— За тем, стало быть, и пожаловал. За Сивухой. Чтоб при ее пособлении сани вызволить и вашей милости доставить.

— Вот и вызволяй как знаешь. Сивуха-то тут при чем? Любишь кататься, люби и саночки возить.

— Без лошади не осилить мне. Не двужильный ведь.

— Моего коня маять не позволю. Он по твоей милости до сих пор дрожит, в себя не придет… Так что впрягайся сам. Могу хомут одолжить.

— Чего доброго, пупок надорву…

— О пупке сам думай. А вот о семье твоей, Кирька, могу попечение проявить. — В голосе хозяина послышалась миротворительная нотка. — Хоть и крепко ты меня растревожил сёдни, да уж ладно — пособлю пропитанием. Чего по доброте душевной не сделаешь! Но только одно требование поставлю: сани к вечеру чтоб тут были! Уяснил? Без того не видать тебе муки.

— За муку-то вам, Аким Андриянович, стало быть, в ноги кланяюсь. Выручили… Да не управиться мне одному, без. лошади-то.

— Не моя забота. Как уговорились, так и будет! Останешься без муки — на себя пеняй…

И снова побрел Кирька к родному оврагу.

Осторожно стал, спускаться по круче, барахтаясь в глубокой снежной насыпи. Кое-как добрался до саней и остановился, весь запорошенный, белый, как Дед Мороз. Едва отдышался. Ухватился за края оглобли, прижал их к бокам, пригнулся низко и что было мочи отчаянно рванул вверх.

Сани стронулись с места, поползли за Кирькой. Он обрадовался и с новой силой налег на оглобли. И тут почувствовал, что грузу позади словно прибавилось, и дровни, отяжелев, потянули Кирьку вниз. Он попятился, продолжая упрямиться, упал в сугроб, и сани поволокли его за собой еще дальше под гору. Врезавшись в снежный вал, они остановились.

Кирька выпустил из рук оглобли, поднялся и подошел к саням с другой стороны, уперся плечом в задок, толкнул вперед. Сани — ни с места. Кирька, отчаявшись, устало присел на край кошевы, беспомощно глянул вверх.

Ветер, налетевший с Обливной равнины, бесшумно пронесся над оврагом, смахнул в пропасть на Кирькину голову ворох крупчатой, сухой снежной пороши.

Из Горяиновки в Большой Красный Яр возвращаются двое — дочь председателя волостного ревкома Дуня Калягина и ее муж Архип Спиридонович. Мимо бегут заснеженные поля. Конца и края им нет. Изредка попадаются на пути оледенелые жерди, поставленные стойком над сугробами, — знаки дорожные. Без них в степи и затеряться немудрено: попробуй разберись, где под снегом спряталась колея проезжая, а где озимые укрылись?

Зимняя вьюга все вокруг позамела, сровняла, белым одеялом укутала.

Дуня с Архипом сидят рядышком в санях-розвальнях на ворохе соломы. Оба молчат, посматривают вперед, не покажется ли очередной столбик дорожный. И вспоминается им недавняя встреча в ревкоме.

— Приедете в село — кулацкие хозяйства хорошенько оглядите, — строго наказал им при прощании Архип Назарович. — Прикиньте, какие угодья бедноте отдать. А то что ж получается? Вечерины да Заякины живут не жнут, а хлеб жуют. Непорядок это. Приспела пора кулацкому союзу, где все круговой порукой связаны, наш крестьянский союз противопоставить, да такой, чтобы вокруг него земля ходуном ходила, на революционный лад переворачивалась! Артельная шея жилиста — тянется, да не рвется. Только сообща, всем миром можно кулака одолеть. Собором и черта поборем. Скоро думаю в гости к вам нагрянуть. Будем бедняцкий комитет сколачивать.

Архип Назарович, конечно, прав: надо дать почувствовать мужику, что он теперь на земле хозяин. Только вот хватит ли сил у бедноты, чтобы произволу кулацкому конец положить? Остались на селе одни старики, старухи да бабы с детишками. Самых сильных, самых смелых мужиков поубивали германцы на войне. Лишь единицы возвратились с фронта. Истосковались они по отчему дому, по мирной деревенской житухе и не желают в новую драчку вступать. На солдатских вдов, на баб-батрачек, пожалуй, еще положиться можно. За долгие годы обездоленной жизни накопилось в их сердцах немало горечи, незаживших болей и обид.

Но как против кулака бороться? Ухватом его не свалишь, сдачи даст, а то возьмет да и вильнет в кусты, от драки подальше. Увиливать-то они, что и говорить, наловчились, на бедняцкие угрозы у них один ответ: «Нас, мол, не трогай, и мы тебя не тронем. Бок о бок жили и жить будем. Революции мы не помеха. Лишь бы она нас не тревожила, под наше состояние не подкапывалась — тогда мы с ней заодно. А без нас, хозяев состоятельных, новая власть ножки с голодухи протянет, долго не продержится». Так высказывался на общем сельском сходе Аким Вечерин. Другом революции называл себя.

Политик. Говорун, каких мало. Мастак с толку сбивать легковерных. Голыми руками его не возьмешь. Неспроста у эсеровской братии он в вождях ходит…

— Представляю, как Вечерин взбесится, когда землю начнем делить, — говорит Архип жене. — Без боя своих угодий не отдаст.

— С революцией ему не совладать. Руки коротки! А угрожать будет… Ну и что? Мы тоже не из пугливых…

Дуня подбирает под себя озябшие ноги в старых залатанных валенках, прячет их глубже в соломенную подстилку и краем глаза смотрит на мужа. Шапка у Архипа съехала на затылок. Черные кудри кольцами спадают на высокий лоб, наползают на глаза. На усах серебрится иней. Изрядно поношенная солдатская шинель сидит на нем, коренастом и крутоплечем, по-военному строго, впритирку. Фронтовая выправка. Год назад возвратился он с боевых позиций, немецким снарядом контуженный.