В ближайшую же получку друзья вручили Архипу деньги — третью часть своего заработка. В партийной ячейке, куда он передал эти трудовые рубли, ему сказали, что немедленно перешлют их в редакцию. А вскоре Архип принес в каморку газету с незнакомым названием «Правда».

— Наша газета! — Он с гордостью распахнул перед друзьями полосы, пахнувшие свежей типографской краской.

Вместе с газетами Архип получил от председателя стачечного комитета кипу прокламаций. Крупными буквами там был набран призыв устроить в городе демонстрацию, потребовать от заводчиков восьмичасового рабочего дня, увеличения зарплаты, оплаты за дни болезни… Листовки Архип раздал друзьям, и те пообещали, что завтра же, в канун демонстрации, разбросают их по всему заводу.

— Что же ты о швейницах-то забыл? — спросила Дуняша. — Дай и нам! Работницы не останутся в стороне…

Архип протянул ей целую пачку листовок, но предупредил, чтобы распространяла их по фабрике с оглядкой.

Вечером Дуняша радостная прибежала с работы, сказала, что на фабричном дворе затевается сходка, и потянула Архипа за собой.

Они пришли на фабрику, когда митинг уже был в самом разгаре. Сменив очередного оратора, на деревянный помост поднялась маленькая хрупкая девушка. Она боязливо глянула на собравшихся во дворе женщин и, взмахнув листовкой, заговорила негромким, тоненьким голоском. Слушая ее, толпа притихла. Волнуясь, она рассказывала о трудной жизни фабричных женщин, обездоленных и униженных, о произволе хозяина-фабриканта, который заставляет работать сверхурочно, а за труд платит меньше, чем мужчинам, о казарменных трущобах, в которых вынуждены ютиться больные матери с детишками… Голос ее постепенно набирал силу, креп, зазвучал гневно:

— Не хотим больше быть рабынями! Не хотим калечить жизнь себе и своим детям! Долой угнетателей! Наши фабричные женщины присоединяются к решению стачечного комитета — голосуем за забастовку, за новые порядки на фабрике! Да здравствует могучий пролетарский молот, который вдребезги разобьет цепи рабства и принесет свободу всем нам, женщинам, всему трудовому народу!

Она круто откинула назад локоны черных, коротко стриженных волос, выпрямилась и будто сразу стала выше ростом. Дуняша залюбовалась ею. А Архип сказал восхищенно:

— Огонь девка! Вот такие и будут делать революцию…

А на следующее утро, перед началом демонстрации, Архип прямо с завода забежал в каморку за Дуняшей и, увидев ее, остановился пораженный.

— Вот это фокус! Косу-то где потеряла?

— Как видишь, отрезала, — невозмутимо ответила Дуняша.

— Вот это, прямо скажу, напрасно. Всю жизнь растила, в один миг скосила. Жалко, поди?

— Ничуточки! Помнишь, у той работницы, что на митинге вчера выступала, точно такая прическа? Ты ею восторгался.

— Чудачка, — весело пожурил Архип. — Нашла чему завидовать — прическе!

— И вовсе не прическе! Как ты не поймешь…

— Тебя ли да не понять! Ты у меня, Дуняша, как чистое стеклышко, насквозь видна. — Он обхватил ее за плечи, позвал на улицу. — Пошли! Все наши ребята вышли. Как бы не пришлось плестись в хвосте.

— Гармошку-то возьмешь с собой?

— Отчего же не взять?! Праздник ведь!

Архип вытащил из-под лавки гармошку, ударил по ладам, сказал задорно:

— У моей гармони революционный тембр!

Они с Дуняшей быстро спустились с крыльца, окунулись в уличную толчею. Неудержимым разливом текла народная лавина, устремляясь к площади. Все новые и новые голоса взлетали над разгоряченной, клокочущей улицей. Голоса эти сплелись в один звук, в общий хриплый вздох толпы, и было трудно разобрать, кто о чем говорит. Что-то грозное, беспокойное и торжественное чудилось в праздничной сутолоке.

— И наши здесь! Видишь? — Дуняша указала мужу в голову колонны, где среди черных кепок и картузов маковым цветом алели косынки фабричных девчат. — Пошли к ним!

Они кое-как протиснулись сквозь плотные мужские ряды. А навстречу уже неслись, прорываясь сквозь раскатистый, беспрерывный гул толпы, приветливые голоса:

— Сюда, Дуняша, сюда! И гармониста тащи…

— Даешь музыку!

— С песней пойдем!

— А ну-ка, Архип, вдарь нашу, рабочую!

Знакомые Архипу заводские ребята тоже примкнули к фабричной группе. Подхватив девушек под руки, они о чем-то весело балагурили с ними, подмигивали гармонисту — душа, мол, музыки просит! А Архип широко растянул мехи, пробежал пальцами по клавиатуре. Пропел начальные слова песни, которую слышал когда-то от дяди Прохора. Мужские голоса сразу же поддержали его. Фабричные девчата слова песни знали слабо, первый куплет пропели неуверенно, сбиваясь с ритма, но когда гармонист бойко завел припев, то и они ему стали подпевать звонко и дружно:

Песня, наполняясь свежими голосами, зазвучала уже не только в ближайших рядах, но и в отдаленных концах демонстрации. Дуняша пела вместе со всеми и слышала, как песня, начатая мужем, разрасталась все шире и шире, воодушевляя и подбадривая, объединяя рабочий люд в грозном и торжественном шествии. Ее охватывало какое-то необъяснимое, большое и пьянящее чувство слитности со всем тем, что происходило вокруг: с лихой песней, зовущей к борьбе, с торжественным говором демонстрантов, с ликованием мальчишек на заборах. Казалось, вся улица, многоликая и гудящая, как разбуженный улей, озаренная радостным сиянием глаз и дерзкими улыбками возбужденной толпы, клокотала в ней самой. Дуняша прижималась к плечу Архипа, смотрела по сторонам и всюду наталкивалась на приветливый ответный взгляд знакомых и незнакомых ей людей. Она радовалась тому, что может вот так, запросто, вольно и открыто шагать в рабочей колонне, по-дружески, по-товарищески заглядывать в глаза каждому, свободно говорить и петь то, что хочется.