помочь? И я тихо повторил: - Ничего ты не видишь... Потом сделал шаг - тот самый шаг, о котором пришлось очень долго и горько сожалеть. Я зашёл ей за спину, просунул руки под мышки и ладонями сжал тёплую, упругоподатливую грудь. Надька вздрогнула, оцепенела на секунду, а потом... потом подалась назад и прислонилась ко мне спиной; даже через рубаху я почувствовал её горячее, напряжённое тело. Пять, десять секунд мы так простояли - не помню... Но вот она чуть-чуть повернула ко мне голову и тихо прошептала: - Не жми так сильно... Больно. В то же мгновение я отшатнулся от неё, точно ошпаренный кипятком. Сердце моё колотилось, глаза заволокло туманом... И, круто повернувшись, я кинулся от Надьки прочь в спасительную темноту, не разбирая дороги. Остановился только возле дома. "Что же я наделал! - стучало в голове. - А как же Галка?". Я посмотрел на свои ладони: они ещё помнили, предательски помнили теплоту Надькиной груди, помнили твёрдые комочки её сосков, помнили всё... Растерянный и подавленный, я долго сидел на крыльце, не понимая, как такое могло случиться, и что теперь делать? То ли от прохлады, то ли от только что пережитого, меня охватила дрожь. Я поднялся и вошёл в дом. Мама сидела на моём топчане и что-то шила на руках. - Раненько сегодня, - сказала она. - Устал, небойсь? Я, молча, кивнул головой. - Тогда ложись, отдыхай, а я в комнату перейду, посижу ещё немножко, - и она стала собирать разложенную на постели раскроенную материю. - Я сейчас "Любовь Яровую" по радио слушала. Интересная постановка. Этот Шваньдя меня совсем уморил. Спектакль я слушал несколько раз и знал почти наизусть. А сейчас из репродуктора лилась быстрая, как ручей, скороговорка Вадима Синявского - передавали футбол. В футболе я в то время почти не разбирался и выключил висевшую на стене чёрную тарелку репродуктора, а перед тем, как лечь, вывернул и лампочку. Через занавеску из комнаты проникал слабый свет, а я лежал и смотрел в едва различимый потолок. Мысли путались, перескакивая с одной на другую. То я презирал себя, то вдруг чувствовал какое-то непонятное, пугающее удовлетворение, которого, как мне казалось, не должно было быть. И тут же, исподволь, подкрадывался совсем уже трусливый вопрос: "Видел нас с Надькой кто-нибудь или нет?". Но после недолгих раздумий, пристыженный, отвечал себе: "Если и не видели, что это меняет? Сам-то про себя я всё знаю...". "А что, если взять и обо всём рассказать Галке, не дожидаясь, когда проговорится Надька?" Эта мысль меня немного приободрила: "Ну что я такого сделал? Подумаешь, до девчонки дотронулся... Многие пацаны так делают. Скажу, что пошутил". Однако я сразу отверг эту мысль, показавшуюся спасительной: Галка в такую шутку не поверит. Вспомнилось и её письмо о ревности. Погас свет у мамы, а я всё не мог уснуть, переворачиваясь с боку на бок. Потом пришли Зина с Тоней; не зажигая керосиновую лампу (летом электричество в посёлке давали до одиннадцати часов), они на цыпочках прошмыгнули мимо меня в комнату, и там долго перешептывались между собой, заглушая смех подушками... Во сне я падал со стога. Я падал, цепляясь, в буквальном смысле, за каждую соломинку, за каждую травинку, и земля, ощетинившись колючей стернёй, неотвратимо приближалась. Потом я почувствовал, что падаю не только я, но и весь стог; он уже накренился в мою сторону, готовый вот-вот рухнуть и придавить меня своей душной тяжёлой массой. Я замолотил руками и ногами, будто барахтался не в сене, а в воде, и... проснулся. Когда понял, что лежу на своём топчане, запутавшись в одеяле, с облегчением вздохнул. В окно через занавески струился бледный рассвет, а с улицы донеслось звяканье подойника - это мама готовилась доить Дуську перед выгоном в стадо. Я счастливо улыбнулся, перевернулся на другой бок и... И в то же мгновение вспомнил вчерашнее, вспомнил Надьку. Какой я дурак, какой дурак! От бессилия повернуть время вспять и всё изменить, я сжался в комок, стиснул зубы и едва не заскулил. В конце недели проводили Тоню в город. Мама и девчонки, как водится в таких случаях, всплакнули немного, а потом мы все вместе вышли за ворота. Когда Тоня с небольшим чемоданчиком шла к лесовозу, за рулём которого сидел Ромка, мама неожиданно перекрестила ей спину и негромко сказала: - С Богом, доченька... А Галка приехала всего за три дня до начала занятий. Об этом мне поведал Генка Тимохин, зайдя вечером: - Сидишь, как сыч, дома, носа не высовываешь, а там Галька Щира приехала. - Какая мне разница, - стараясь быть равнодушным, ответил я, хотя внутри будто оборвалось что-то. - Кончай трепаться, Колька! - Генка расхохотался. - О ваших записочках, наверное, полкласса знает. От Зойки разве что скроешь! Это она вас засекла. Я стоял и моргал глазами, подыскивая ответ, но так ничего и не придумал. Вот так номер! Вся наша конспирация - коту под хвост. Правду говорят: шило в мешке не утаишь. Интересно, как Галка к этому отнесётся? Вот будет ей сюрприз! - Пойдём на нашу поляну, там сегодня все собираются, - потянул меня за руку Генка. - Давно в лапту не играли. Пришла ли туда Надька, думал я, шагая рядом с Генкой? А если пришла, расскажет Галке или нет? Обычно девчонки об этом не распространяются, ну, а вдруг - из ревности, назло... И холодок тревоги опять заходил под рубахой. Место, куда пошли с Генкой, мы называли "наша поляна". Здесь мы играли в городки, лапту и в разные другие игры. Поляна начиналась сразу за огородами и своей длинной стороной упиралась в заросли тальника, за которыми раскинулось пересохшее нынешним летом болото Для наших игр места хватало с избытком - не сравнить со "спортивным городком" у конторы. Нередко сюда наведывались парни и постарше нас. Посмотрят, позубоскалят над нами, а потом, глядишь, сами в игру включаются. Другой раз, не успеем оглянуться, как уже зрителями становимся - у них там свои счёты! А по выходным дням и праздникам не остаются в стороне даже матёрые, уже в годах, мужики. Придут вроде бы на молодёжь посмотреть, свои молодые годы вспомнить, а руки-то чешутся - ну и за лапту. А разыграются - команда на команду, - войдут в раж и о возрасте забывают. Вот тогда-то и начинается настоящая потеха! Надьки на поляне я не увидел и немного успокоился. А вот Галка была там и, как обычно, - в центре внимания. О чём-то рассказывая, она живо размахивала руками, смеялась, и было видно, что ей очень приятна и радостна встреча с ребятами. Я сразу забыл обо всём и уже никого, кроме неё, не видел. Наконец-то дождался! Галка увидела нас с Генкой, глаза её на мгновение вспыхнули знакомыми искорками, но она тотчас отвернулась, вроде бы не заметив ни Генку, ни меня. А я подошёл прямо к ней и, зная, что скрывать теперь нечего, улыбнулся и сказал: - Здравствуй, Галка! - Здравствуй, - как можно равнодушнее сказала она, а в глазах её читалось: "Ты что, сдурел?". - Ой-ой-ой! - простонал Генка, скривив рожу. - Могли бы и поцеловаться. Не рассмеялась только Галка; она затравленно озиралась вокруг, не зная, что делать и что сказать. Такой растерянной я увидел её впервые. Уж кого-кого, а Галку-то трудно было чем-либо сбить с толку. И ещё я увидел Зойку Голованову, поглядывающую на меня с многозначительной ухмылкой. "Вот штучка! И когда только успевает всё пронюхать", - с досадой подумал я. - Не надоело вам в тайны играть? - посмеиваясь, спросил Генка. - Проболтался? - прищурив глаза и сдвинув брови, Галка повернулась ко мне. Я выдержал её испытующий взгляд и ответил: - Нет, не проболтался. Я никому даже слова не сказал. Честно... - А как же... - начала, было, Галка, но Генка перебил её: - Хватит вам, потом разберётесь... Давайте на команды делиться! Пока ребята делились на команды, мы продолжали стоять там, где стояли. Галка ещё не пришла в себя и, потупив взгляд, носком туфли нервно ковыряла землю, а я терпеливо ждал, когда она заговорит. Наконец она тряхнула головой, сверкнула своими зелёными искорками и улыбнулась: - Ну и хорошо... Я сама уже хотела... - и тут же, отметая всё, о чём думала минуту назад, вглядываясь в мои глаза, быстро спросила: - Колька, а ты ждал меня? Ждал? Только честно! - Ещё как! - А я мамке все уши прожужжала: поедем да поедем, а у неё всё дела и дела... "Если бы ты приехала на недельку раньше, - пронеслось у меня в голове, - тогда бы ничего не случилось". - Пойдём играть, - отгоняя смутные мысли, сказал я. - Пойдём. Только в одну команду. Хорошо? После игры, немного отстав от ребят, мы пошли рядышком. Уже стемнело, можно было, не таясь, взяться за руки, и мы взялись. - Через два дня в школу, - сказала Галка задумчиво. - Последний класс...Грустно как-то... И, не знаю почему, - тревожно. Папа сказал недавно, что нашу семью ждут большие перемены, но какие - не объяснил. Чтобы не сглазить, говорит. - А я слышал, что через год-полтора участок закроют. Может, это? - Не знаю. Но вряд ли... Мне показалось, что она что-то недоговаривает, однако расспрашивать не стал. Но вот она опять пристально посмотрела на меня и сказала: - А ты, Коля, за лето изменился. Не заметил? - Я в зеркало раз в год смотрюсь. - Я не шучу. Ты какой-то серьёзный стал и... взрослый. - Ты тоже изменилась. - Как? - Ты... ты красивее стала. - Скажешь тоже, - она отвернулась, но пальцы мои сжала крепче. - Конопатой была , конопатой и осталась... Побежали, а то ребята далеко ушли. Ребят догнали почти у самой дороги и там попрощались. Я долго смотрел ей вслед, пока она, вместе с ребятами, не скрылась за поворотом. Всё - до последней жилочки - во мне ликовало и пело. Завтра я снова увижу её и послезавтра тоже, и так будет каждый день. И тревога, снедавшая меня все последние дни, вдруг исчезла, уступив место уверенности: ничто на свете не помешает нашей дружбе! А случившееся у танцплощадки виделось мне в эти минуты, не более чем досадным недоразумением. И я решил ничего ей не говорить. Пока. Потом видно будет... А сказав Галке, что она изменилась и стала красивее, я нисколько не лукавил. Её серые, искристые глаза стали ещё ярче, ещё глубже, а стройная фигурка, недавно похожая на мальчишескую, вдруг потеряла свою угловатость и приобрела мягкие плавные очертания. Как же быстро могут изменяться эти девчонки! В школе наш класс ожидала прямо-таки сногсшибательная новость: Серёжка Кузьмин бросил школу. Девчонки, всегда и всё знающие, шептались между собой по углам и многозначительно поглядывали на нас, мальчишек, словно и мы был в чём-то замешаны. Но вскоре узнали все. Посёлок - он и есть посёлок, да ещё такой маленький как наш: любая новость здесь распространяется с невероятной скоростью. Оказывается, тётка Варвара прихватила в своей бане Серёжку и всем известную в посёлке молодую разбитную вдовушку Ленку Козлову. Ленку она оттрепала за волосы, а Серёжку отвозила вожжами. "Если начал по бабам бегать, - сказала она, - место тебе не в школе, а на лесосеке". Через неделю директор школы Иван Григорьевич сам сходил к Кузьминым (седьмой класс всё-таки, выпускной!), но тётка Варвара была непреклонна. Она твёрдо заявила: "В школу не пущу - от греха подальше. Прохфессора из него всё одно не выйдет, а сучки рубить - шести классов хватит". Несколько дней в посёлке посудачили, посплетничали, и на том всё закончилось. Как-то я встретил Серёжку у магазина, куда он пришёл купить папиросы. На голове его красовалась кепка "шестиклинка", на одно плечо был накинут синий шевиотовый пиджак, брюки заправлены, хотя и в старые, но до блеска начищенные хромовые сапоги с "гармошкой". Ни дать ни взять - первый парень на деревне. Куда мне теперь до него! Он хлопнул меня по плечу и сказал: - Привет, кореш! Грызём науку? В его нагловатых глазах я не увидел даже тени смущения и озабоченности: напротив - он был доволен и весел. - В школу не тянет? - спросил я его. - Ну, ты даёшь! Мне эта школа вот так обрыдла! - он резанул ребром ладони по горлу. - В бригаде лучше, там мужики серьёзные. Если припрёт, можешь к нам приходить - ты тоже справишься. - А ты что, бригадир? Серёжка хохотнул: - Пока ещё нет... На освободившееся место за моей партой сразу же пересела Галка, и это никого не удивило. Теперь мы сидели рядышком, локоть к локтю, плечо к плечу, склоняясь над одним и тем же учебником, хотя у каждого были свои. Как-то перед началом уроков Галка вытащила из портфеля книгу и протянула мне: - Совсем забыла... Я ещё в Пихтовке её купила. Смотрю: стихи... Ты же их любишь? Я кивнул и взял книгу. Бледно-голубая обложка, берёзовые серёжки по всему полю и имя автора: Сергей Есенин. Я читал Твардовского, Ошанина, Щипачёва и других известных поэтов, но это имя мне ни о чём не говорило. Я повторил его ещё раз, но уже вслух: - Сергей Есенин... Как-то светло и чисто прозвучали эти два слова, и мне почудилось: свежий осенний ветерок прошелестел по классу... - Ты уже читала? - Нет ещё, не успела. - Хорошо, - сказал я. - Прочитаю - сразу верну. - Нет-нет, это подарок, - и, не принимая моих протестов, Галка сама затолкала книгу в мою сумку. Дома я открыл книгу... и забыл обо всём на свете. Если бы не выключили свет, я читал бы до самого утра. И утром - ни свет, ни заря - вскочил, помог маме по хозяйству, наскоро переделал уроки - и снова за книжку. Весь "пламень чувств", хлынувший в мою душу с её страниц, до той поры только смутно ощущаемых, потряс меня. Временами я вскакивал и, сунув книгу под мышку, ходил по комнате, нашептывая слова, легко и свободно проникающие в самое сердце. За три дня я перечитал эту необыкновенную книгу несколько раз, запомнив почти без усилий едва ли не половину стихотворений. Те стихи, которые взволновали меня больше всего, я заложил закладками, вырезанными из обрезков ткани, оставшихся от Галкиного платья. На уроке я передал Галке книгу и шёпотом сказал, чтобы она прочитала отмеченные мною стихи. - Тебе они тоже понравятся, - и с угрозой добавил: - Не понравятся - поколочу. - Ещё посмотрим, кто кого, - рассмеялась она. Под крышкой парты Галка открыла книгу, увидела закладку и ойкнула. - Это же от моего платья! - Ну да, из обрезков, - немного смутившись, сказал я, и Галка одарила меня понимающим взглядом, потом шепнула: - Мне бы тоже не мешало что-нибудь такое... - Ладно. Сейчас оторву от рубахи полоску. Галка не выдержала и громко прыснула. Все оглянулись на нас, а учительница погрозила указкой и пообещала рассадить нас, если ещё услышит, что мы шепчемся. Мы притихли. Через некоторое время Галка опять открыла книгу и стала читать. Мне было интересно наблюдать за ней: почувствует ли она то, что чувствовал я, читая пронзительные, непостижимо каким образом сложенные в строчки слова? Мы произносим и слышим их каждый день и почти не задумываемся над тем, как они звучат! И вдруг находится человек, который волшебным образом превращает те же самые слова в песню, в музыку и которые уже невозможно читать и слушать без восторга, грусти, а порой и слёз. Я увидел, как вспыхнули румянцем Галкины щёки, и вот уже что-то неслышно шепчут губы... Я не ошибся: её, как и меня, заворожило волшебство есенинских строк. Неожиданно она откинулась на спинку парты и прошептала: - Не могу сейчас... Эти стихи надо читать одной. И вслух. Через два дня она принесла книгу и сказала: - Жаль, фотографии нет. Он должен быть очень красивым, верно? - Да, - согласился я и поразился её неожиданному выводу. - Он должен быть красивым. Наша дружба с Галкой развивалась стремительно. Мы словно навёрстывали упущенное время и почти всегда и везде старались быть вместе. Помогали Валентине Ивановне выпускать школьную стенгазету, участвовали в художественной самодеятельности, бегали на лыжах, ходили в кино. Иногда, прямо с утра (старшеклассники учились во вторую смену), она приходила к нам домой, и мы вместе готовили уроки или читали книги. Какое-то время она держалась немножко сковано, но, как всегда, быстро освоилась и уже смело называла маму "тётей Лизой". И меня звала к себе, но я так и не смог решиться, стесняясь своего затрапезного вида. В школе ребята и девчонки слегка подтрунивали над нами, малышня кричала вслед: "Тили-тили-тесто, жених и невеста", - но мы не обращали внимания. А это самый лучший способ избежать любых насмешек: раз посмеются, два, потом поймут, что бесполезно и прекращают. Нам было хорошо, а остальное нас не волновало. Меня даже не пугал и нисколько не расстраивал очевидный факт, что после окончания семилетки мы все, за исключением немногих, разъедемся в разные стороны. Я говорил себе: разве мы живём не в одной стране? Ходят поезда, летают самолёты, есть почта, наконец, - всё это есть, и мы обязательно встретимся, сколько бы лет ни прошло и где бы мы ни оказались. Я не сомневался, что и Галка думает точно так же, хотя об этом мы пока не говорили. И только присутствие в классе Надьки делало моё счастье (я действительно считал себя в эти дни самым счастливым человеком в мире) совсем не безоблачным. Оно готово было в любой момент лопнуть, как лопается переливающийся всеми цветами радуги мыльный пузырь. Но как же я ошибался в Надьке! Как-то на большой перемене, когда Галка куда-то выскочила из класса, она подошла ко мне и тихо сказала: - Коля, я вижу, как ты на меня смотришь, но ты не переживай... Я ей ничего не скажу, - она тут же отвернулась и ушла, пряча глаза. - Спасибо, Надя, - тихо сказал я ей вслед, хотя не был уверен, что она услышала меня. И вдруг до меня внезапно дошло: я, пожалуй, впервые назвал её не Надькой, а Надей. Мне стало так стыдно, что я готов был провалиться сквозь землю, чтобы больше не появляться на этом свете. Я презирал себя в эту минуту. Но не долгими оказались мои безмятежные и счастливые дни. То, что вскоре случилось, не могло присниться даже в самых страшных ночных кошмарах. Однажды, придя в школу, я не увидел среди ребят Галку, хотя она всегда приходила одной из первых. Она вошла в класс перед самым звонком, ни на кого не глядя, молчком села на своё прежнее место впереди меня и... окаменела. Округлив глаза и раскрыв рты, все с изумлением уставились на неё. А меня от головы до пяток, будто электрическим током прошило. Я сразу понял: случилось самое худшее из всего, что могло случиться - она всё узнала. Но как? От кого? Кто мог рассказать ей? Я сидел, сжавшись в комок, безуспешно пытаясь найти хоть какое-нибудь оправдание, и не находил. Когда закончился урок, Галка подошла ко мне и, глядя поверх головы, тихо, но твёрдо сказала: - Пойдём со мной. Я встал и на негнущихся ногах покорно пошёл за ней. Класс притих, и я затылком чувствовал устремлённые на нас глаза. Она привела меня в раздевалку, куда редко кто заглядывал во время уроков, и остановилась. Потом повернулась ко мне и, почти не разжимая побелевших губ, спросила: - Ты летом целовался с Надькой? Это правда? - Галка! - я хотел сказать, что никогда не целовался с Надькой, но тут же умолк. То, что я сделал там, под берёзами у танцплощадки, было, пожалуй, хуже поцелуя. И я опустил голову. - Значит, правда... Эх, ты! - она брезгливо скривила губы и сказала: - Верни мне книгу... Предатель! - Галка! - я сделал попытку остановить её. - Не подходи... Ударю. Вот и всё. Подо мной разверзлась бездонная пропасть, и я летел, летел в бесконечную холодную пустоту, не пытаясь даже сопротивляться... Почти ничего не соображая, я вернулся в класс, вынул из сумки обёрнутый газетой томик Есенина, который всегда носил с собой, и положил перед Галкой; она не шелохнулась. Ребята в недоумении переглядывались, девчонки о чём-то шептались, но никто не сказал ни слова, видно, понимая, что между нами произошла не просто ссора, а нечто большее. Учительница, войдя в класс, удивилась: - В вашем классе - и такая тишина... Ну и ну. Не знаю, как я смог просидеть до конца занятий. В висках стучало одно-единственное слово: "Предатель! Предатель! Предатель!..". Если бы меня вызвали к доске, я не сумел бы разжать губ. На переменах я не выходил в коридор, и никто не подходил ко мне. К Галке тоже никто не подходил. Каким-то неведомым мне чутьём ребята понимали, что сегодня нас лучше не трогать. На следующий день, по дороге в школу, меня перехватила Надя и взволнованно сказала, пытаясь заглянуть в глаза: - Коля, клянусь! Я ничего ей не говорила! Не веришь? Вот честное комсомольское! - и для убедительности перекрестилась. Не знаю почему, но я сразу ей поверил - столько искреннего сочувствия было в её глазах! Да и какая разница, кто и что рассказал Галке? Одно я знал наверняка: Галка не простит. И винить, кроме самого себя, мне было некого. Потянулись дни, похожие на пытку. Я входил в класс, садился за парту и сидел до последнего звонка, почти не выходя на перемены. Когда вызывали к доске, я что-то сбивчиво и путано отвечал, не поднимая глаз, и, точно пьяный, неловко задевая парты, возвращался на место. Моя успеваемость покатилась по наклонной: журнал запестрел тройками, а вскоре появились даже двойки. Забросил я не только учёбу, но и книги. Немного отвлекала работа по дому, но какая работа зимой: наколоть дров, почистить в стайке у Дуськи с телёнком да натаскать из колодца воды - вот и всё. Остальное время я валялся на топчане, для отвода глаз держа в руках книгу, или слушал, не слыша, радио. Мама, видно, понимала, что со мной происходит неладное, и уже несколько раз спрашивала, почему Галя перестала к нам заходить? Я отмалчивался, и она, вздыхая, отступалась от меня. Зина что-то разузнала у девчонок и однажды, когда мамы не было дома, подсела ко мне и, со свойственной ей прямотой, сказала: - Из за какой-то вертихвостки и так переживать... Брось ты, Колька! Ты же такой парень! Свистни, и за тобой табун девчат побежит. - Она не вертихвостка. И мне никто не нужен, - отрезал я. - Ну, как знаешь... Вначале я упивался жалостью только к себе, считая себя самым несчастным человеком на всём белом свете. Но изо дня в день, глядя на сидящую впереди Галку, я начал понимать, что ей ничуть не лучше, а, возможно, и хуже, чем мне - это её предали. За какие-то недели она сильно изменилась: реже стал слышен её смех, появилась не свойственная ей сдержанность и задумчивость; она почти не участвовала в играх, а если играла, то без прежнего энтузиазма и задора. Правда, учиться продолжала ровно, без срывов. Всё это, вместе взятое, делало мою жизнь в школе почти невыносимой. У меня даже мелькнула крамольная мысль: не бросить ли школу и - на лесосеку. Как Серёжка Кузьмин. Я не буду видеть Галку, она меня, и постепенно всё забудется... Но я тут же отбросил эту идею, как неосуществимую: мама ни за что не позволит бросить школу, а против её воли я, конечно, не пойду. Между тем мои дела в школе шли хуже и хуже. Учителя не могли понять, что со мной происходит, стыдили, читали нотации, оставляли после уроков, но ничего не помогало. Наконец, Валентина Ивановна как-то в конце занятий подошла ко мне и сказала: - Коля, задержись ненадолго, мне надо с тобой поговорить, - закрыв за последним учеником дверь, Валентина Ивановна подсела ко мне. - Я не стану тебя упрекать и ругать за плохую успеваемость, сам знаешь - это недостойно тебя. Теперь о другом. Вижу: между тобой и Галей что-то произошло, но ты ведёшь себя, честно скажу, не по-мужски. Ты просто раскис и, извини за грубость, превратился в мокрую курицу. Пойми, Коля, жизнь на этом не заканчивается, она у тебя только начинается. И впереди будут испытания намного сложнее, поверь! Ты слушаешь меня? - я кивнул, она помолчала, потом приобняла за плечи, почти как мама, и сказала: - У тебя замечательные способности, Коля. Ты должен учиться, должен продолжать своё образование. В городе, куда ты собираешься уезжать (я уже говорила с твоей мамой), есть вечерние школы, техникумы и можно учиться после работы. Сейчас так многие делают. Ты согласен со мной? А с Галей вы ещё помиритесь - вот увидишь. Я покачал головой. - Так серьёзно? Я не ответил. - Тогда не знаю... В этом вы сами должны разобраться. А сейчас для тебя самое главное - учёба. Ещё до разговора с Валентиной Ивановной я понимал, что вечно так продолжаться не может, что пора взять себя в руки, но инерция набрала ход, и у меня не хватало сил противостоять ей. Однако жёсткие и справедливые слова Валентины Ивановны встряхнули меня, заставили по-настоящему задуматься о будущем. Мама не так давно назвала меня мужчиной... Какой там мужчина! "Хлюпик, слюньтяй - и ничего больше!", - сделал я для себя неутешительный вывод. Нытьё и самобичевание не помогут мне, если я надеюсь (а я всё ещё надеялся) заслужить прощение у Галки. Не каменная же она, в конце концов! Я энергично приналёг на учёбу, и это сразу же сказалось на успеваемости. Я опять стал засиживаться за книгами допоздна, а стихи Есенина, которые помнил наизусть, переписал в отдельную тетрадку. После всего что случилось, его стихи теперь по-новому зазвучали для меня, перекликаясь с моими горькими мыслями и переживаниями. А потом и сам, подражая ему, сочинил несколько стишков. Одно из них мне самому понравилось, и я показал его Валентине Ивановне - своему ангелу-хранителю: Белые сугробы, чёрные дома. От земли до неба снега кутерьма. Замело по крыши, не видать дорог, воробей под стрехой съёжился, продрог. В низеньком оконце огонёк погас, спит моя деревня в этот поздний час. Она прочитала и внимательно посмотрела на меня: - Это уже кое-что. Молодец, Коля. Давай пошлём его в "Пионерскую правду"? - Так я уже комсомолец. Нас недавно приняли. - Н-у-у, вы ещё от пионеров не очень далеко ушли, - но, заметив, что я обиделся, рассмеялась. - Как хочешь... Но в стенгазету мы его обязательно поместим. Стенгазету вывесили в актовом зале, но уже через два дня моё стихотворение кто-то аккуратно вырезал лезвием бритвочки. - Видишь, у тебя уже поклонники появились, - пошутила Валентина Ивановна и лукаво улыбнулась. - Ты не знаешь, кто бы мог это сделать? Я пожал плечами, хотя и догадывался, кто мог быть почитателем моего "творчества". Во всяком случае, мне очень хотелось, чтобы догадка моя оказалась верна. Я где-то вычитал, что время - лучшее лекарство от многих болезней. Особенно от таких, как моя. Проходили дни, острота переживаний постепенно сглаживалась, но тихая ноющая боль оставалась, и избавиться от неё окончательно было невозможно. Иногда мне казалось, что Галка смотрит в мою сторону, но, подняв глаза, только и успевал заметить ускользающий равнодушный взгляд. Подходил к концу учебный год, и на "семейном совете", поредевшем после отъезда Тони, мы сообща решали, чем мне заняться после окончания школы. Выбор, собственно, был не велик: или поступать в техникум, как это сделала Тоня, или идти в ремесленное училище. Первый вариант после некоторых размышлений отпал: нашей семье иметь на шее двух студентов - непозволительная роскошь. Второй - устраивал всех: бесплатное обмундирование, питание, а самое главное - общежитие в городе. Из нашего посёлка многие ребята училось в ремесленных училищах. Приезжая на каникулы, они форсили перед нами в чёрных шинелях с блестящими пуговицами в два ряда и сыпали незнакомыми словами: "шпиндель", "суппорт", "подача". А девчонок называли странным и некрасивым словом - "чувиха". Экзамены за седьмой класс прошли без особого волнения; в моём свидетельстве об окончании школы не было ни одной тройки. На общешкольной линейке свидетельства вручал Иван Григорьевич. Все уже знали, что и он покидает посёлок: районо предложило ему пост директора десятилетки в одном из больших сёл нашего района. И сейчас он прощался не только с нами, но и со школой. До отъезда в город у меня оставалась неделя, чтобы скоротать время, я решил заменить подгнившие ступеньки крыльца. Тюкая топором, я заметил, что мама пришла из магазина, куда ходила за хлебом, и остановилась у меня за спиной. - Щиры уезжают, - тихо сказала она. - Машину уже подогнали. Топор выпал из рук и звякнул на сухой доске. Я ждал этой минуты, ждал сразу же после окончания школы, и всё-таки она застала меня врасплох. Ни слова не сказав, я вышел за ограду и, загребая пыль ослабевшими ногами, поплёлся к конторе. Сердце то замирало, то гулко ухало в груди, не хватало воздуха. У конторы стоял грузовик, и толпились провожающие. Чуть подальше от взрослых, окружив Галку, стояли ребята и девчонки. Разговаривая с ними, Галка поглядывала по сторонам, словно искала кого-то. Я остановился неподалёку - не хватило решимости подойти ближе. Генка Тимохин увидел меня, тронул Галку за руку и показал в мою сторону. Она оглянулась, увидела меня и быстрым шагом пошла ко мне. Немного не дойдя, она остановилась, в одной руке у неё был бумажный пакет, перевязанный шёлковой ленточкой. - Думала, ты не придёшь, - тихо сказала она. Словно невидимая рука сдавил мне горло, и я, запинаясь, едва слышно выдавил: - Вот... пришёл. - Мы, наверное, больше не увидимся, - ей, как и мне, с трудом давались слова. - Жалко, что у нас всё так получилось. Надя сказала, что ты с ней... ну...просто так, из жалости. Может, я дура - не знаю... Но я не смогла по-другому. Прости. - Это ты меня прости, - я тупо смотрел в землю, а в глаза - точно песком сыпанули. - Галя! Ты где? - от машины донёсся голос её матери. - Уже пора, скоро поедем. Я вздрогнул и поднял голову. Она протянула мне пакет и сказала: - Это твоя книга. Есенин. Говорят, подарки назад не берут. - Спасибо. А у меня... ничего нет. - Есть, - она как-то вымученно улыбнулась. - Это я вырезала твоё стихотворение. Её позвали ещё раз. Мне показалось, что она хотела сказать что-то ещё, но после недолгого колебания быстро отвернулась и побежала на зов матери. На полпути Галка всё же оглянулась и крикнула: - Прощай, Коля!.. Много позже я узнал, что их семья, вместе с другими такими же семьями, в конце войны была сослана из Западной Украины в Сибирь и прожила в нашем леспромхозе больше десяти лет. И в тот памятный для меня день они возвращались к себе на родину - домой. Через неделю и я поехал в город поступать в ремесленное училище. Мы с мамой договорились, что как только поступлю, сразу вернусь домой, чтобы до сентября успеть управиться с дровами и сеном. Из нашего класса этим утром нас уезжало шестеро и среди них были Генка Тимохин и Надя Шкурихина. Генка решил поступать в речное училище. Он всегда грезил кораблями и морем. "Обь, конечно, не море, - сказал он, - но воды в ней много, и форма в училище почти моряцкая". Надя ехала к своей тётке в районный центр, будет там учиться на медсестру. Какое-то время ей с нами было по пути. К железнодорожной ветке, соединяющей Пихтовку с главной магистралью, мы выехали из посёлка на открытом грузовике рано утром. Ребята много шутили и смеялись, опьянённые свободой и волнующей до холодка в груди неизвестностью.. На небольшой станции, насчитывающей десятка три домов (сюда из нашего посёлка подвозили лес и грузили на платформы), примерно через час сели в один из трёх пассажирских вагонов, прицепленных к грузовому составу. Вагон был старый, можно сказать, древний, с потемневшей от времени фанерной обшивкой и деревянными полками, до блеска отполированными сотнями тел за многие годы. Закопчённые паровозным дымом стёкла слабо пропускали свет. Из-за перекоса окна не открывались, в вагоне было душно, пахло карболкой и самосадом. Я повесил небольшую котомку со сменой белья и нехитрым обедом на крючок и вышел в тамбур. Дверь вагона оказалась незапертой, я открыл её и сел на ступеньку. Поезд тащился так медленно, что можно было спрыгнуть на землю, прогуляться вдоль насыпи и влезть обратно. Железнодорожная колея, проложенная через болота, во многих местах просела, и вагон мотало из стороны в сторону. Смотреть особенно было не на что, но и валяться на полке не хотелось; перед глазами неторопливо уплывали назад берёзовые и осиновые колки, На душе было немного смутно и тревожно: впервые в жизни я оторвался от дома. Мама с Зиной вчера весь вечер наставляли меня, как и что делать в городе, на какой трамвай садиться и на какой остановке выходить. Катин адрес, для верности, написали на бумажке, и я положил его в карман, пришитый мамой к внутренней стороне рубахи. Там же хранились завёрнутые в носовой платок и скрепленные булавкой документы для поступления в училище и немного денег. В тамбур вышла Надя и, подстелив газету, присела рядом. На ней было новое цветастое платье с короткими рукавчиками и пояском, а на ногах - белые носочки и новенькие коричневые туфли. В этом наряде она выглядела по-настоящему взрослой и очень даже симпатичной. Вагон раскачивало так, что наши плечи постоянно сталкивались. - Душно в вагоне, - сказала Надя. - Поднялись-то рано, ребята спать завалились, а мне не хочется. Коля, а ты на кого хочешь учиться? - Пока не знаю. Училищ в городе много, выберу что-нибудь. - Вот и разъезжаемся все... Грустно как-то. Может, и не увидимся больше. - Может, и не увидимся. Только кто знает... - А ты рад, что уезжаешь? - Я ещё вернусь недели через две. - А я - насовсем. Что там делать?.. Опять замолчали, и под скрип старого вагона и ленивый перестук колёс лумали, каждый о своём. Надя права: в посёлке нам делать нечего. На лесосеку? Только кто нас там ждёт - желторотых? Да и вырубки заканчиваются. Год-полтора и самого посёлка не будет. Надя наклонилась и, повернув ко мне зардевшееся лицо, спросила: - Ты всё ещё тоскуешь по ней, да? - Надя, хватит об этом. - Мне интересно... Что ты в ней нашёл? Худющая, конопатая... "Ты забыла назвать, - подумал я, - бездонные глаза с зелёными искрами, пушистые ресницы, улыбку, которая освещала не только её лицо, но и всё вокруг. И ещё многое- многое другое...". Но я не стал ей ничего говорить. Зачем? Пусть всё это навсегда останется при мне. - А знаешь, Коль, - опять начала она, - я даже расплакалась, когда вы прощались. Честное слово! Это же из-за меня... Мне было жалко и её, и тебя... Да и себя тоже. Я посмотрел на неё: нервно теребя поясок платья, она смотрела уже не на меня, а куда-то далеко-далеко. Что она там видела: безвозвратно ушедшее детство? - Ты, Надя, хорошая девчонка, - сказал я. - Очень хорошая. - Толку-то... О! - она вдруг оживилась. - А я узнала, кто Гале рассказал о нас. Это Зойка, сама призналась. Ты ведь знаешь, какая она сплетница! Ей, видите ли, больно стало смотреть, как я страдаю... Взяла и рассказала ей. Щиру-то она с первого дня невзлюбила. А подсмотрела, когда я в тот вечер от ребят к тебе пошла. - Чего уж теперь... Только тебе, Надя, я сразу поверил. - Спасибо. И мне опять стало жаль её. Почти как в тот раз. - Надь, там под берёзами... я тебе, наверное, больно сделал, да? Извини, если что... Она в недоумении уставилась на меня, а потом уткнулась лицом в колени и тихо засмеялась. - Ох, и глупый же ты, Колька! - сквозь смех сказала она. - Какой ты глупый! Неужели ты думаешь, что только вам - мальчишкам - это приятно? - она повернулась ко мне, протянула руку и взъерошила мои волосы. - Эх, ты - ухажёр! Она поднялась, ещё раз одарила меня своей белозубой улыбкой, скользнула рукой по плечу и ушла в вагон. Газетный листок, на котором она сидела, подхватил налетевший ветерок, поднял ввысь и тут же бросил под колёса поезда. Это был наш последний с Надей разговор, и потом мы больше ни разу не встретились. А вагон скрипел и раскачивался, и поезд, хотя и медленно, но километр за километром преодолевал свой трудный путь, увозя нас из детства в далёкое и неведомое будущее, называемое жизнью.