Черная книгаТаинственные люди и необыкновенные приключения

Аннотация

В сборник «Черная книга» вошли популярные и лубочные «ужасные», оккультные и приключенческие произведения — от книжек первой половины и конца XIX в. до «выпусков» начала XX в. и «дипийского» детектива. Все включенные в книгу произведения переиздаются впервые.

От составителя Большое количество накопившегося в издательских «закромах» материала порой вынуждает нас отказываться от строгих, хотя и тешащих составительское самолюбие антологий и сборников: важнее, безусловно, вернуть те или иные тексты читателям даже за счет относительной случайности состава. Таков и данный непритязательный сборник, в который вошли произведения лубочной и популярно-низовой литературы XIX — середины XX в. Книгу открывает «Таинственный житель близ Покровского собора» литератора и переводчика И. Гурьянова (1791 — не ранее 1854); некоторые его сочинения и переводы уже были опубликованы ранее в наших изданиях. Лубочные книжки начала XX века представлены «Страшной беседой Сатаны с Брюсом в Сухаревой башне» и «Таинственным явлением мертвеца ночью»; последняя книжка принадлежит перу плодовитого лубочного писателя Ал. Александровского. Центральное место в сборнике занимают четыре «выпуска» серии «Черная книга», выходившей в киевском издательстве «Гонг» в 1910–1911 гг. Детектив Сальяна «Крик ночной птицы» представляет популярную литературу послевоенных лагерей «дипийцев» или перемещенных лиц в Германии. Большинство представленных в сборнике изданий являются библиографическими редкостями и зачастую сохранились в единичных экземплярах. Все они переиздаются впервые. М. Фоменко И. Гурьянов . Таинственный житель близ Покровского собора ТЕБЕ, МОЕЙ НЕВОЗВРАТИМОЙ В тоске не гаснет жар мятежный, Горит за сенью гробовой; И к мертвой пламень безнадежный Святее, чем любовь к живой. И. Козлов Приятно каждому воспоминать былое; приятно слышать о старине, и кто из нас Русских не имеет, в характере своем, черты любопытства? Кто из нас Русских не вперял взора своего в туманную даль, не желал и не желает знать о древности? Мы все и каждый из нас с удовольствием, свойственным каждому Русскому желаем поднять завесу минувшаго, разсмотреть глубокую древность и постигнуть характер оной. Мало ли в этом необъятном океане прошедшаго скрывается любопытнаго, занимательнаго, интереснаго, нравоучительнаго и высокаго?… Мало ли можно найти в нем близкаго, роднаго душе нашей, нашему сердцу?… История эта — скрижаль всего минувшаго политическаго быта Государств и обществ — верно передающая нам все былое, драгоценна, ценима нами. Из нее мы научаемся добродетелям наших предков, верим и, вполне оценяем доблести их и порицаем пороки других…. Веря и уважая бытописания Истории, почему же нам не верить, а с этим вместе и не давать цены разсказам самовидцев? Они для нас также иногда могут быть нравоучительны, полезны и занимательны?… По этому, слушая разсказ моего дедушки, в котором действующие лица: Коллежский Регистратор и какой-то житель близ Покровскаго собора, я заметил из онаго, что не будет безполезно, когда решусь сообщить оный любящим древность и вместе все были ее, — как Историческия, так и семейныя…. В тех и других может быть занимательность!… И так, питая себя надеждою, я остаюсь не без уверения, что быль разсказанная моим дедушкою и переданная любителям старины, если и не принесет той пользы, какую приносят — были Историческия, то, по крайней мере, доставит удовольствие и вместе с этим представит вполне оживотворенный обман, скрывающейся под всеми возможными личинами… Внучек Таинственный житель Быль Была осень. Конец Сентября — как предвестник наступающаго холода — предвещал всю деспотическую власть питомицы природы-зимы. Его бурные ветры, его дожди, ясно говорили, что пора нам — жителям Москвы — проститься с благотворными лучами солнца, что оно скрылось от нас и скрылось на долго!… Что пора нам переменить самую одежду, то есть достояние теплаго лета, на достояние холодной зимы. Многие повиновались этому. Я говорю многие — но не все, потому, что не всякой и тогда, в XVIII столетии, мог одинаково исправлять нужды свои…. Нужда может являться и в век просвещенный — наш, и в век преобразования — прошедший; следственно в каждом веке могут быть и богатые, и бедные, и случайные, и без случаев, и счастливые, и несчастные. Спросят, почему? Надеюсь, что ответ будет удовлетворителен вопросу…. В каждом веке, везде и всегда встречаем: и роскошь, и богатство, и бедность, и удачи, и неудачи, судя по этому можно сказать положительно, что не всякой наслаждается счастием, и на оборот — не всякой подпадает под гидру несчастия… Следственно, удивительно ли, что при наступлении осени 1784 года не могли все надеть на себя теплое? удивительно ли, что бедность имела неудачи, должна была переносить нужды и вполне представлять себе все неудобства зимы, все порывы ее Но и при всем этом, некоторые, из среды, совершенно недостаточных, или претерпевавших бедность, находили средства к поправлению своего жалкаго положения…. Нет, как говорится — правила без исключения…. К числу таковых, изключенных из общаго правила бедняков, принадлежал коллежский регистратор Профилин. Иван Иванович — так было имя его, не смотря на довольно малое жалованье, им получаемое по службе, и ограниченные приходы, умел — как говорится — зашибить копеечку…. Он, чуждый всякой прихоти, во многом отказывал себе, не баловал ни своего вкуса, ни своих желаний и всегда оставался доволен малым. Это самое сберегало у коллежскаго регистратора Профилина денежки, которые он, давал даже в проценты. Знакомя читателя короче с господином Профилиным, надобно сказать, что он не имел ни когда и ни в чем большой нужды и даже выходил из обыкновенной сферы, подобных ему коллежских регистраторов. У Профилина была порядочная теплая, сухая квартира и ежедневный обед и ужин, и лишняя пара платья, и даже всегда… рюмка ерофеича…. С наступлением осени 1784 года, Иван Иваныч не боялся зимы севера; его не пугало приближение оной: он знал, что хотя и некрасивая, но по крайней мере теплая шуба могла защитить его грешное тело от действия холода, и потому осень 1784 года, более нежели холодная, страшила Профилина гораздо менее нежели других. Да и причина этому была самая естественная: он на рамена свои воздел свою потертую крытую толстым черным сукном лисью шубу, а свою велемудрую голову покрыл ватным картузом. В этом наряде расчетливый Иван Иваныч считал себя довольнее каждаго провинциальнаго секретаря, каждаго премиер-майора, не имеющих у себя теплой шубы…. Он не был честолюбив. Дослужась до коллежскаго регистратора и, нажив небольшое состояньице, он оставался доволен малым. А это малое его, состояло в простом, но впрочем довольно сытном, ежедневном обеде и почти в ежедневном получении маленьких доходцов с приобретеннаго им капитальца. Иван Иваныч часто говаривал: «Мне не надобно многаго, я буду доволен малым, но только, чтоб это малое было ежедневно.» — Расчетливый Иван Иваныч! И так имея деньги и умеренно тратя их, Профилин жил, как говорится, припеваючи. Он имел даже завистников. Да и кто не имеет их? Впрочем Иван Иваныч не обращал на них внимания своего и жил тихо, спокойно, при ограниченном состоянии своем безбедно, и оставался доволен ежедневным малым. Жизнь Ивана Иваныча Профилина, как жизнь каждаго коллежскаго регистратора прошедшаго и нынешняго столетия, кажется, по видимому не замечательна, но в последствии, напротив она интересна, по следующему случаю. Покойный мой дедушка дай ему Бог царство небесное, случай этот знал очень хорошо и разсказал его мне и раз-сказал с тем, чтоб я непременно его описал и издал. Исполнял желание моего дедушки, а вместе и свое, я сообщаю моим читателям довольно замечательный эпизод из жизни коллежскаго регистратора Ивана Иваныча Профилина. Может быть еще многие из старожилов нашей белокаменной Москвы, хорошо помнют, что, подъезжая с Ильинки к Флоровским, нынешним Спаским воротам, по правую сторону вокруг Лобнаго места, под горой, которая ныне уже не существует, были лавки с разными съестными припасами и, даже между их красовалось кружало, носившее тогда название: кабак под пушкою. По левую сторону, вниз от Покровскаго Собора, или церкви Василия Блаженнаго, к Москворецкому мосту было построенно несколько бедных лачуг, принадлежавших, частию Покровскому Собору, частию обывателям. Наружный вид лачуг этих согласовался с внутренним расположением оных. Видимая бедность, неопрятность, сырость воздуха и холод, ясно говорили, что одна только бедность могла иметь прибежище в них. В одной из таковых лачуг, построенной на земле, принадлежавшей к Покровскому Собору, жил какой-то таинственный слепец, которой в простонародии слыл, то за нищаго, то за юродиваго. Первое было справедливее: ибо он, ежедневно выходя, рано по утру из своей лачуги, садился у моста Спасских ворот, где, не сходя почти с места, просиживал до поздняго вечера и просил у каждаго проходящаго милостыни. Редкой не подавал ему и мало было в Москве из коренных жителей ея, кто бы не знал этаго нищаго слепца. Некоторые считали его за святошу, другие за какаго-то таинственнаго старца, одним словом, мало было таких людей, которые бы этого нищаго слепца не принимали за что-то свыше и не приписывали бы ему дара сверхъестсвенности. Поздно вечером, когда перемежался народ, нищий слепец уходил в свою лачугу, где жил, совершенно один и только, с появлением новаго утра показывался опять на Спаском мосту, для собирания, подаваемой ему милостыни. Надобно заметить, что он не ходил по улицам и в дома, подобно другим собратам своим, а довольствовался подаянием на избранном им месте. Это место для него было, как бы заповедным. Большая часть людей проходивших мимо слепца нищаго и знавшие его, считали для себя, как бы за грех не подать милостыни ему. Наш знакомец Иван Иваныч Профилин также знал этого слепца и, подобно другим, также, проходя мимо, подавал ему. Однажды, это было, близ вечера, в исходе осени 1784 года, Иван Иваныч шедши домой с получением давно пропадавшаго долга, решился также подать слепцу — нищему. — Прими, старинушка, сказал Иван Иваныч, вынимая какую-то мелкую монету из кармана и подавая нищему, — да благодари Господа Бога, — продолжал Профилин, — что он сегоднишний день, мне бедняку, послал неожиданное счастие. — А что такое, смею спросить, батюшка, он послал тебе? — Сказал старик нищий, принимая от Профилина, подаваемую им мелкую монету. — А вот что, старинушка, — отвечал словоохотливый Иван Иваныч, остановившись. — Я сего дня получил с одного, совершенно неожиданно, старый долг, да еще и с процентами. Слишком три года мне один должен был и во все это время не платил ни копейки. Наконец Бог послал мне сего дня встретиться с ним и он со мною расплатился! — Экая до тебя милость Божия, экая до тебя милость Божия! — сказал нищий слепец, крестясь. — Ну, а что, батюшко, — продолжал он, смею спросить милость твою, много ли было должку-то твоего? — Да рубликов с пятьдесят, старинушка, — отвечал Профилин. — Экая куча денег, подумаешь, — говорил нищий, — все чай рублевики. — Есть и золото, старинушка, — отвечал Иван Иванович. — А что, родимой, смею попросить у тебя, дай мне хотя пощупать эти рублевики и золотые, я сродясь не видывал их, когда был и неслеп-то. Сначала Профилин не соглашался на просьбу эту, но когда слепец — нищий начал неотступно просить его, то Иван Иваныч не подозревал ничего и, ни о чем не думая, согласился на желание его. Он вынул из кармана, многовмещавшаго полосатаго камзола своего несколько рублевиков и золотых монет и подал их нищему. Слепец долго перебирал их в руках своих, несколько раз взвешивал, как рублевики, так и золотыя монеты на руке своей, наконец опустил их в карман, или, сказать правильнее, в дыру разодранной одежды своей. Иван Иванович до этих пор хранивший молчание, наконец сказал: — Что это делаешь ты, старинушка? — Ничего, родимой, хочу собираться да брести на квартиру; чай есть уж час пятой в доходе, — отвечал хладнокровно слепец-нищий. — Ну а что ж деньги-то мои ты не отдаешь мне? — Про какия, деньги, родимой, это говоришь ты? — Как про какия, про те самыя, — отвечал Иван Иванович, — приметно выходя из себя, — которые ты взял у меня и сию минуту положил в карман. — Взял у тебя, положил в карман, ах, Господи светы! да что это за напраслина такая на меня беднаго? Что ты, родимой, отвяжись от меня, ради самаго Бога, верно ты человек недобрый. Профилин вторично возобновил требование свое о деньгах, а хитрый обманщик вторично стал отговариваться, что не брал денег от него. Тот и другой начали шум. Толпа, любопытнаго проходящаго народа окружила спорющих. Нищий старик доказывал, божась и крестясь, что не брал никаких денег. Профилин доказывал противное. Толпа народа увеличивалась. Большая часть из оной знала слепца нищаго а каждый из знавших уважал его. Все доказательства Профилина, что он дал нищему свои деньги, все требования, чтоб обыскать хитраго обманщика — остались тщетны. Народ принял сторону слепца, которой говорил: «мог ли, добрые люди, разсудите сами, этот недоброй человек, (показывая на Профилина), дать незнакомому деньги свои? да и кто это сделает?» — прибавил обманщик-слепец. С одной стороны все это оправдывало слепца и давало веру словам его. К тому же, как уже известно, он был любимец народа, почитавшаго его за что-то свыше. Следственно бедный Профилин, доказывавший справедливость свою, принужден был замолчать и, повидимому отступиться от своих денег, все говорили, принявшие сторону хитрого обманщика, что старик прав, что можно ли без всяких отношений давать незнакомому деньги свои и зачем же? вишь, будто бы пересмотреть, а старик слепой. «Нет, брат, это обман видимой, — говорили другие, обращаясь к Профилину, — ты какой-нибудь надувало, человек недобрый! эк слил какую пулю! проваливай-ка, родимой, это будет для тебя гораздо лучше и здоровее; а мы уж не дадим в обиду этого старика. Мы знаем его». Обманутый, разогорченный, осмеянный Профилин должен был отказаться от денег своих. С видимою грустью, но с какою то надеждою в душе, бедный Иван Иваныч пошел от толпы смешнаго народа. «Видит Бог — говорил он, что я не обманщик и не надувало» — «Проваливай, проваливай дальше! — закричали ему в след несколько голосов. Видим, видим тебя, какой ты гусь лапчатый!» Толпа утихла, и мало-помалу, начала расходиться. Почти каждый простился с стариком — нищим, пожелав ему здоровья и счастия. На Спаской башне ударило шесть часов, и старик нищий побрел в лачугу свою. Обман плутовство и все подобный низкия черты в характерах людей, рано или поздно получают должное возмездие. Редко время отсрочивает оное. Так судьба наказала и хитраго нищаго. Профилин, оставя толпу, по какому-то особому предчувствию в сердца, решился в отдалении дожидаться обманщика — слепца. Он вскоре, как уже сказал я, или лучше, как пересказал мне мой дедушка, побрел в лачугу свою. Иван Иваныч, как тень за ним. Нищий отпер дверь жилища своего, тихо растворил ее и вошел в занимаемое им убежище. Иван Иваныч еще тише, боясь даже переводить свободно дыхание свое, вошел за нищим. Мрак осенняго октябрскаго вечера и слепота обманщика, ничего не предполагавшаго, много способствовали, питавшемуся какой-то надеждой, Профилину. Первым действием нищаго по входе в жилище его было то, что он в туж минуту полез зачем то в подпечку и от туда, как казалось Профилину, что-то вынул, приговаривая сам себе: «Здравствуйте мои рыжички, здравствуйте мои беляночки, я вам принес еще новых рыжичков, новых беляночек. Нутка вы, мои любезныя, полезайтека к вашим сродникам». При этих последних словах нищий из дыры раздраной одежды своей вынул деньги простака Профилина и начал их во что-то всыпать. Их звон объяснил слова и действие нищаго. После сего, всыпанные во что-то деньги, он опять постановил в подпечку, приговаривая: «Дожидайтесь покуда, мои рыжики и беляночки, новых сродников своих». «Вот, — подумал Профилин, — кто эти рыжички и беляночки. Скоро ты простишься с своими и рыжичками и беляночками, хитрый обманщик, низкий лицемер!» — сказал сам себе Профилин. Наконец слепец, поев, довольно скудной пищи, запер изнутри дверь, и лег настоявшую в переднем угле жилища его скамью и скоро заснул. Что же наш Иван Иваныч? Иван Иваныч, пользуясь мраком ночи и крепким сном самодовольнаго обманщика, тихонько, ошупью, принимая все самомалейшия предосторожности, отыскал чело печи, а наконец и самую подпечку. Он тихо опустился наземь, сунул руку в подпечку и ощупал в ней что-то довольно твердое, тяжелое. Он со всею осторожностию вынул это. Не довольствуясь найденною находкою, Профилин вторично сунул в подпечку руку свою и отыскал еще подобное первой находке. Ощупав голою рукою найденное им, он уверился, что это были два глиняныя горшка или кубышки с рыжичками и беляночками. Питаясь надеждою и не любопытствуя более, к тому же, по случаю темноты и страха, это было невозможно, Иван Иваныч завязал находку в носовой платок свой, тихо отпер дверь лачуги обманщика и, еще тише, вышел вон. Пришедши домой, Профилин уверился вполне, что в найденных, крепко заткнутых кубышках находились рыжички и беляночки, то есть золотые и рублевики. Не разсматривая психологически души Профилина и не взыскивая причин к оправданию, или к обвинению его за сделанное им, скажу, как передал мне мой дедушка, только то, что Иван Иваныч с пользою и на добро употребил найденные им деньги а алчный, таинственный старик лишь только успел хватиться своих рыжичков и беляночек и, не найдя их, в туж минуту умер. В жизни этой, иногда, прежде нежели в будущей, доброе и худое, добродетель и порок, получают возмездие свое! А Иван Иваныч следовал пословице: невестке на отместку. Конец Страшная беседа Сатаны с Брюсом в Сухаревой башне Три минуты оставалось до полночи. Внутри Сухаревой башни, в среднем, под часами обширном помещении царила мертвая, ночная тишина. Тяжелыя, железныя ставни и двери, точно верные сторожа целые века стерегут тайну старинной Сухаревой башни, находящейся среди обширной многолюдной, шумной площади. А внизу раскинувшийся не на один десяток верст в окружности, также старинный, красивый, многолюдный город, это матушка Москва. Сердце великой обширной России… Сердце всего русскаго мощнаго народа. Темная осенняя, непроглядная ночь окутала своей мрачной пеленой весь город. И в это полночное время вся Сухаревская обширная площадь, как будто вся замерла. Замерла людская суета и лишь изредка разве только где-нибудь послышится людской говор, да прогремит по булышнику пролетка извозчика. Но вот, на высокой стройной каланче Сухаревой башни часы пробили ровно двенадцать и звуки каждаго удара гулко и равномерно уносились куда-то в даль и там во тьме замирали. После чего внутри под каланчей в большом среднем помещении, среди мрачных, молчаливых стен, послышались глухие тяжелые шаги самого Брюса. Дух котораго и по сие время живет в этих стенах старинной Сухаревой башни. — Кто здесь!!! — вдруг грозно окрикнул Брюс и сумрачным умным лицом повернулся к главной, входной двери. Навстречу к нему шел также тяжело шагая громаднаго роста с большой пастью и длинным хвостом, страшней страшнаго сам Сатана. — Это я! Я Сатана! Я повелитель ада!… — также грозно и громко произнес Сатана медленно приближаясь к Брюсу. — Чего тебе здесь нужно?.. зачем ты пришел сюда?.. и нарушил вековую тишину… — смело спросил Брюс. Что тебе надо? — Я пришел узнать, распроведать всю тайну в этих стенах, как я узнал из достоверных источников, здесь хранится много твоих научных книг. Так позволь мне… укажи, где о не, в каком месте находятся? Мне желательно прочесть их, узнать, что в них написано. — Ах, прочесть и узнать… что написано в моих книгах… Это невозможно, оне заложены в стенах, замурованы… и никогда тебе их не увидать и не прочесть… это великая тайна… как для тебя… так и для всего ученаго мира… — Нет, я хочу знать… — произнес Сатана более резким тоном. — На что мне твой ученый мир… ученые люди… когда у нас, бесов, свой мир… там в подземной бездне… в кромешном аду… и я хочу! Я желаю! Я желаю! Я желаю, внести в ад твою науку… туда в бездну… там у нас свой мир, свое царство! поэтому нам нужна твоя гениальная наука, и мы воспримем ее, изучим… потому, что ты велик и без смертен по своему уму… ты… ты… ты!.. и Сатана запнулся. — Нет, я давно уже умер! Я не безсмертен! Но я тебя прошу, как повелителя ада и тебе наверно хорошо известно, где находится, в каком месте ада душа бывшаго моего слуги, лакея?.. Я также хочу знать и хочу видеть его душу… и посетить ее… Он нанес мне смерть! Он умертвил меня… Я позволил ему разрубить себя на куски, а потом, потом вспрыснуть мое разрубленное на куски тело жизненным элексиром и когда-бы он исполнил мое приказание, то я вновь бы опять ожил… Отчего бы вновь все куски срослись в одно тело и я бы встал. Но он этого не сделал… Он не исполнил моего приказания… После чего меня не стало уже в живых. Он, этот мои слуга, он нанес своим дерзским поступком большой ущерб «науке»… Отчего наука понесла большой урон в отрослях знания… Так вот, повелитель ада! Я хочу увидать эту низкую, ничтожную душенку, моего бывшаго лакея. Так скажи мне! Где она? Сатана на минуту задумался. Лицо его опасмурилось а густые мрачные, нависшие брови сдвинулись между собою. — Тебе показать душу этого человека!.. Он был великий грешник, для его грешной души уготованна также нескончаемая тяжкая мука… Я могу тебе ее показать! Только с тем условием, если ты также покажешь и выдашь мне, свои замурованные книги… После таких слов Сатаны, Брюс также задумался, даже еще мрачнее Сатаны. — Нет этого не будет, не могу я сравнить и чтобы выдать тайну своей науки, за какую-нибудь ничтожную, жалкую душенку этого несчастнаго, также погибшаго не своею смертью слуги. Не могу!.. О! если бы я вновь ожил и был бы он жив! Я бы растер его в порошок! Я бы превратил его в пыль!.. Так знай Сатана! Повелитель ада! Знай! Брюсова тайна, быть может еще может остаться на несколько веков никому неведома… Пойми это! Повелитель ада! Сатана пошатнулся. — О-о, так ты вон каков! Ты не хочешь быть со мной в дружбе! Ты не хошь выдать, открыть мне свою тайну! Так пойми-же ты упрямец! Что долго или коротко, но я найду таких способных людей и внушу им об этом… Они сумеют открыть тайну! И ты будешь безсилен! Нет, повелитель ада! — Нет, хитрый Сатана! Этого не будет. И не будет до тех пор, до того времени, пока не разрушится эта таинственная башня! Пока не упадут ея крепкия, толстыя стены! Нет! И ты помни Сатана! Помни, что до тех пор в этой башне будет жить, витать над ея двухглавым орлом, могущественный дух Брюса, Брюса великаго астронома!!! Где то на ближайшем дворе запел петух и Сатана в один миг провалился сквозь пол, исчез на глазах Брюса. А Брюс поспешил подняться на самый верх башни, откуда он долго еще любовался величественным большим городом Москвой, которую он любил и раньше еще при жизни. Вокруг Москвы стало светать, на востоке появилась заря и быстро опять спустился во внутрь таинственной башни. Конец Ал. Александровский . Таинственное явление мертвеца ночью Повесть Глава I. Письмо Молодой, лет двадцати пяти, поручик И…скаго полка Михаил Александрович Навроцкий только что возвратился домой со стрельбы. Было около пяти часов пополудни, когда он вошел в свой барак, стоявший в сосновой роще, невдалеке от солдатских палаток. Помещение его состояло всего лишь из одной небольшой комнатки, которую он занимал сам, и маленьких сеней, где спал денщик его Иван Прохоров и готовил своему барину обед на маленькой плитке. Стрельбище находилось верстах в десяти от лагерей, поэтому на стрельбу выходили часов в пять утра. Немудрено, что Михаил Александрович чувствовал себя теперь утомленным, тем более, что день был сегодня очень знойный, хотя июль месяц приближался уже к концу. Войдя в свою комнату, молодой офицер сбросил с себя сюртук и шапку и, тяжело вздохнув, опустился на стул. — Уф, жарко… Иван, поскорее чаю! — крикнул он денщику. — Готово, ваше благородие, — отвечал бойкий солдат, внося на подносе стакан чая с лимоном и маленькую рюмку коньяку, которую офицер целиком вылил в чай. — Вот хорошо, брат, — обратился он к денщику, ставя на поднос опорожненный стакан, — всю усталость как рукой сняло, теперь, пожалуй, давай обед. Иван Прохоров готовил очень хорошо простые кушанья, так как поучился несколько у повара, который готовил в офицерском собрании. Он накрыл стол белой скатертью, поставил миску с супом и тарелку с двумя котлетками; потом подал небольшой графин водки. Обед был хоть куда; недаром Михаил Александрович всегда хвалил своего повара перед товарищами. Часов в восемь вечера, только лишь Михаил Александрович успел проснуться и умыться, как в барак вошел дневальный его роты. Он подал приказ по полку и письмо. Причитав приказ, офицер отдал его солдату и вскрыл письмо. Письмо писал его прежний товарищ. Вот какого содержания было оно: «Дружище Миша, здравствуй! Захотелось, милый, побеседовать с тобою. Вот уже два с лишком года прошло, как мы расстались с тобой, а повидаться с тобой до сих пор не удалось. Скучаю теперь страшно; один-одинешенек; никто ко мне и я ни к кому, да и не нахожу по душе человека. Еще во время полевых работ сносно чувствую себя: все с народом и за делом, а вот, как покончил теперь все работы, и тошно. Единственное развлечение — охота: хожу один с своим псом по полям и болотам, бью уток, куликов и всякую всячину, которою кишмя кишат наши края. Вспоминаю тебя, страстного охотника: вот, думаю, где раздолье моему другу-то. Да и что, в самом деле, приезжай-ка, дружище, сюда после лагерей. Возьми отпуск и кати; тем более, ты одинокий и вполне свободен. А уж как бы душу-то я отвел с тобой; помнишь, как бывало-то жили. Посети, друг, отшельника, а уж о том, чтобы ты здесь не скучал, — моя забота. Писать тебе, что еще, не знаю, да и нечего. Работаю по хозяйству, хожу на охоту, читаю и живу пока вдали от людей. Сельскую жизнь, полную созерцательности и производительного труда, я полюбил и не раскаиваюсь, что оставил полк. Единственно, скучаю о тебе, мой друг, и прошу тебя навестить хоть на самое короткое время. Надеюсь, что ответить не замедлишь и в желаемом для меня смысле. Кстати, как мой Иван, доволен ли ты им? Ну, до свиданья, мой друг. Дай Бог тебе всего хорошего. Не забывай своего одинокого товарища, который очень, очень любит тебя и ждет не дождется встречи с тобой. Твой Николай Проскуров ». — Ванюха! — крикнул офицер денщику, — иди-ка сюда! — Что прикажете, ваше благородие? — Барин твой письмо прислал. — Николай Петрович? — Да, да, спрашивает и об тебе. — Покорнейше благодарю, — говорит денщик, радостно улыбаясь. — Едем, брат, к нему в гости, как кончатся лагеря. На два месяца в отпуск и марш… вместе с тобой… чай, рад, а? На охоту будем ходить; едем, что ль? — Вот было бы хорошо, ваше благородие, охота там не то, что здесь: вот тепереча, стало быть, утки, дупеля, куропатки и… видимо-невидимо, а по пороше зайцы… хоть палкой бей. Бывало, с барином-то, с Миколаем Петровичем, пойдем в урочище «Козьи рожки» — это соседнего барина, помещика земля-то; так, верст с восемь будет от нашей Проскуровки; так поверите ли, ваше благородие, каких-нибудь часа в два — много в три столько набьем разной дичи, что мученье до дому тащиться, хоть бросай по дороге. А уж как Миколай Петрович был бы рад вам, так и сказать нельзя. От вокзала всего верст с двенадцать до имения-то; лошадей вышлют, только было бы известно, в который день приедете, ваше благородие… — Едем, едем, Иван, непременно. В тот же вечер Михаил Александрович написал коротенькое письмецо своему другу, такого содержания: «Здравствуй, Коля! Спасибо, дорогой, за память. Очень рад, что ты здоров. Я тоже — слава Богу. Горю нетерпением с тобой встретиться и после лагерей, так, вероятно, в конце августа, беру отпуск и мчусь на всех парах, вместе с твоим Иваном, к тебе. Кстати скажу тебе, что парню твоему цены нет и мы с ним живем душа в душу. О дне, когда выеду, напишу особо, а теперь жму крепко твою дружескую руку и шлю сердечный привет себе. До скорой встречи, милый, твой неизменный Михаил Навроцкий ». Михаил Александрович оделся, и, по дороге в собрание, зашел в полковую канцелярию и отдал посыльному письмо, приказав утром сдать на почту заказным. Михаил Александрович Навроцкий лишился отца своего в младенческом возрасте. Ему было лет шесть, когда, однажды вечером, мать его, получив письмо и прочитав его, лишилась чувств. Известие было роковое; сообщалось, что муж ее, а его отец, поручик Александр Николаевич Навроцкий, умер героем при взятии Плевны. Несчастная женщина не перенесла тяжелого горя и года через два умерла, оставив одного-единственного сына Мишу по девятому году. Какой то дальний родственник принял в нем участие и похлопотал за него. Благодаря заслугам отца, Миша был принят на казенный счет в кадетский корпус. Там он очень близко сошелся с однокурсником своим Колей Проскуровым, сыном помещика средней руки, офицера в отставке. Мальчики полюбили друг друга как братья и были неразлучны. По окончании корпуса, они оба поступили в одно военное училище и через два года произведены были в офицеры, но в разные полки. Через год, однако, молодой Проскуров, благодаря знакомству отца с людьми власть имущими, перевелся в тот же полк, где служил Навроцкий. Молодые люди были опять вместе и по-прежнему неразлучны. Около двух лет тому назад, молодой Проскуров получает однажды от своего вдового отца письмо, которым тот извещает о своей болезни и просит поскорее приехать. Николай Петрович тотчас же помчался в свою Проскуровку и оттуда в полк уже не возвратился. Отец вскоре умер и Николай Петрович тотчас же подал прошение об увольнении в запас. Как единственный наследник, он тотчас принялся за хозяйство и полюбил это дело. Имением фактически управлял староста Степан Прохоров, мужик весьма честный и в хозяйстве опытный. Сын его Иван, попав в солдаты, жил в денщиках у Николая Петровича, а когда тот вышел из полка, перешел к Навроцкому. Прислуги у Троекурова всего было еще работник с женой да скотница, жена старосты Степана. Ожидали из солдат Ивана, служба которого кончалась через год. Что Николай Петрович жил отшельником, как выражался он в письме к своему другу Навроцкому, — это сущая правда. Проскурова и в полку звали анахоретом, так как это был человек, склонный к уединению. Будучи не по летам серьезен, он не находил большого удовольствия в сутолоке военной жизни вне службы. Редко по вечерам он был в собрании, в ходил туда почти исключительно в тех случаях, когда касалось службы. В карты он не играл, а выпивку разрешал себе только в среде двух-трех товарищей, из которых Навроцкий был самым близким. Соберется, бывало, приятельская молодежь в небольшой квартирке Проскурова, да и сидит чуть не до утра у радушного хозяина. Проскуров был музыкант; у него было хорошее пианино, да и голосом он обладал незаурядным и считался душой компании. Любимым его занятием было чтение и не было для него большого удовольствия, как вечерком залечь в постель с хорошей книгой. Читал он ночи напролет и проходящие из собрания запоздалые сослуживцы его, видя огонек далеко за полночь, стучались иногда к нему без стеснения. Вступив после смерти отца в наследство имением, он сразу окунулся в кипучую деятельность. Работы в поле было много. Везде нужен был свой зоркий глаз. Имение было хотя и не особенно велико — всего лишь около двухсот десятин, из которых более половины леса и лугов, но оно, будучи долгое время в умелых руках хорошего хозяина, отца Проскурова, достигло такого цветущего состояния, что давало порядочную экономию ежегодно, так что молодой Проскуров имел и кругленький капиталец на всякий случай. Когда кончилась страдная пора в полях, хлеб и сено частью проданы, а частью оставлены для себя, — для Проскурова наступило некоторое время отдыха и всю осень изо дня в день он ходил на охоту с неразлучным своим Трезором. А там выпадал снег, устанавливалась санная дорога и он отправлялся в лес, где производилась рубка дров для себя и на продажу. В зимние вечера он посылал иногда работника к учителю и священнику ближнего села и приглашал их в гости. Тут-то гости убеждались воочию в хозяйственных способностях молодого помещика. Чего-чего не было на столе: домашние настойки, наливки, варенья, моченья и т. п. и все было на славу вкусно и хорошо, хоть и делалось руками старостихи-скотницы. Проскурову было около двадцати семи лет, но он далек был от мысли жениться и в своей уединенной, отшельнической жизни полагал истинное благо. Глава II. Встреча друзей Лагерный сбор закончился трехдневными маневрами и полк ушел на зимние квартиры числа двадцать шестого августа. Настало время отдыха и поручик Навроцкий взял двухмесячный отпуск. Денщика своего Ивана он брал с собою. — Ну, Ванюха, сегодня я послал Николаю Петровичу письмо, а завтра с вечерним поездом едем, — говорил офицер денщику, — два месяца будем гулять с тобой; сегодня укладывайся. Радость Ивана была невыразима: шутка ли, в три года он видел только раз своих родителей, сам же не был дома ни разу. На другой день, часов в девять вечера, к квартире поручика Навроцкого была подана полковая лошадь. Надо было спешить к десятичасовому поезду. До станции было около восьми верст. Уселись, тронулись в путь. Позади бежал большой черный пес Навроцкого, Рено. Поезда пришлось ждать недолго и через десять минут он уже мчал на всех парах наших путников. Навроцкий вошел во второй класс, а Иван расположился в третьем с вещами и собакой. — Как бы мне не проспать, Иван, нашу станцию, — говорил офицер денщику, — ты разбуди меня. — Не извольте беспокоиться, ваше благородие, — отвечал тот, — там мы будем не раньше девяти. На другой день, часу в девятом утра, поезд остановился у станции «Липки» и Навроцкий вышел из вагона бодрый, радостный. За ним шел Иван с большим чемоданом; впереди бежал, весело махая хвостом, Рено. Пройдя через вокзал, Иван увидел работника Петра из Проскуровки, который весело улыбался подходившему солдату. — Пожалуйста, ваше благородие, — сказал денщик офицеру, — эти лошади Миколая Петровича, за нами приехали. Офицер поздоровался с работником и осведомился о здоровье барина. — Ничего, слава Богу, ваше благородие, — бойко отвечал тот, — наш барин здоров, ожидают вас. Сели, поехали. Быстро бежат застоявшиеся сытые лошади; весело заливается колокольчик. Утро было ясное; в воздухе чувствовалось приближение осени. По сторонам гладкой широкой дороги далеко-далеко расстилались сжатые золотистые нивы; там и сям виднелись селения и деревни, а вдали темной полосой развернулся лес. — Вон там, ваше благородие, — говорил Иван, — за этим лесом и будет наша Проскуровка. — Ей, вы, соколики, подвигай! — похлестывал слегка работник и без того мчавшихся во всю лошадей. Вскоре въехали в густой лес и минут через пятнадцать Проскуровка была видна как на ладони. — Вот мы и дома, ваше благородие, — радостно говорил Иван, — всего с версту осталось. Впереди, на пригорке, среди пожелтевшей зелени вековых берез виден был одноэтажный с мезонином дом, с золеной крышей и балконом. Дом был обращен в сторону довольно обширного чистого озера, из которого вытекала чистая речка. Она вилась серебристой лентой и терялась вдали среди широких лугов. Там и сям видны были стога скошенного сена, тогда как по другую сторону дороги тянулись поля, а по ним разбросаны были скирды сжатого хлеба. Невдалеке был виден пожелтевший лес. Вид был вообще восхитительный, а многочисленность стогов и хлебных скирд свидетельствовала о зажиточности помещика. Между тем лошади, переехав по мосту через речку, подымались уже на пригорок. — А вон и нашего барина видать, — обернувшись, сказал работник Петр. — Где, где? — спрашивал Навроцкий. — А на террасе, в поддевке-то, а около него и староста Степан, отец Иванов с матерью евонной, и моя баба тут же. Вон Николай Петрович платком машет, узнал, стало быть. Петр гаркнул на лошадей и через две минуты осадил их перед самой террасой. Навроцкий выскочил из тарантаса навстречу бежавшему с террасы Проскурову. — Миша, Миша!.. сколько лет… здравствуй, дорогой мой, вот обрадовал… — взволнованно говорил Проскуров, крепко обнимая товарища. — Да постой, Николай, — шутливо говорил Навроцкий, горячо целуя друга, — раздавишь, ей-Богу, вот накопил в деревне силы-то… А в это время Иван обнимался с своими родителями. Потом, подойдя к Николаю Петровичу и вытягиваясь в струнку, он молвил: «Здравия желаю, ваше благородие, как вас Бог милует…» — Спасибо, спасибо, Иванушка; здоров, как видишь, слава Богу; вот и поздоровеешь небось здесь на деревенском-то воздухе; служить тебе уж год остается. Ну, тащи-ка скорее вещи своего барина, да иди к старикам своим угощайся. Иван снес вещи барина в особо приготовленную комнату и ушел «угощаться». — Эй, Настя, — крикнул Николай Петрович жене работника, — умой-ка с дороги барина то, да готово что ли у тебя там в столовой-то? — Готово, барин, все, — отвечала работница, молодая румяная баба. Минут через пять Навроцкий, умывшись и переодевшись в чистое платье, веселый и жизнерадостный вошел в столовую. Там, посреди обширной комнаты, на большом столе, накрытом белоснежной скатертью, чего-чего только не было наставлено: громадный, великолепный окорок, гусь, утки. поросята, дичь, графины, графинчики, банки, баночки… — Ну, брат Николаша, этого всего хватило бы на все полковое собрание. — Да, и это все собственного производства; скотница у меня такое золото-хозяйка, что заткнет за пояс самую заправскую помещицу по этой части. Ну-ка, брат, присаживайся, да вспомним старину. Начнем с шампанского; нарочно в город посылал. Приятели выпили по огромному бокалу. Хозяин то и дело подливал то того, то другого, а гость был весел как никогда и оказывал внимание как настойкам, так и всевозможным закускам. — А немного ты изменился, Миша, все такой же свежий, здоровый: возмужал только несколько. — Зато я гляжу на тебя и удивляюсь: совсем богатырем стал, а в особенности эта поддевка русская так идет тебе. Ну, да и то сказать, на свежем воздухе, на лоне природы. А жаль все-таки, что полк оставил в такие годы. — Ну, полно, Миша, я не честолюбив, да и особенного влечения к военной службе я никогда не чувствовал. А если говорить, положа руку на сердце, так я, пожалуй, живя в деревне, больше приношу пользы отечеству, чем щеголяя в офицерском мундире. — Как же это так, скажи пожалуйста? — Да очень просто: первое, плачу подати… ну, это, положим, не в счет, а потом: я веду образцовое хозяйство и тем являюсь примером для темного люда. Представь себе, за два года моего здесь хозяйствования, положение их стало улучшаться благодаря моим советам. Я им говорю, где что посеять, посадить; научил их травосеянию и дело идет… Медоносные травы пошли, пчелы местами завелись… Школа тут одна недалеко, — я попечительствую; ремесленный класс завели… Э, милый, была бы охота, будет и работа, а в нашем бедном отечестве — жатвы много, да жнецов нет. И я чувствую, мой друг, себя здесь на своем месте. А что мне там чины, звезды, ордена: это все — мишура, по крайней мере, с моей точки зрения… — А как жалеют тебя, Коля, в полку: вспоминают все частенько… — Спасибо, друг, товарищем я был и останусь, и случись нужда какая-нибудь у кого — рад буду услужить; так и скажи, Миша. Знаю, что бедноты там много. Ну-ка, шивирнем, мой милый… Эх, как ведь обрадовал ты, Миша! век буду помнить. — Спасибо, друг, я в этом не сомневаюсь: да и я не меньше твоего рад видеть друга. — Да, да, знаю!.. Вот ведь и не пьяница я — тебе известно, а на радостях напьюсь сегодня… Николай Петрович был особенно растроган сегодня и от наплыва чувств на его прекрасных задумчивых глазах по временам появлялись слезы. Он то обнимал, то отстранял руками своего друга, нежно заглядывал ему в глаза. — Да ты отдохнуть не хочешь ли, — спрашивал он, — может быть, утомился в дороге, так не стесняйся. — Нет, нет, что ты, — всю дорогу почти спал; вот разве ты, как деревенский житель, наверное, вместе с курами встаешь. — Ну, обо мне-то речь молчит: я хоть и с курами встаю, да вместе с ними и ложусь… Впрочем, не всегда… — То-то, не всегда… А кто у нас, бывало, в полку ночи напролет проигрывал на пианине, да прочитывал… Впрочем, может быть, с новой жизнью и привычки стали новые?.. — Нет, нет, голубчик, мало меня изменила новая жизнь: все так же, как бывало, я люблю и музыку, и книги. А музыку я, кажется, еще более полюбил. Теперь я играю по ночам при луне… Вот уже, если хочешь. — Да всенепременно, конечно, сыграешь, — воскликнул Навроцкий, — я хоть сам и плохой музыкант, но люблю музыку и, пожалуй, скажу, что и понимаю ее. — Ну я, конечно, более чем уверен в том. А скажи-ка, охотник ты все тот же страстный, как бывало? — Да, Коля, это страсть моя; к сожалению, ты сам знаешь, какая у нас охота. — Зато здесь на этот счет привольно. Да вот, погляди, сколько тут всякой всячины, — воскликнул Николай Петрович, указывая на стол, — все это я своими собственными руками набил. — Благодать!.. Так благодушествовали приятели около стола часа три, позабыв все остальное и, надо отдать справедливость, — оказали они-таки большое внимание и графинам и графинчикам, да и Настасьины хлопоты не пропали даром: отдали они должную честь и ее закускам. — Ну, пройдемся, Миша, немного; покажу я тебе свое хозяйство. — С удовольствием, и то засиделись. Друзья обошли сначала нижние комнаты, из которых особенного внимания заслуживала большая зала со старинной мебелью и зеркалами во все пристенки. Потом поднялись они по внутренней винтовой лестнице в мезонин. — Вот где я провожу часы досуга, Миша, — говорил Проскуров, — здесь отдыхаю душой под звуки музыки и здесь же мысленно беседую с великими мыслителями древних и новых времен, венчанными неувядаемой славой. Весь мезонин представлял собой одну очень большую комнату. Большие без окон стены были сплошь увешаны дорогими картинами и старинными фамильными портретами. Ближе к двери стояли несколько шкафов с книгами и кровать Николая Петровича. Мебели всего лишь было — побольше стол у стены с двумя стульями, да перед одним из окон — письменный стол с креслом. Перед другим окном стояло пианино и этажерка с нотами. Дверь между этими окнами выходила на широкий балкон, с которого открывалась чудная картина: в нескольких шагах начиналось широкое озеро с зеркальной гладью, в которой отражались стоящие по бокам старые темные ветлы. Издали оттуда, где кончалось озеро и начиналась река, при устье которой стояла водяная мельница, — слышался шум мельничных колес и гул падающей воды. Вправо зеленым ковром расстилались луга, а влево вперемешку пестрели пашни и сжатые нивы. Вдали на горизонте синел лес. — Хорошо, Коля, здесь — глаз не оторвешь и как будто несколько грустно становится… Как пустынно, безлюдно… — Это правда, мой друг, но в этой-то именно грусти и заключается вся прелесть картины. — Ты поэт, Коля, и я только отчасти понимаю тебя. — А что ты скажешь, посмотри-ка вот отсюда, — и он пошел в противоположную сторону. Там была единственная стеклянная дверь. Она выходила тоже на широкий балкон. С этой стороны в нескольких шагах от дома начинался густой тенистый сад. Вековые березы составляли прямолинейные широкие аллеи, которые то скрещивались, то расходились в разных направлениях. В глубине главной аллеи, идущей прямой линией от дома, виднелась белая решетчатая беседка, обвитая плющом; там и сям стояли деревянные крашеные скамеечки. Все пространство между садом и домом заполнено было клумбами, которые пестрели разными яркими цветами, не успевшими еще отцвесть. Деревья уже обнажались и листья с шумом сыпались на влажную землю. Природа умирала. — Вот, Миша, здесь я особенно люблю сидеть по вечерам: легкий ветерок качает ветви деревьев; слышится таинственный шепот, навевающий думы; луна чуть-чуть видна сквозь густую чащу, грустная и бледная, холодная луна, лик которой веки вечные носит на себе печать мировой скорби… — Поэт, поэт… — шептал про себя Михаил Александрович, невольно задумываясь. — Ну, пойдем пока отсюда, — сказал хозяин и оба вышли на двор. — Ну, здесь поэзии немного, — говорил Николай Петрович, — а вот что, пойдем-ка зайдем к старосте Степану; он хоть и мужик, а достоин моего уважения. — Пойдем, пойдем, дружище; мне все это так ново и интересно. Большая, в три окна по лицу изба старосты Степана стояла в глубине двора. Молодые люди вошли в хату. В переднем углу за столом сидели все трое: староста с женой и сын их Иван. Стол был весь заставлен закусками крестьянского производства: пирогами, ватрушками, пряженцами и т. п. снедью. Судя по тому, что в большом графине водки было наполовину, можно предположить, что сидящие угостились как следует. При входе молодых людей все встали, а староста, седой, благообразный старик, молвил: — Не побрезгуйте, Николай Петрович, нашим хлебом-солью, и вас покорнейше просим, ваше благородие, — обратился он к Навроцкому. — Спасибо, старина, мы не прочь, — сказал Николай Петрович, — наливай, дружище, всем. Хозяин налил по рюмке и все чокнулись. — Вот что, Степан Тимофеич, завтра поезжай ты в Воскресенское, найми человек с десять пильщиков; надо к сроку дров заготовить, ну а я съезжу в город к дровянику Петрову: надо условиться, сколько и когда ему доставить дров. — Слушаю, батюшка Николай Петрович, рано ли ехать-то? — Да поезжай часов в восемь утра; к вечеру-то вернемся. — Хорошо, хорошо, знамо вернемся. Приятели прошлись садом, потом вышли к озеру, побывали на мельнице. Между тем, уже смеркалось и в доме зажгли огни. В столовой кипел на столе самовар. Около него стояли ром и коньяк. — Вот, Миша, сказал, напьюсь и напьюсь на радостях. Садись! — Итак, Коля, ты завтра едешь в город? — Да, нужно; поедем вместе; только не будешь ли скучать? — А я бы попросил тебя уволить меня: ну что буду делать там; ты за делами, а я-то? — Нет, Коля, я пойду лучше на охоту… — А и в самом деле: это твоя ведь страсть. — Мы с Иваном разговаривали о здешней охоте; говорит, что раньше он с тобой ходил. — О, Иван незаменим, он знает все места, парень ловкий, сметливый. А пес твой каков? — Нельзя лучше. — Ну, так и с Богом! Ружье любое выбирай. Все принадлежности есть в достатке. — Так надо будет сегодня же предупредить Ивана. — Ну, это успеем попозже, он, чай, спит теперь, наугощался. Только что налили друзья по рюмке коньяку, как в дверях явилась Настасья: — Миколай Петрович, из Успенского учитель с батюшкой приехали, просят доложить. — Зови, зови скорей, Настасья, какие тут доклады: люди свои. — Эти люди — цены им нет, Коля. В комнату вошел первым батюшка, человек средних лет с добрым, замечательно симпатичным лицом, за ним следовал высокий, статный учитель. Священник, войдя, перекрестился на образ и с доброй улыбкой шутливо заговорил на ходу: — Незваные гости хуже татарина… Здравствуйте, батюшка, Николай Петрович, как вас Господь Бог милует? А Николай Петрович с распростертыми объятиями уже шел навстречу гостям. — Очень рад, очень рад, дорогие мои, как это вы надумали? — вот уж истинно уважили. Это вот товарищ-друг мой, Михаил Александрович Навроцкий, сегодня приехал только; прошу любить да жаловать. Батюшка, Михаил Павлович, садитесь-ка! Учитель Михаил Павлович Булгаков был молодой человек лет 28-ми, высокий, стройный, могучего сложения. Высокий прекрасный лоб и темные глубокие глаза обличали незаурядный ум, а густая темная грива волос придавала ему что-то львиное, величавое. Он был уже два с лишком года учителем в Успенском и поступил он сюда по окончании университета. С юных лет он поставил для себя целью служить народу и, действительно, был предан своему делу до самопожертвования. Все это рассказал Навроцкому в кратких словах Николай Петрович и тот проникся к учителю чувством глубокого уважения. Сели, стали чай пить. — А ведь мы к вам, Николай Петрович, отчасти и по делу, — обратился Михаил Павлович к Проскурову. — А именно? — Завтра пожалуйте к нам на торжество. — Что такое? — Завтра первое сентября — начало учения. — A-а! Значит, будет молебен; рано ли начнется? — Да часов в десять, дело за вами. — Хорошо, непременно будем. Эй, Настя, поди-ка сюда! Вошла работница. — Что прикажете, Николай Петрович? — Позови-ка сюда старосту. Через несколько минут она вернулась и доложила, что староста пришел. Николай Петрович вышел в переднюю. — Вот что, Степан Тимофеич, — сказал он ему, — поездку в Воскресенское за пильщиками на денек отложим, а ты завтра часов в семь поезжай в Успенское к торговцу Степанову; видишь ли, начало учения в школе; будет молебен, соберутся ребятишки, надо им гостинцев, так скажи ты Степанову, чтобы отпустил пуд конфет, пуд пряников и пуд орехов. Да пусть развесит все в восемьдесят пакетов, по полфунта, значит, того, и другого, и третьего в каждый. Работу задаю ему немалую, ну так пусть его поставит всех приказчиков на ноги. Понял? — Понял, понял, Николай Петрович, да ведь прошлый год тоже самое было, стало быть, он помнит. — Ну, а деньги я ему завезу сам, так как буду там на молебне в школе. Староста ушел, а Николай Петрович крикнул снова Настасью. — Вот что Настя, — сказал он явившейся бабе, — принеси наверх огня и приготовь там закуску, сама знаешь, что надо, да винца не забудь. — Хорошо, все будет готово. — А потом часа через два готовь ужин. Когда он будет готов, позови нас. — Ладно, ладно, батюшка, все сделаю. Николай Петрович вошел в столовую. Там учитель и Навроцкий вели оживленную беседу, а батюшка тем временем наслаждался созерцанием синего пламени пунша. — Так вот, Миша, завтра мы с тобой будем на деревенском, детском празднике. — Очень рад, я уже дал Михаилу Павловичу слово; приглашал было его с собой на охоту, а он говорит, что и ружья-то не брал в руки сроду. — Ну, мы с ним дичинкой-то поделимся. — Да я и так вам очень благодарен, Николай Петрович, — говорил учитель и, обратись к Навроцкому, добавил: — Верите ли, Михаил Александрович, мяса не приходится покупать: едим здесь царскую дичь. — Ну, друг мой, это только осенью, а по летам-то на этот счет плоховато. — А зимой зайцев жарим, тоже штука невредная. Появилась Настасья и доложила: — Готово, Николай Петрович. — Пожалуйте, господа, возноситесь — пригласил он гостей, указывая ход на лестницу в мезонин. — А, в храм поэзии и искусства, — молвил батюшка, — это хорошо. — С благоговением, господа, — вставил Михаил Павлович, замыкая шествие. В мезонине, вблизи балкона, выходящего в сад, накрыт был стол белоснежной скатертью и уставлен множеством всевозможных вин и закусок. Вся огромная комната освещалась одной только лампой, стоящей на столе, так что большее ее пространство было в полумраке. — Господа, — воскликнул Николай Петрович, — я давеча сказал моему другу, что сегодня на радостях напьюсь по случаю его приезда: два года с лишком не видался. Рад, что и вы здесь и впредь прошу без церемонии. Батюшка, с вашего благословения, — сказал он, наливая рюмки. Николай Петрович, обыкновенно скромный и мало пьющий, быль неузнаваем. Пил он, действительно, как никогда; гости тоже от него не отставали. Но вот он поднялся и направился к переднему балкону. — Пошел за впечатлениями, — шепнул Михаил Павлович Навроцкому, — это всегда бывает с ним, когда в ударе. — Господа, — воскликнул Николай Петрович, отворяя дверь на балкон, — посмотрите, какая чудная, божественная ночь!.. Все вышли на балкон. Ночь была действительно божественная. Луна сияла уже высоко, отражая бледный свой лик в зеркальной поверхности спящего озера. Звезды мириадами усеяли бездонное небо и, время от времени, прорезая полевода, некоторые из них стремглав падали в бездну. Тихо, торжественно было кругом и эта таинственная тишина нарушалась лишь отдаленным гулом мельничных колес да шумом падающей воды из озера. — Вот, господа, созерцая эту чудную, великую картину, действительно сознаешь всю сущность нашей мелочной жизни и невольный трепет благоговения наполняет сердце, заставляя содрогаться пред величием Непостижимого Творца вселенной. Все в глубоком безмолвии слушали восторженную речь поэта, проникаясь в тоже время сознанием справедливости его слов. Долго любовались они величественным зрелищем необъятной мировой картины. Наконец Николай Петрович сказал: — А не спеть ли нам, господа, что-нибудь подходящее настроению? — «Коль славен наш Господь в Сионе», — молвил Михаил Павлович. — Вот-вот, действительно это идет, — восторженно воскликнул Николай Петрович, — великий композитор, вероятно, чувствовал все величие Творца при созерцании подобной же, как в нынешнюю ночь, картины, и воплотил свои мысли в дивных звуках чудной, божественной музыки. Идемте, господа. Все вошли в комнату. Николай Петрович сел у пианино; Михаил Павлович величественно встал у противоположной стены близ окна, а батюшка и Навроцкий уселись неподалеку на стульях. Раздался торжественный могучий аккорд и, как волны бушующего моря, прокатился, теряясь в пространстве, и замер. Потом мягко, едва внятно, подобно легкому дуновению ветерка, пронеслись: «Коль славен» и воображение унеслось в небеса, где раздаются немолчно песни ангелов, восхваляющие Создателя. Вот звуки растут и крепнут — то будто все небесные силы гремят в исступлении, сливаясь с раскатами грома, потрясающими вселенную… «Везде, Господь, везде Ты славен…» — гремят струны… «Везде Ты славен в нощи, во дни с сияньем ра-а-а-вен…» — раскатывается громоподобный бас Михаила Павловича, колебля пламя стоящей вдали лампы и ударяясь в стекла мелкой дробью… Навроцкий чувствует, как его будто подхватывает волна и то поднимает на гребне, то низвергает в бездну… Но вот пронеслись сонмы ангелов, утихли громы, замер последний аккорд… Все сидели в безмолвии, стоял Михаил Иванович только, заложив за спину руки. Навроцкий вскочил и, бледный как смерть, бросился на грудь друга. Потрясенный до глубины души, он тихо рыдал, говоря как бы про себя: — Бесподобно, непостижимо; есть, есть Бог!.. Потом обнял Михаила Павловича и горячо поцеловал. — О, люди, люди… — шептал он как безумный. — Ну, довольно пения, господа, — сказал бледный Николай Петрович, — с небес не хочется спускаться на землю… После полуночи гости уехали. Глава III. Школьное торжество На другой день, т. е. первого сентября, часов в десять утра, Проскуров и Навроцкий подкатили к школе. Вокруг нее резвилась многочисленная толпа ребят — мальчиков и девочек. При виде Проскурова, которого они знали как попечителя, все скинули шапки и крикнули: «Здравствуйте, Николай Петрович!» — Здравствуйте, детки, — кланялся он им, размахивая пуховой шляпой и вбегая на крыльцо школы. Он был в черном сюртуке и белоснежном белье. Особенно заинтересовал ребятишек Навроцкий, который был в парадном мундире, в эполетах и при шашке. — Смотри-ка, Миколка, — громко, не стесняясь, говорил один мальчонка другому, — как есть царь, право, ей-Богу, у нас на картинке дома есть такой царь… Приезжих встретил Михаил Павлович и провел в свою квартиру. Квартира его состояла всего из двух небольших комнат: передней, она же и спальная, потому что тут же находилась кровать учителя, огороженная ширмами, и залы. Тут сидел уже батюшка. — Можно и начинать теперь, — сказал он, — ребята все уж собрались, только крикнуть. Михаил Павлович послал кухарку, сказав, чтобы звала детей в школу, и через минуту школ была полна детворой. Пришел торговец, он же и церковный староста. — Все готово, Николай Петрович, — сказал он Проскурову, здороваясь, — гостинцы принесут сюда сейчас. Потом батюшка облачился и начал молебен. Михаил Павлович встал в переднем углу в сторонке и его окружили мальчики-певчие. Пели хорошо; видно было, что учитель-любитель положил немало труда и достиг блестящих результатов. После молебна батюшка обратился к детям с назидательным словом, увещевал их учиться прилежнее, ибо «ученье — свет, а неученье тьма». Не обошел он приветственным словом Николая Петровича и учителя, высказав первому сердечную благодарность за попечение и способствование распространению просвещения, а последнему за то, что не щадит своих сил и здоровья на этом благородном поприще. Потом началась раздача гостинцев. Раздавал сам Михаил Павлович и дети подходили один за другим, принимая от него большие пакеты с гостинцами. Между тем, в квартире учителя во время молебна, кухарка Мавра расставляла на столе вина; на другом столе был сервированный чай. Михаил Павлович, зная привычки Николая Петровича, не забыл купить бутылку коньяку. Когда все было готово, Марфа шепнула Михаилу Павловичу, а тот попросил гостей к себе. На лице его играла довольная улыбка: он любил, когда у него ели, пили. — С начатием дела, дай Бог успеха, Михаил Павлович, и вам, батюшка, в этом великом деле, — сказал Николай Петрович, взяв в руку рюмку. За ним последовали все. — Вот теперь у вас настает время кипучей деятельности, Михаил Павлович, но чем вы занимаетесь летом, во время каникул? — спросил Навроцкий. — И, батюшка мой, Михаил Александрович, я не скучаю и тогда, — наслаждаюсь вовсю свободой: гуляю по полям и лугам, рыбу ловлю, хожу в лес за ягодами, за грибами, а всего этого здесь благодать. Кроме того, имею небольшой огородец; питомник недавно развел, с десяток ульев пчел имею: вот попробуйте-ка, настоящий липовый, — придвинул он Навроцкому большую тарелку с липовым сотовым медом. — И довольны своей жизнью? — Чего ж мне и желать еще: дело, которому я служу, святое и великое; да и не один я жнец на этой благотворной ниве: вот батюшка со мной работает, Николай Петрович сочувствует и помогает, вот Тихон Иванович тоже, — указал он на торговца, — благодаря их сочувствию у нас теперь два ремесленных класса — столярный и токарный, а учится в них до пятидесяти человек. Хоть дело это и новое, но вижу я, что оно развивается год от года все более и более. Доволен я и счастлив вполне. Завтрак был простой, но сытный и вкусный. Все были довольны друг другом и расстались друзьями. А Навроцкий, возвращаясь домой, думал про себя: ведь вот люди, в глуши живут и счастливы, и работают, действительно работают на благо родины, и работа их приносит великую пользу — как добрая нива, дающая сторицей плод. — Ну а завтра, Миша, ты как: на охоту, или со мной в город? — спросил Николай Петрович. — Нет, Коля, что мне в городе делать, иду на охоту с Иваном. — Отлично, вечером будет у нас, значит, свежая дичь. Глава IV. На охоте На другой день утром, часов в восемь, Николай Петрович уехал в город, напутствуя друга своего всеми благими пожеланиями, а через час Навроцкий с Иваном вышел из дома. Оба были одеты в желтые куртки, в высоких охотничьим сапогах и с отличными двустволками за плечами. Спустившись к озеру, они пошли по луговой стороне; впереди бежал Трезор, весело помахивая хвостом. Утро было серое, дул легкий прохладный ветерок. — Ну, Иван, так ты говоришь, что хорошо знаешь места здешние? — Так точно, ваше благородие, знаю, перво-наперво нам надо сейчас идти в урочище «Козьи рожки», это будет отсюда верст с десяток. Там, бывало, уток мы с барином ух как били. Миновали мельницу, пошли вдоль речки, поросшей по берегам густым камышом. — У нас в наших краях хоть и благодать большая, ваше благородие, а все не то, что, к примеру сказать, в Полянках; это в М-ском уезде, казенная дача такая есть верст за пятьдесят отсель. Вот и ездили мы с барином еще до службы моей; лесничий с нами один был. Ух, сколь всякой дичи там, ужасти. Мы то ли с неделю там охотились; домой-то на подводе привезли всякой всячины: уток, дупелей; чего-чего только не было. Миновали перелесок и свернули в сторону на проездную широкую дорогу, пролегавшую между сжатыми полями ржи. — А ведь, пожалуй, дождик будет, ваше благородие. — Почему ты так думаешь? — Да воронье-то эва как каркает. — Воронье то вороньем, а ты вон взгляни в ту сторону: из-за лесу то туча ползет. — Так точно… Эх-ма!.. — Что ж ты, дожил, что ли, боишься; не размокнем, у нас плащи непромокаемые. — Так-то так, ваше благородие, да охота-то, пожалуй, будет плохая. — Ну так что ж, сегодня плохая, так в другой раз хорошая. А я так рад; дождь или суховей равно для меня, а с ружьем люблю шляться во всякую непогодь. Охотники подходили к густому сосновому лесу, когда стал накрапывать дождик. Они развернули свои длинные кожаные плащи и надели на себя. Между тем дождь все усиливался и вскоре обратился в ливень. — Эх, Иван, собаку-то мочит — жаль; пойдем-ка скорей под сосну. Выбрав самую густую сосну, под которой было сухо совсем, охотники присели. Но немного погодя дождь пошел еще сильнее, так что стал несколько проливать. — Ну, Ванюха, давай строить шалаш, как бы нам не заночевать здесь, — шутил Навроцкий. — А мне все равно, ваше благородие, — лихо отвечал денщик, — дождемся и хорошей погоды, а с голоду не умрем: довольно всего у нас. Наломали они общими усилиями множество длинных сосновых сучьев и сделали довольно просторный шалаш, — обложив его кругом густой хвоей. Внутри накидали мелких зеленых веток целую гору и влезли внутрь. Трезор улегся за спиной своего хозяина. — А что, Иван, ведь хорошо; так, пожалуй, и ночевать можно. — Так точно, ваше благородие, уж на что лучше: и тепло и сухо, да тут хоть неделю ливень лей, так не прольет. Навроцкий вынул часы и посмотрел. — Э, да время-то близ двенадцати, адмиральский час близко. Давай-ка, Ванюха, закусим. Иван вынул из патронташа два свертка, в одном была ветчина, колбаса, в другом жареная утка. Потом, взяв охотничий нож, стал резать то и другое. А Михаил Александрович отстегнул две больших металлических фляги и раскупорил. Одна была с водкой, другая с коньяком. Чарки были тут же; ими завинчивались горлышки фляг. — Ну, дружище, чокнемся, — сказал Навроцкий, подавая одну чарку Ивану. — Будьте здоровы, ваше благородие, — молвил тот, выпивая залпом до дна свою чарку. — Да ты, брат, пьешь молодецки, право, хорошо. — А это, ваше благородие, потому, что еще угар не прошел с приезду-то. — А, вот как; значит, трещит котел-то, что и у меня же. Ну, давай повторим: говорят ведь люди, что «клин клином вышибается». Выпили по другой, закусили, дали и Трезору утиное крылышко. — А ведь дождик-то проходит, ваше благородие. — Да, в самом деле. Скоро, значит, двинемся. Дождик скоро прекратился; небо прояснилось; выглянуло солнышко. Охотники встали, свернули свои плащи; перекинули их на ремнях через плечо и пошли. Пройдя лес, они вышли на луговую дорогу. — Скоро будет озеро, ваше благородие, где мы с барином били уток. Дорожка вскоре затерялась среди частого кустарника и охотники вступили в частый ольховый лес. Пройдя с полчаса, они заметили, что лес редеет, и действительно, через несколько минут очутились на самом берегу большого чистого озера, поросшего по краям густым камышом. Они выбрали такое место, которое не было закрыто камышом и позволяло видеть всю гладь озера. Потом, встав у опушки леса за густым невысоким кустарником, в нескольких шагах от берега, прижались в ожидании. Трезор тоже насторожился. Так ждали минут с двадцать; вдруг раздался резкий звук и в воду с шумом опустилась большая серая утка. Быстро закружилась она по воде, громко квакая, и вскоре около нее собралась целая стая. — Иван, — шептал тихо Навроцкий, держа у плеча ружье, — стреляй вместе со мной из обоих стволов; раньше сигнала не надо. Я тихо скажу «пли». Навроцкий приложил ружье к плечу и выжидал момента. Между тем утки, ничего не подозревая, весело плескались в прозрачной воде. Но вот они собрались несколько в кучу. «Пли!..» — тихо, но отчетливо скомандовал Навроцкий и четыре ствола одновременно выбросили пламя огня, застилая дымом пространство впереди. В то же мгновение Трезор в два прыжка очутился в воде. Когда дым рассеялся, то на поверхности воды увидали несколько оставшихся на месте уток, из которых некоторые еще трепетно бились крыльями. — Выпала на долю Трезора работа, — говорил Михаил Александрович, — ну, Трезорушка, послужи, родной, в долгу не останемся у тебя. А Трезор работал в это время с таким азартом, что Иван только руками разводил. — Вот так Трезор, ну и собака; сейчас умереть, не видывал сроду такой. Минут через пятнадцать восемь уток были уже на берегу. — Вот это я понимаю, охота настоящая. Ну-ка, Ванюха, приторачивай. — Да вы, ваше благородие, зачем же сами-то, я один донесу. — Ну, брат, это не так-то легко одному-то, как тебе кажется: в них будет больше пуда. Они взяли по четыре утки и закинули их за плечи. Между тем на небе показались вновь тучи и вскоре дождь ударил еще с большей силой, чем давеча. — Эх, парень, и везет и не везет. Теперь бы и домой, да далеко. — Верст с двенадцать будет, ваше благородие, а вот отсель недалеко есть дом, а от него с полверсты будет село. Можно будет обождать, пока пройдет дождик-от. — Вот это дело, идем скорей… Что, Трезорынька, озяб, родной мой? — ласково трепал Навроцкий дрожавшую собаку. Охотники накрылись плащами и быстрым шагом пошли вдоль опушки леса. Миновав озеро, они свернули вправо; потом, обойдя пригорок, вышли на дорогу и вскоре были вблизи большого помещичьего дома, окруженного громадными гигантскими березами. Дом был старый, деревянный, двухэтажный; окна были заколочены и он производил очень мрачное, удручающее впечатление. Окружен был высоким забором. Охотники громко постучали в ворота; со двора послышался хриплый лай собаки, которая начала метаться, бряцая железной цепью. Через минуту в воротах показался древний седовласый старец… Глава V. В необитаемом доме — Кого вам надоть? — спросил старик охотников, прищуривая свои подслеповатые глаза. — Пусти, дедушка, обогреться ненадолго, смотри, какая непогодь, — сказал Михаил Александрович. — Пожалуйте, кормильцы, милости прошу, входите, — и старик широко отворил калитку. В глубине широкого, сплошь поросшего травой двора был небольшой ветхий домик, в котором жил старик-сторож. Кругом были древние строения, из которых некоторые готовы были рухнуть. Они производили такое же мрачное впечатление, как и старый заколоченный дом. Войдя в дом, Навроцкий поздоровался со старушкой, женой старика. Потом он разделся, сняв с себя предварительно трофеи охоты, и остался в одном форменном кителе. Старик, увидя офицера, почтительно заговорил: — Не прикажете ли самоварчик, ваше благородие, в минуту готов будет. — Пожалуй, дедушка, если можно! — Сейчас, сейчас, — засуетился старик и вместе со старухой ушел на кухню. Иван тоже разделся и присел на лавку, а Трезор, обрадовавшись теплу, растянулся под столом. Между тем старушка накрыла старой, но чистой скатертью стол и поставила два стакана. — Ты, бабушка, ставь еще два: будем пить все за общую компанию! — сказал Навроцкий. — Ну, ин ладно, мой батюшка, как вашей милости угодно. Вскоре старик поставил на стол самовар и внес из сеней крынку густого молока. — Пожалуйте, батюшка, — сказал он, — не обессудьте, — чем богат, тем и рад. — Спасибо дедушка, давай-ка выпьем с нами за компанию, если употребляешь. — Редко, батюшка, теперь приходится, ну, а прежде грешен, был попивал, за то и в солдаты отдали. Навроцкий отвинтил от фляжек чарки, между тем как Иван спросил, нет ли тарелочки. Тарелочек нашлось целых две и вскоре они наполнились разными закусками. — Ну а ты, бабушка, может быть, тоже выпьешь с нами? — обратился Навроцкий к старухе. — Нешто, нешто, батюшка, пожалуй, и я выпью с хорошим человеком, — и она подала две рюмки. Беседа началась. Охотники согрелись и чувствовали себя хорошо. Старик оказался человеком бывалым, общительным. — Откуда же вы будете, мой батюшка? — спросил он Навроцкого. — Из Проскуровки, дедушка. — A-а, знаю, знаю, это покойного Александра Николаевича имение-то? — Вот-вот, самое оно. Так я приехал к его-то сыну в гости: друзья мы, вместе служили в одном полку. Да пошли сегодня на охоту, ан дождик захватил; пешком далеко до дому-то. Что, в селе, я думаю, можно подводу найти? — Коль нельзя, знамо, можно, батюшка: коли милости вашей угодно, так я сбегаю. — Ну полно, что ты, старина, вот у меня Ванюха слетает мало за мало живой рукой. Между тем, угощение шло своим чередом; пили водку, потом стали пить чай с коньяком. — Чей это дом, дедушка, и почему в нем теперь никто не живет? — спросил Навроцкий. — А это дом князя Тугоуховского, мой батюшка, да он умер давно уж. Осталась дочка евонная, так она в Питере живет, замужем за каким-то графом. Сюда вовсе не заглядывает. Была лет с десять назад тому, а от тех пор нет. Именье-то крестьяне арендуют, а в усадьбе никого; я один только стерегу. Навернулся было один покупатель, да сумленье его взяло, так и уехал. — В чем сомненье-то было? — Да говорили тогда, что в доме все привиденье по ночам ходит, да свет будто в полночь светится в окошках; ну, а правда ли, я того не знаю, да и не было меня здесь в ту пору: жил я в другой деревне, а когда ее барыня продала, то я и переехал сюда. — Это интересно… А ты, может, не можешь ли, дедушка, показать дом-от? — я тебе заплачу. — Полно, батюшка, за что тут платить, коли интересно, так я и так покажу. Часы показывали пять. Было еще совсем светло, но так как окна дома были заколочены наглухо, то в нем было темно. Поэтому старик взял с собой лампу. Пройдя через двор, он остановился у парадного крыльца, вынул из кармана связку ключей и, отперев дверь, повел Навроцкого вверх по широкой деревянной лестнице, которая от ветхости скрипела под ногами. Потом отворил дверь в дом и сказал: «Пожалуйте!» Навроцкий ступил через порог вслед за стариком, который зажег тотчас же лампу. Чем-то нежилым повеяло на вошедших, как из могильного склепа. Среди громадных комнат царил густой мрак, едва рассеиваемый слабым светом лампы. Гулко раздавались шаги, скрипел под ногами ветхий паркетный пол. Комнаты были почти пусты; дорогие обои висели клочьями; зеркала и люстры покрыты густым слоем пыли. Вошли в большой зал; он был уставлен старинной мебелью с позолотой, едва заметной под слоем пыли. Висело по стенам множество портретов, но все они от времени настолько потемнели и покрылись пылью, что не было решительно никакой возможности рассмотреть их. Ничего интересного вообще комнаты не представляли, а старик только ограничивался краткими замечаниями: здесь была приемная, здесь гостиная, а тут спальня, — говорил он идущему за ним Навроцкому. Прошли все комнаты, как вдруг Навроцкий обратил внимание на одну затворенную дверь. — А эта дверь куда ведет? — спросил он. — А здесь был княжеский кабинет, да он, кажись что, заперт. А ну-ка, я погляжу, нет ли здесь ключа. Старик стал пробовать ключи; перебрал он всю связку, но ни один не подходил. — Экая досада, — молвил он, — может, дома где у меня… Но дверь оказалась ветхая и под напором сильных плеч Навроцкого подалась. С каким-то жалобным, похожим на стон скрипом распахнулась она настежь. Войдя в комнату, Навроцкий первым долгом обратил внимание на то, что одно из двух окон не было заколочено, и свет с воли достаточно освещал всю обстановку комнаты. Почти посередине ее стоял письменный стол, а перед ним мягкое кожаное кресло — в таком положении, что если сесть на него, то перед глазами на другой, противоположной стороне видны два завешенных белым полотном портрета. В углу у дверей стояла широкая кожаная кушетка с такой же на ней подушкой. — Чьи это портреты? — спросил Навроцкий. Старик сдернул покрывало с одного и сказал: «Это князь-хозяин здешний, прости ему Бог все его прегрешения». Портрет изображал красивого мужчину лет тридцати пяти в гусарском мундире, с орденами на груди. Вглядевшись пристально, физиономист сказал бы, однако, что физиономия — отталкивающая. Огромный низкий лоб, нахмуренные брови, из-под которых сверкали как сталь острые глаза, сжатые тонкие губы и орлиный нос, все это в общем производило впечатление какой-то свирепой до зверства жестокости и упрямства. — А это вот супруга его, — сказал старик, накрывая первый портрет и сдергивая полотно с другого. — Пошли ей, Господи, царство небесное, страдалице, ангельская была душа, — прибавил он дрогнувшим от волнения голосом. Перед глазами Навроцкого, во всем блеске первой молодости, предстала женщина необыкновенной, поразительной красоты. Портрет написан был в половину роста. Белая воздушная ткань облегала роскошные формы красавицы, открывая гибкую, лебединую шею. Обнаженные до локтей, будто выточенные из мрамора резцом величайшего гения древности руки были опущены вниз; густые каштановые локоны оттеняли виски ее, белые как мрамор; дивные черты лица были классически правильны; казалось, гениальный портретист изобразил древнюю богиню, а не обыкновенную женщину. Но что всего более поражало, так это глаза: голубые, глубокие, грустно задумчивые, взглядом своим они проникали до глубины души. Навроцкий долго сидел, как под влиянием гипноза, не имея сил оторваться от чудного видения… — Расскажи мне, старина, что ты знаешь из их жизни, — спросил он, приходя наконец в себя. — Я знаю все, ваше благородие, да долго рассказывать, вам, пожалуй, и слушать надоест. — Нет, нет, что ты! — прервал он. — Грешный я человек, ваше благородие, не любил я своего барина: зверь был, а не человек. Сколько из нас на тот свет отправил, насмерть запарывал. Меня за то, что не заметил его да не снял шапки, в солдаты отдал. Так бы и служил я до старости, если бы меня не ранили горцы на Кавказе. Он тоже служил в Питере в гвардии, а потом вышел со службы, приехал сюда и по скорости женился вот на этой ангельской душе. Марьей Александровной ее звали, а урожденная она была графиня; только бедная, должно быть, а наш-от был темный богач. Так и шел слух, что не любя вышла за него, — родные-де силком выдали из-за денег. Когда я в ту пору из солдат пришел раненый, они уж года три были повенчаны и была у них дочка Ольга Николаевна, — это та самая, что в Питере-то теперь. Жили господа как будто ничего, только больно ревнив был барин-от, измучил он ее своей ревностью. А уж она была такая кроткая, добрая, что и сказать нельзя; все заступалась за нас, а он хоть и зверь был, а все-таки иногда ее и слушался. Потом наступила Севастопольская компания; барина вытребовали на войну; там он воевал года с два, отличиев много заслужил. Вздохнули мы все без него, как будто на своей воле. Только и случись беда с нашей барыней. Тут, верст пятнадцать отсель, и сейчас есть имение графа Воронцова, — он уж помер давно. Вот этот граф приезжает с войны раненый. Когда выздоровел, познакомился с вашими барынями, — тогда и старая была жива еще. Граф этот был добрый, да уж такой-то пригожий, что и сказать нельзя. Все дворовые, бывало, говорили: вот бы какого мужа-то надо нашей барыне… Да и наговорили, накликали беду… Полюбили они в ту пору друг друга, да не на радость, а на погибель свою. Прошло еще около года, как узнали, что наша молодая барыня беременна. Старая-то любила ее, все утешала, а она все плачет да Богу молится. Скоро потом и война закончилась, а тут и приехал барин. Мы все ни живы ни мертвы; вышли встречать его, а он ничего не сказал никому, только головой мотнул и наверх. Говорили потом, что молодая-то наша барыня в ноги пала ему, да молила простить ее… Только на другой день все мы узнали, что барыня умерла. Так и похоронили без всякого следствия… Потом, тут же вскоре уехал наш барин в заграницу и знать, года через два, што ли, умер. Скоро и старая барыня тоже умерла и все они схоронены тут в соседнем селе близ церкви: ее вишь они и строили. Так все трое и лежат теперь в одном склепе: барина-то тоже туда положили, из заграницы привезли… Старик задумался, а потом, немного погодя, сказал, указывая на незаколоченное окно: — А вот люди говорят, что некоторые видали в этом окне свет ночью поздно и — женщину в белом платье. — Ну спасибо тебе, старина, за рассказ, — сказал Навроцкий в раздумье и подал ему трехрублевую бумажку. — А это вот тебе за хлопоты и за угощенье. — Да што вы, помилуйте, ваше благородие, какое же тут угощенье да хлопоты… — Бери, бери, старинушка, — сказал Навроцкий. — Да вот что, — прибавил он, взглянув на часы, — теперь уже скоро семь, стало быть, скоро и ночь наступит; еще ночью и подводу-то найдешь ли на селе, не знаю: я ночую у тебя, старина. — С великим удовольствием, мой батюшка, только в хате-то моей не больно чисто. — Э, полно, я здесь усну, только Ивана приведи ко мне на минуту, а то сам-то, пожалуй, дороги не найдет. — Вся есть воля ваша, только удобно ли будет здесь вам? — не то заметил, не то предостерег старик и вышел из комнаты. — Собаку захвати сюда! — крикнул Навроцкий вслед старику. Через несколько минут вошли Иван и старик. Оба тащили всякой всячины для постели. Старик принес большой овчинный тулуп, простыню и подушку; у Ивана в руках было одеяло. Навроцкий не противился: не отсылать же обратно. — Спасибо, старина, ничего, я бы и так уснул, — говорил он. — Как можно, батюшка, — вон какой здесь холодище, — говорил старик, устилая постель на широкой кушетке. — Ты, Иван, завтра часов в шесть утра иди на село и разыщи подводу, — обратился Навроцкий к денщику. — Слушаю ваше благородие; не прикажете ли еще чего? — Нет, больше ничего не надо, спокойной ночи вам обоим! — Счастливо оставаться, ваше благородие! — проговорили оба и вышли из комнаты. Глава VI. Явление мертвеца Навроцкий встал и притворил дверь. Потом сдернул с портретов полотно и пристально поглядел на «него» и на «нее». Придвинув к кушетке стул, он поставил на него лампу и лег в постель, не раздеваясь. Долго он лежал, куря папиросу за папиросой; вынул часы, поглядел: было около десяти. Наконец он потушил огонь, завернувшись сначала в овчинный тулуп. В окно светила полная луна и при свете ее Навроцкий, дополняя воображением устремленный взгляд свой, почти ясно видел портреты… Так он долго лежал, будучи не в силах оторвать взор свой от той точки, в которую он впился. Что-то вдруг треснуло, Навроцкий невольно вздрогнул. — Трезор, иди сюда, — поманил он собаку из-под кушетки и она, вспрыгнув, улеглась в ногах. Вот, где-то в углу, как будто мышь заскрежетала зубами и опять все тихо… «Что это как ломит голову, — думает Навроцкий, — или много пил эти два дня, или простудился сегодня». А сам все смотрит на «ее» портрет; но вот глаза его стали смыкаться от утомления и он погрузился не то в сон, не то в забытье. Неизвестно, долго ли он был в таком состоянии, только вдруг открыл глаза; ему послышался жалобный стон… И первым долгом взор его скользнул по «ее» портрету… С ужасом видит он, как ее руки сложились на груди, а взгляд, полный мольбы, устремился на него… — Господи Иисусе Христе, — шепчет Навроцкий, между тем, как взгляд его падает на «его» портрет… Что же это, Боже мой!! Он грозит пальцем ему, сверкая страшными очами. — Да воскреснет Бог!.. — закричал Навроцкий во все легкие и голос его по всему дому раскатился гулким эхом. Вскочив с постели, он ищет спички и дрожащими от ужаса руками зажигает лампу. Потом, не оглядываясь назад, бросается из кабинета, а собака с громким лаем бежит впереди. Выбежав из дома, он запнулся в сенях, разбил лампу и чуть не кубарем скатился с лестницы вниз. — Дедушка, дедушка!.. Иван!… отоприте!… — барабанил Навроцкий в окно и кое-как добудился обоих. Вышел старик со свечкой; Иван стоял рядом с ним перепуганный. Оба смотрели с изумлением на офицера: он был бледен как смерть, а зубы его выбивали барабанную дробь. — Что с вами, ваше благородие, — спрашивал, будто недоумевая, старик, но на самом деле догадывался, в чем дело, — на вас лица нет. — Лихорадка… чаю дайте!.. — говорил Навроцкий, едва ворочая языком. Самовар был готов минут через десять; старик лег снова, а Навроцкий до утра не отпускал от себя Ивана и пил с ним чай с коньяком. Когда рассветало, Иван сбегал за подводой. По дороге Навроцкий быль молчалив и только время от времени шептал: «А, будь проклят этот дом!…» Черная книга Красная ферма Глава I. Американские нравы В одно прекрасное августовское утро по улицам Индианополиса, главного города штата Индианы, шел странствующий подмастерье. Скромная, но не нищенская одежда, котомка за плечами, шляпа, украшенная лесными цветами, да суковатая палка в руках — все это ясно говорило о том, что молодой человек принадлежал к числу тех странствующих рабочих, которые не могут долго оставаться на одном месте. Уступая своим бродячим наклонностям, они переходят из города в город, из села в село, нанимаясь там, где им больше понравится. На востоке Америки такой путешественник обратил бы на себя всеобщее внимание, так как там пешком странствуют только неудачники да бродяги. Но штат Индиана находится в Западной Америке, куда еще не вполне проникла культура; потому на нашего путника никто не обращал внимания. — Черт возьми! — пробормотал по-немецки подмастерье. — Кажется, я теперь могу себе позволить выпить стаканчик холодного пива… Вот, кстати, и ресторан. За свои пять центов я, кроме пива, получу еще и закуску, так что можно будет сэкономить на обеде. Чудесно это устроено в Америке! — продолжал он: — берешь стакан пива и можешь наесться досыта, ничего за это не приплачивая… Да, Америка — это такая сторонка, где и до сих пор еще текут медовые реки… Подойдя к ресторану, путник отодвинул японскую тростниковую циновку, закрывавшую широкий вход, и вошел. Было еще рано, и в ресторане не было ни одного посетителя. За прилавком сидел высокий молодой человек без пиджака и следил глазами за тем, как электрический веер разгонял мух. — Стакан пива! — потребовал подмастерье, останавливаясь у прилавка. — Прошу прощенья, что я помешал вашим мечтам… — Каспар Ридинг! — воскликнул вдруг человек без пиджака, вскакивая со стула. — Свят, свят, свят! Ты ли это или твой дух? Как ты сюда попал? — Тот же вопрос могу я предложить и тебе, Люциан Брендель, — ответил гость, — так как, когда я видел тебя в последний раз, ты был без сапог, а теперь… — Теперь я хозяин этого кабачка, — засмеялся Люциан Брендель, — кроме того, мне принадлежит еще этот дом и, — тебе-то я могу это доверить, — в банке у меня лежат двадцать тысяч долларов наличными денежками. Но, прежде всего, объясни мне, Каспар, как ты попал в Америку и как тебе живется? — Как мне живется, об этом ты можешь судить по тому, что я до сих пор еще скитаюсь по свету с котомкой за плечами, — отвечал Каспар. — Для разнообразия я, вместо Европы, скитаюсь теперь по Америке. — Чудесное было времечко тогда, Каспар, — воскликнул Брендель, — когда мы странствовали с тобою вдвоем… я вспоминаю его с наслаждением, так как ты был прекрасным товарищем, Ах, я дурак! — вдруг прервал он себя: — стою себе здесь да болтаю и не подумаю о том, что ты, наверное, устал и голоден, и хочешь выпить. Садись-ка, сейчас тебе будет все подано. Только мне самому придется сходить для этого в кухню и в погреб, так как пока я здесь совершенно один… по крайней мере, в настоящее время… Последние слова Бренделя сопровождались такой выразительной улыбкой, что Каспар тотчас догадался, что достойный хозяин собирается жениться. Ридинг снял шляпу, скинул с плеч котомку и уселся в уголке, размышляя о том, при каких странных обстоятельствах можно встретиться иногда после долгой разлуки. Целых три года прошло с тех пор, как он встретился с Бренделем в жалкой штутгартской харчевне. Они подружились и дальнейшее странствование продолжали вдвоем, деля по-товарищески радость и горе, иногда голодая, иногда имея все вдоволь. Люциан Брендель был превосходным пирожником и легко мог бы получить работу в лучших кондитерских. Но он был по натуре настоящим венцем, легкомысленным и веселым парнем, и не очень-то гонялся за работой. Он был хорошим певцом, великолепно подражал всем птичьим голосам и не раз восхищал Каспара своими талантами. После трех месяцев совместной жизни они расстались, и виноват в этом был Брендель или, скорее, прекрасная белокурая хозяйская дочка, благодаря которой он застрял в небольшом баварском городке. Брендель был большим поклонником женщин, и красивая девушка могла сделать с ним, что хотела, даже заставить его взяться за работу. Ридинг один отправился дальше, и с тех пор больше ничего не слыхал о своем друге. И вот, через три года, он снова встречает его, но уже по ту сторону океана, и не бедным странствующим подмастерьем, а человеком, очевидно, завоевавшим свое счастье. — Вот и я, — раздался в эту минуту голос Бренделя. — Вот тебе холодное калифорнийское вино, ростбиф и яичница с ветчиной… ешь на здоровье и знай, что я тебя уже не отпущу и помогу тебе выйти в люди. Вот тебе моя рука. Каспар едва заметно улыбнулся. Люциан заметил его улыбку и огорченно проговорил: — Ты смеешься над моим предложением. Ну… я ведь знаю, что ты только для виду притворяешься бродягой… нет, нет, не защищайся… меня не проведешь… Помнишь, в Штутгарте ты получил письмо: «Графу Каспару Ридингу»?.. Я знаю, что тебе только нравится такая жизнь, а на самом деле… Ну, да это не мое дело… — Да нет же, товарищ; напротив, я тебе очень благодарен, — прервал его Ридинг, пожимая ему руку. — Ты всегда был славным малым и остался им даже здесь, в этой бессердечной, эгоистичной стране. — Ага, и ты уже успел узнать янки! — рассмеялся Люциан. — Да, я знаю, что здесь можно умереть на улице с голоду, и никому до этого не будет дела. Самое большее, если отпихнут в сторону тело, чтобы оно не загораживало дороги. — Проклятая это сторонка, страшно жить здесь бедняку! Но, вместе с тем — это великая, чудесная страна, в которой можно быстро найти свое счастье. Я вижу это по себе. — Расскажи-ка мне, — попросил Ридинг, — что с тобой случилось. — С удовольствием, — отвечал Брендель. — История моего быстрого обогащения довольно простая. Мне надоела Европа, и я подумал, что в Америке, пожалуй, будет лучше. Приехав в Нью-Йорк, я стал искать службу. Но в Америке кондитерские товары приготовляются на фабриках машинным способом, и мне нечего было здесь делать. Четыре недели проискал я работы, деньги мои пришли к концу, и я очутился в довольно плохом положении. В конце концов, пришлось взяться за первую попавшуюся работу: я сделался грузчиком в гавани. Тебе ведь известно, что я всегда был сильным малым… меня даже прозвали «сильным венцем». И вот эта сила в Америке сослужила мне хорошую службу. В качестве грузчика я зарабатывал два, а при сверхурочной работе и три доллара в день. Заработок, как видишь, недурной, но работать приходилось среди такого сброда, который отравлял мне все существование. В гавани работали китайцы, негры, ирландцы, испанцы, итальянцы, немцы — все народ, прошедший сквозь огонь и воду. Малейшая ссора… и в ход пускались ножи и револьверы. Ни одного дня не проходило без кровопролития. Однажды из-за какого-то пустяка я поссорился с одним негром. Молодец выхватывает из кармана бритву и, как зверь, бросается на меня. Будь на моем месте другой, тут бы ему был и конец, так как этот негр был настоящий геркулес по силе; но я не растерялся и ударом ноги в живот сшиб его с ног. Негр полетел кувырком в воду, — дело происходило на палубе судна, которое мы разгружали, — и так неудачно, что больше не вынырнул. Остальные рабочие, особенно немцы, с которыми я всегда держался вместе, громкими криками приветствовали мою победу. Но один из них, давно живущий в Америке, отвел меня в сторону и сказал: — Послушайся-ка, Брендель. моего совета и удирай поскорее отсюда: один из негров уже побежал за полицией. Здесь не посмотрят на то, кто был прав, и запрячут тебя на год в тюрьму. Я не заставил себе два раза повторить этот совет и, в чем был, удрал из Нью-Йорка. Снова начались мои скитания из города в город. Плохо мне пришлось, нигде я не мог найти работы. Наконец, я попал в штат Индиану и был вынужден наняться работником на ферму, несмотря на все мое отвращение к подобному труду. Три доллара в неделю на всем готовом!.. На это еще можно было просуществовать, но гнуть спину с пяти часов утра до шести вечера под палящим солнцем… ну, это может выдержать только безмозглая скотина! Шесть недель проработал я так, а затем потребовал расчет. Хозяин уплатил мне следуемые двадцать долларов и, в придачу за то, что я каждый вечер развлекал его и его дочерей игрой на фортепиано, дал мне свое поношенное платье. Он сам находил, что такому человеку, как я, место в городе. У него как раз были дела в Индианаполисе, и он предложил мне подвезти меня до города. В город мы приехали вечером, и фермер пригласил меня поужинать вместе. После ужина он спросил содержателя, нет ли в городе каких-нибудь интересных развлечений. — О, да, — отвечал тот, — есть цирк. Сегодня там особенно интересно: к нам приехали известные борцы, и среди них знаменитый чемпион, ирландец Бультон. Никто еще не поборол этого силача. Он обещал десять тысяч долларов тому, кто его поборет, но не нашлось ни одного охотника рисковать своими костями. Мы отправились в цирк. «— Десять тысяч долларов — хорошенькая сумма, — думал я по дороге туда, — и для того, чтобы их получить, нужно только этого Бультона положить на обе лопатки… не Бог весть, какой труд!..» Мой фермер взял два билета, и мы заняли свои места. По окончании обыкновенного представления началась борьба. Последним выступал знаменитый ирландец. Вместе с ним на арену вышел его импресарио, маленький человечек в черном сюртуке и цилиндре. Этот импресарио дерзко заявил, что Бультон великий борец, и нет человека сильнее его на свете.. — Вот вам доказательство, — воскликнул человечек, — мы внесли в контору «Леви Бродерс и К 0 » в Индианополисе десять тысяч долларов наличными деньгами. Их получит тот, кто положит м-ра Бультона на обе лопатки. Нет ли здесь желающего заработать эти денежки?.. конечно, нет!. значит, мистер Бультон… — Позвольте, сэр! — крикнул тут я с галерки. — Я желаю померяться с ирландцем. Я и посейчас не понимаю хорошенько, как это у меня вырвались эти слова. Публика разразилась неистовым «галло», и восторг толпы дошел до таких пределов, что несколько энтузиастов на руках снесли меня на арену. Ирландец смерил меня с ног до головы своим взглядом. Он, вероятно, думал испугать меня своими выпученными глазами и бульдожьими зубами. Маленький импресарио отвел меня в сторону и осведомился, живы ли мои родители, и не нуждаются ли они в моей поддержке. — Нет, — отвечал я. — Может быть, у вас есть возлюбленная, которая будет очень убиваться, когда… Ведь знаменитый Бультон имеет привычку бросать своего противника с такой силой, что тот перелетает через арену и разбивает себе череп о землю. — Ничего, — ответил я, — моя голова удивительно крепка. — Значит вы в самом деле решаетесь выступить против страшного Бультона? — Конечно. А как обстоит дело насчет десяти тысяч долларов? Где банковая квитанция? — Она у владельца цирка, — сказал импресарио, и элегантно одетый господин со множеством перстней на пальцах подтвердил его слова. — В таком случае, мы можем начинать, — сказал я, скидывая сюртук и жилет. Я засучил брюки до колен и стал в позу. Импресарио еще раз попытался отговорить меня, но я рукой отстранил его и заявил, что желаю, чтобы мистер Бультон переломал мне ребра. — Вы выступали когда-нибудь публично? — спросил робко человечек в цилиндре. — Нет. — Ваша профессия? — Пирожник. Это заявление в значительной степени успокоило человечка. Он громко рассмеялся и крикнул публике: «Этот джентльмен — кондитер. Он хочет бороться с мистером Бультоном: человеку охота превратиться в лепешку». — Начинать! Начинать! — кричала публика, топая ногами и хлопая в ладоши. Маленький человечек отошел в сторону, судья подал знак, и началась потеха. Ирландец был здоровый малый, в этом я должен признаться. Когда он схватил меня за руки и начал их мять, я подумал, что дело, пожалуй, окончится для меня плохо. Однако, я не остался в долгу у него. Что тебе долго рассказывать… мы боролись целый час, дело было нелегкое, но я все-таки уложил его на обе лопатки. Лежит он подо мной, вращает глазами, а судья все еще не дает свистка — он куда-то спрятался вместе с прочими плугами, не желая присудить мне моих десяти тысяч, добытых мною с таким трудом. Но тут вся публика, как один человек, вступилась за меня. Американцы ведь народ горячий: когда разойдутся — настоящие дьяволы. — Пирожник победил! Пирожник победил! — раздались крики, и несколько десятков человек вскочили на арену. — Ирландская собака до сих пор еще лежит на спине… Эй, судья! Будешь ли ты свистеть, каналья?! Десятки рук схватили судью, и дюжина револьверов направилась на него. Судья засвистел, как взбесившийся ночной сторож. — Подавайте чек, — говорю я спокойно, подымаясь. Ирландец продолжал лежать, так как окончательно лишился чувств. Маленький импресарио подскочил ко мне с криком: — Он должен дать ему завтра реванш, это простая случайность — мы еще не обязаны платить… Но тут публика набросилась на него и избила так, что его пришлось отправить в больницу. Владелец же цирка, не желая, очевидно, компрометировать своего предприятия и будучи к тому же справедливым человеком, вручил мне чек, говоря: «Завтра утром вы получите по нему десять тысяч долларов, вы их честно заработали». — Почему завтра? — закричали мои заступники. — Сейчас же, сию минуту Леви Бродерс должны выдать пирожнику деньги! Толпа на плечах вынесла меня из цирка и донесла до банкирской конторы. Конечно, банк был закрыт, а сам владелец его спал, но его разбудили, крича, что перебьют ему все стекла, если он сейчас же не уплатит по чеку. Мистер Леви, владелец конторы, разбуженный со сна, накинул на себя сюртук сверх ночной сорочки, вышел на балкон и сказал: — Леди и джентльмены, мне доставляет громадное удовольствие уплатить сейчас же победителю следуемые ему десять тысяч долларов. Наша фирма в торговых делах не знает никаких проволочек и отсрочек. И, захватив с собою ключи, он, во главе всей толпы, как был в ночном костюме, отправился в контору, где звонким золотом отсчитал мне всю следуемую сумму. Конечно, в эту ночь я не смыкал глаз. Всю ночь мы пропьянствовали. Бравые граждане оспаривали друг у друга честь платить за меня. Наконец, меня доставили в отель, и солнце стояло уже высоко, когда я улегся в постель, положив свои денежки под голову. Когда я проснулся вечером, все случившееся показалось мне чудесным сном. Но восхитительный вид кредитных билетов скоро убедил меня, что это было наяву. За завтраком я развернул газеты, и во всех черным по белому значилось, что Люциан Брендель, пирожник из Вены, сильнейший человек в Соединенных Штатах. — Мистер Брендель, — услышал я за собой голос, — позвольте, прежде всего, пожелать вам доброго утра или, вернее, доброго вечера. — Ах, это вы, мистер Леви, что привело вас ко мне? — Я хочу вам подать хороший совет, — отвечал Леви, усаживаясь напротив, — так как желаю вам добра. Во-первых, не боритесь больше: в счастье нельзя быть уверенным… если вас победят хоть один раз, ваша слава пропала. Во-вторых, вы можете теперь нажить капитал… в Америке надо ковать железо, пока горячо. Я знаю один хороший ресторанчик; его дела недурны, но хозяин его хочет возвратиться в Европу и потому продает его дешево. Если вы его купите, он сделается для вас золотым дном. Целый месяц у стойки будет давка: всякий захочет взглянуть на знаменитого борца; весь Индианаполис устремится к вам. Через месяц, конечно, появится свежая новость, и посетителей у вас поубавится, но и за месяц вы успеете заработать столько, что окупите все расходы на приобретение дома и предприятия. Предложение мне понравилось. Я осмотрел вместе с Леви дом и ресторан, уплатил его хозяину восемь тысяч долларов и на другой же день открыл ресторан под своей фирмой. Леви, конечно, получил хороший куртаж: в Америке никто ничего даром не делает. Предсказание его исполнилось буквально. Публика толпилась в моем ресторане, места у стойки брались положительно с бою. В течение пяти недель я заработал около десяти тысяч долларов. Потом посетителей стало меньше, но и теперь я не могу жаловаться на плохие дела. Вот видишь, друг мой, как можно завоевать себе в Америке счастье. Нужно только браться за то, что, в сущности, меньше всего знаешь. Глава II. Счастливый жених — От всей души желаю тебе счастья, — сказал Каспар Ридинг, протягивая другу руку. — Ты всегда был бравым малым, и я предчувствовал, что ты выйдешь в люди и, рано или поздно, будешь богат. — Однако, дело на том не станет, — воскликнул Люциан, снова принимая таинственный вид, — богатым- то я буду… ого, очень богатым! Я и сейчас довольно богат, но в непродолжительном времени я стану во много раз богаче. — Каким образом? не открыл ли ты где-нибудь золотые или серебряные россыпи? — Нет… Ну, уж признаваться, так признаться во всем! На днях я женюсь, и у моей невесты, кроме громадной фермы, есть еще около ста тысяч долларов. — Ого!.. Это недурно! — воскликнул Каспар. — Действительно! — самодовольно произнес Люциан Брендель. — Эта женитьба для меня большое счастье. Впрочем, ты ведь не видал еще моей невесты. Я тебе ее сейчас покажу, и я уверен, что она тебе тоже понравится. При этих словах Люциан вытащил из кармана фотографическую карточку и подал ее приятелю. — Ну, что скажешь? Взглянув на портрет молодой женщины, Каспар должен был сознаться, что такого прекрасного создания он еще в жизнь свою не видал. Как очарованный, рассматривал он карточку и не мог насмотреться. В эту минуту он почувствовал в душе своей некоторую зависть. Не тому, конечно, завидовал он, что приятель его с женитьбой приобретает большую ферму да сто тысяч долларов в придачу… конечно, нет. Как подозревал Брендель, Каспар действительно был богат. Он принадлежал к старинному аристократическому немецкому роду. Пресытившись светской жизнью, он вел кочевую жизнь бесприютного бродяги, лишь время от времени возвращаясь к своим обычным занятиям и к своему обычному кругу знакомых. И он должен был признаться, что эта жизнь гораздо интереснее и лучше бесцветной бесцельной жизни светского человека. Борьба за существование, богатство впечатлений, жизненный опыт — все это с избытком вознаграждало его за отказ от шелковых подушек и чистокровных лошадей. И какими скучными, жалкими, бесцветными куклами казались ему люди его общества, когда он возвращался к ним после своих долгих странствований! Итак, он не завидовал карьере Бренделя, нет… но прекрасная молодая женщина, изображенная на портрете, которой едва минуло двадцать лет, с жгучим испанским лицом, с темными, вьющимися волосами и прекрасной сильной фигурой — всякий тут позавидовал бы Бренделю. — Как вижу, она тебе очень понравилась, — довольным голосом произнес счастливый ресторатор. — Охотно верю! Итак, я думаю: через несколько недель мы обвенчаемся — дело у нас почти решено. Ты, конечно, будешь на свадьбе. И пир же я задам на славу. Ридинг, смеясь, пожал руку приятеля: он искренне радовался его счастью. — Но где же твоя невеста, и как ты познакомился с ней? — спросил он, все еще рассматривая портрет, лежащий на столе. — О, это очень просто, — отвечал Брендель, — и опять-таки за знакомство с ней я должен быть благодарен своей удачной борьбе. — Как так? — Через три или четыре недели после того, как я стал хозяином, однажды вечером, когда я уже собирался ложиться спать, к моим дверям подъехал элегантный экипаж. Дама, сидевшая в нем, сама правила лошадью. Передав подбежавшему слуге вожжи и приказав ему подождать немного, она вошла в ресторан. Вообрази себе мое удивление! Я не мог глаз оторвать от нее, так она была прекрасна. — Вы мистер Люциан Брендель? — спросила она, окинув взглядом залу и оглядев меня с ног до головы. — Вашу руку! я так много читала и слыхала о вас, что захотела познакомиться и поговорить с вами. Я — Магги Гвинес, имею ферму в Лапорте, в штате Индиана. Впрочем, меня не только в Лапорте, но и в Индианаполисе знает каждый малый ребенок. Пока она говорила, я не сводил с нее глаз. И когда она посмотрела на меня своими чудными темными глазами, я впервые в жизни почувствовал, что от нее я хочу большего, чем мимолетного наслаждения. На этот раз это была серьезная любовь. Я почувствовал это с первой же минуты. Ах, Магги Гвинес, — воскликнул Брендель, одушевляясь, — это — удивительная женщина: ты сам убедишься в этом, когда познакомишься с нею. Она ничуть не похожа на других женщин, которые не знают, за что взяться от скуки. — Она девица или вдова? — спросил Ридинг. — Ты ее называешь: «женщина». — Она вдова. — Давно овдовела? — Она недолго была замужем. Муж ее, семидесятилетний старик, скоро умер. Но он был колоссально богат, и все свое богатство он оставил своей красавице-жене. Я собрал справки: ее ферма — это настоящее Эльдорадо. По величине она равняется доброму немецкому княжеству. У нее прекрасный дом, множество слуг и скота… А в банке в Индианаполисе у нее лежит свыше ста тысяч долларов. — Ты разве уже помолвлен с вдовой? — спросил Ридинг. — Ты говоришь о ее состоянии, как о своей собственности. — Да… еще в тот самый вечер, как мы встретились, все было сказано между нами, — отвечал Брендель. — Она так много читала обо мне, что была без ума. Она не могла дождаться помолвки, и мы сейчас же покончили все. — Действительно, дело у вас пошло быстро, — заметил Ридинг, улыбаясь. — Ну да, это по-американски. Мы поговорили друг с другом и действительно быстро узнали, что как нельзя более подходим один для другого… А знаешь, ты явился ко мне удивительно кстати. Я как раз теперь ломал себе голову, где мне взять заместителя, так как завтра утром должен непременно отправиться в Лапорт. — Зачем? Что тебе там нужно? — спросил, насторожившись, Ридинг. — Надо же мне посмотреть ферму, хозяином которой я собираюсь сделаться. К тому же, фермерша пригласила меня к себе. Неудобно же не исполнить ее просьбы, да еще нужно переговорить о некоторых мелочах… Да, Ридинг, мое счастье, что я зарабатываю хорошие денежки, без этого наверняка не удалось бы мне жениться на прекрасной вдове. Американцы практичны даже в сердечных делах. — Уж не требует ли она у тебя денег? — Да. — Зачем? — Видишь ли, она желает убедиться, действительно ли я солидный человек, и я обещал ей привезти показать 10 тысяч долларов. Тогда мы и обвенчаемся. Каспар пожал плечами. — Ты знаешь, мне это не нравится. — Что ты? — рассмеялся Брендель. — Сразу видно, что ты не американец. — Таково мое мнение… Но оставим этот спор. Что же ты думаешь делать с рестораном? — Теперь я думаю передать его тебе с тем, чтобы первое время барыш делить пополам, а потом, когда ты соберешь нужную сумму, ты сумеешь откупить его у меня и также жениться ни какой-нибудь богатой вдовушке. — Ну, это мы увидим! — отвечал Ридинг. — Заместить тебя на несколько дней, пока ты будешь гостить у невесты, я согласен, а на счет покупки предприятия я еще подумаю. На том приятели пока и порешили. Глава III. Черный кот На другой день Брендель уехал в Лапорт. Перед отъездом он показался приятелю, чтобы пощеголять перед ним своим нарядом и своей массивной золотой цепью на жилете. Каспар ему заметил: — Знаешь, чем больше я размышляю, тем больше мне эта история с деньгами не нравится. Здесь что-то нечисто! Если твоя невеста действительно так богата, как уверяют, зачем ей твои деньги? На это замечание Брендель ничего не сказал и стал прощаться. — Долго ли ты пробудешь в отсутствии? — спросил Ридинг. — Дня через два-три я буду дома. А пока, до свидания. Ридинг остался один в ресторане. …Прошли назначенные два дня, но Брендель не возвращался. — Подождем еще, — решил Ридинг, — видно, ему понравилось у невесты… Но Брендель и не думал возвращаться, так что Ридинг начал беспокоиться. — Однако, это уже слишком! Девятый день, а его все нет! Хотя бы написал, по крайней мере, — думал Каспар, укладываясь в постель. Дом Бренделя был двухэтажный, и спальня находилась в верхнем этаже. Но Ридинг решил ночевать внизу в кухне, чтобы услышать, если бы воры вздумали забраться в ресторан. Ложась спать, он клал всегда возле себя заряженный револьвер и, будучи хорошим стрелком, не испытывал ни малейшего страха. Но ему одному в целом доме было скучно. Будь у него хотя собака, он чувствовал бы себя совсем иначе. Но и собаки не было. Единственным сожителем Каспара был большой черный кот, находившийся постоянно в кухне и обыкновенно тихо сидевший на печке, даже не мурлыча. Но вот уже два дня, как кот пропал. — Черный красавец, очевидно, влюбился и ухаживает на крышах за дамой сердца, — решил Ридинг. — Да, животные в этом отношении подобны людям, или, вернее, — люди подобны животным: мой приятель застрял в Лапорте и не думает возвращаться домой, а кот тоже покинул меня ради любовных похождений… Я же должен здесь скучать и довольствоваться фотографией. Так размышлял Ридинг, уже лежа в кровати и рассматривая снова портрет Магги, оставленный его приятелем. Невольно он поцеловал портрет и сам на себя рассердился за это. — Глупости! нет, даже больше — пошлость! — воскликнул он. — Она невеста моего приятеля, и я не позволю себе разрушать чужое счастье. С такими мыслями он потушил свечу, улегся поудобнее и скоро заснул. Долго ли он проспал, он не знал, но вдруг какой то шорох разбудил его. Каспар схватил револьвер и, приподнявшись на кровати, стал прислушиваться. Шорох раздался снова, затем глухой стук; звуки шли, как ему показалось, из ресторана. Ридинг бесшумно встал, осторожно зажег свечу и в одной рубахе, со свечой в руке и револьвером в другой, бросился в ресторан. Но, обойдя все закоулки, он не нашел ничего подозрительного. Осмотрел кассу, — заперта. — Очевидно, мне пригрезилось, — прошептал Ридинг, взглянув еще раз на железные шторы на окнах и двери. — Никаких воров здесь нет! С этими словами он вернулся в кухню и собрался снова улечься, как опять раздался шорох. — Значит, я не ошибся!.. Но ведь я же осмотрел всю залу, — там никого нет. Ах!.. да это в погребе!.. Погреб при ресторане был устроен, как все погреба в Америке: единственный вход в него был из кухни и закрывался окованной железом дверью. За этой дверью находилась лестница вниз. Правда, в погребе было еще окно на улицу, через которое сбрасывался в него уголь прямо с тачки. Ридинг удивился смелости злодея, решившегося залезть в погреб — ведь это значило самому забраться в мышеловку: выбраться на улицу через окно было очень трудно, почти совсем невозможно. Шум внизу усиливался. Ридинг услышал, как упала жестяная посуда, и вслед за тем послышались жалобные звуки, сразу разогнавшие его страх. — Как это мне сразу не пришло в голову? — воскликнул Каспар, смеясь. — Ведь это же мой сожитель, черный кот. Топчется там, бедняга, и не знает, как ему выбраться. Ну, так и быть, черный дьявол, на этот раз я буду милостив и выпущу тебя. С этими словами Ридинг нагнулся и поднял дверь. С свечой в руке он начать спускаться в погреб. Револьвер его остался наверху — настолько он был уверен, что только кот нарушил его ночной покой. — Кис-кис, — позвал он, спустившись на несколько ступенек, — иди-ка сюда! куда ты забрался? Кот притаился и не шел на зов. Ридинг спустился еще немного и увидел зеленые огоньки кошачьих глаз. Еще ступенька и… дикий крик вырвался из груди Каспара. Он пошатнулся, и холодный пот выступил у него на лбу. У самой лестницы, ведущей в погреб, лежал совершенно голый труп. Кот сидел на груди несчастного, терся головой о его щеки и, быть может, лизал кровь, которая текла из раны, зиявшей на правом виске трупа. Ридинг, шатаясь, спустился вниз. Ему удалось пересилить свой ужас, и теперь он хотел во что бы то ни стало узнать, какое ужасное преступление совершено в этом погребе. С каких пор лежит здесь труп? Знал ли об этом Брендель или, быть может, он сам… Но Каспар сразу же прогнал эту мысль. — Люциан Брендель — убийца!.. Нет, я могу головой поручиться, что это невозможная вещь. Действительно, через полминуты Каспар ясно убедился, нагнувшись над трупом, что его приятель — не убийца: убитый был… сам Люциан Брендель. С диким криком упал Ридинг на колени перед трупом, черный кот забился в темный угол, свеча в руках Каспара освещала мертвое лицо Люциана Бренделя. Глава IV. Суд Линча Придя несколько в себя, Ридинг, вне себя от ужаса и горя, бросился вон из погреба. — Скорее за полицией! может быть, убийца еще не успел скрыться далеко… Пробежав несколько шагов, Ридинг наткнулся на полицейского. — Скорее! Убийство! Убит Люциан Брендель, содержатель ресторана. Полицейский свистнул. Прибежали еще полицейские, с ними сыщик. Собралась толпа. — Брендель убит! — переходило из уст в уста. Придя в ресторан, полицейские спустились в погреб и осмотрели подробно труп и место происшествия. Несчастный был убит в доме. Если бы труп был вброшен через окно, оно не было бы заперто изнутри. Начался допрос: — Кто вы такой? Как вы очутились в Индианаполисе? — допрашивал начальник полиции Ридинга. — Давно ли вы знали Бренделя? Где вы с ним познакомились? Ридинг отвечал на все вопросы. Проверили кассу. Все было в порядке: вся выручка была записана и деньги целы. — Все-таки я должен вас арестовать, — сказал начальник. — Может быть, все, что вы говорите, правда, но… странно, как это Брендель так на слово доверил вам все дело на время своего отсутствия… ведь он вас в течение нескольких лет не видал, и вдруг… * * * Камера, в которую отвели Ридинга, была мала и неуютна, но он не унывал. — Через день-другой меня выпустят. Не могут же они подозревать меня в убийстве друга?! Боятся, чтобы я не скрылся… я нужный им свидетель: ведь я открыл им труп Бренделя. Так успокаивал себя Ридинг. На следующий день его позвали на допрос, и из вопросов следователя он, к ужасу своему, убедился, что его действительно подозревают в страшном преступлении. Совершенно разбитый, возвратился Ридинг в свою камеру. Что делать? Обстоятельства сложились для него очень неблагоприятно: все улики были против него. Но кто же убил? С какой целью? Неужели… Но Ридинг гнал от себя эту мысль. — Магги!.. такая молодая, красивая?!.. Нет, нет! Днем пришел к нему адвокат. На мгновение у Каспара мелькнула мысль открыть ему свое настоящее имя, но потом он раздумал. — Нет, это только усилит подозрения. Кто в Америке поверит, что немецкий граф путешествует под видом подмастерья… — Что ждет меня? — спросил он адвоката. Тот замялся. — Я надеюсь, что на ваше счастье судьи окажутся столь интеллигентными, что разберут все внимательно… — Ну, а если нет?! — Тогда… тогда… казнь. Ридинг побледнел. Умереть на чужбине!.. Да еще позорной смертью!.. О, это ужасно! — Я боюсь худшего… — продолжал адвокат. — Судьи могут еще оправдать вас… но… — Но что же? Я вас не понимаю! — Тс-с-с! Вы слышите? — адвокат весь превратился в слух. Каспар, в свою очередь, прислушался. — Что это? я слышу шум и крики на улице… Адвокат весь дрожал от страха. — Что здесь такое? — Я не ожидал так скоро… Жители Индианаполиса возбуждены убийством Бренделя. Он был любимцем города, и они хотят линчевать его убийцу… Боже!… Адвокат не договорил. Дверь камеры разлетелась в куски. Тюремная стража была частью просто оттеснена толпой, частью сбита с ног, и дикая, гогочущая, возбужденная толпа ворвалась и наполнила камеру. С криком ужаса отскочил Ридинг в дальний угол. Он не был трусом, но вид разъяренной толпы, готовой на всякие зверства, привел его в ужас. От нее нечего было ждать пощады. Справедливость в таких случаях становится несправедливостью. Толпа жаждет крови, жаждет убийства. Она убивает уже не из мести за совершенное убийство, а просто для того, чтобы самой убить. Действительно, зрелище было ужасное: толпа, ворвавшаяся в камеру Ридинга, состояла из подонков общества: оборванцев, пропойц всех наций и цветов. У многих были ножи и револьверы. — Что вам угодно? — крикнул Ридинг, овладев собой. — По какому праву вы явились сюда? — Убийцу сюда! Подавайте нам убийцу сюда! — ревела толпа. — Мы не доверяем подкупленным судьям, мы сами судьи! — визжала какая-то женщина с растрепанными волосами, как у фурии. — Мы сами судьи! Несколько десятков рук протянулись к Ридингу. Его схватили и прежде, чем он успел опомниться, вытащили на улицу. Вся улица у тюрьмы была запружена разъяренной чернью. — Послушайте вы, жители Индианаполиса! — крикнул Каспар, тщетно стараясь вырваться из охвативших его объятий. — Послушайте… то, что вы хотите сделать, это — позор, варварство! Вы хотите убить человека! Я не виноват!.. клянусь вам… Это не я убил Бренделя!.. Но его не слушали. Из толпы выделился какой-то рыжебородый гигант, с виду кузнец. — Все должно идти по форме. — крикнул он. — Станьте на эту бочку, Каспар Ридинг, чтобы всем было вас видно. Десятки рук подхватили Каспара и поставили его на бочку. Толпа снова заревела. Раздались свистки, даже выстрелы, и несколько пуль пролетело мимо него. — Не стрелять! — заревел снова кузнец. — Смирно! и слушать, что я скажу. — Тише! Кузнец Ансвель хочет говорить. Все стихли. Кузнец взобрался на огромный ящик, и его геркулесовская фигура господствовала над толпой. — Жители Индианаполиса! — начал он. — Мы собрались здесь судить судом Линча убийцу нашего согражданина. Суд этот наследие наших предков, и мы ни за что на свете не откажемся от права на него. — Браво! Браво! да здравствует кузнец Ансвель! — На этот раз дело идет об иностранце, явившемся в наш город и совершившем ужасное преступление: он убил нашего уважаемого согражданина, Люциана Бренделя. — Мщение! Смерть убийце! — раздались крики. — Мы, жители Индианаполиса, отомстим за него, — сказал кузнец, указывая на Каспара. — Убийца перед вами. С диким ревом толпа кинулась к бочке, на которой стоял Ридинг. Мгновение и его растерзают. Но он не дрогнул. — Раз смерть неизбежна — умру, как мужчина, — решил он и остался спокоен. — Жители Индианаполиса! — загремел снова голос кузнеца. — Выслушайте меня… судьи посадили этого молодчика в тюрьму и решили начать процесс! Следствие будет тянуться без конца, а убийца тем временем, если у него есть денежки, сумеет удрать. Долой такой суд! Суд Линча короче! — Суд Линча! Суд Линча! — Смерть ему! На виселицу его! — ревела толпа. — Полиция! — раздался вдруг крик. — Шериф с целым отрядом полицейских! — Полиция нам не помешает. Хватайте убийцу и марш за мной! — скомандовал кузнец. — Живее в лес, в лес! С дикими криками «да здравствует Линч» потащили жертву по направлению к лесу. Однако, полиция была близко. Раздалось несколько выстрелов: шериф расчищал себе дорогу сквозь толпу. Навстречу ехала крестьянская телега. Толпа, по знаку кузнеца, стащила крестьянина с телеги и бросила в нее Ридинга; затем в телегу вскочил Ансвель и еще несколько человек и ударили по лошадям изо всей силы. Через полчаса самозваные судьи достигли укромного уголка в лесу. Каспара сняли с телеги и поставили под деревом. — Молись! — крикнул кузнец. — Ты приговорен к смерти судом Линча! — Вы убийцы! — отвечал Ридинг. Ему накинули петлю на шею. Еще секунда, и все будет кончено… — Шериф, шериф! — раздались крики. Снова послышались выстрелы, и палачи бросились врассыпную. К несчастью, державшие ветку тоже бросились бежать вместе с остальными. Ветка выпрямилась, и несчастный Каспар, потеряв сознание, повис в воздухе. Из чащи леса появилась прекрасная молодая женщина с двумя негритянками. Это она своими выстрелами нагнала панику на палачей и обратила их в бегство. — Живо, — скомандовала она, — одна пусть лезет на дерево и нагнет ветку, другая пусть поддержит повешенного, чтобы он не упал, а я перережу веревку! В один момент все было исполнено. — Живее в экипаж, и домой! Гоните лошадей! До восхода солнца мы должны быть дома! Бегом донесли женщины бесчувственного Каспара до оставленного ими в лесу экипажа и быстро помчались из леса. Дорогой Каспар пришел в себя. — Где я? — прошептал он. — Я не повешен… Что это?.. Она?… живой портрет… — Он говорит о моем портрете. Очевидно, он видел его у Бренделя… — Так это не сон? — воскликнул Каспар. — Я вас вижу наяву? Где же я? — Вы в экипаже, который навек увозит вас из этого ужасного места. — Я спасен! — вырвался у него крик облегчения. — Я спасен! Но куда вы везете меня? — К себе домой. — К вам?! — Да, ко мне, в Лапорт. — В Лапорт… в Лапорт… значит, вы… — Магги Гвинес, фермерша из Лапорта, — отвечала молодая женщина, блеснув своими прекрасными черными глазами. Глава V. Прекрасная вдова Гвинес Уже целых восемь дней прошло с тех пор, как Ридинг очутился в Лапорте. Все случившееся с ним в последнее время не прошло для него даром, и первые дни на ферме он провел в постели. Молодая вдова почти не отходила от его кровати. Когда он, наконец, встал, радость ее была неподдельная. Во время своей болезни Каспар ни о чем не расспрашивал Магги, но ему доставляло невыразимое наслаждение смотреть на нее и слышать ее голос. С каждым днем он все сильнее и сильнее привязывался к прекрасной фермерше. Теперь он уже не допускал и мысли о том, чтобы Магги могла быть каким бы то ни было образом причастна к убийству Бренделя. Эта женщина, так самоотверженно спасшая его и ухаживавшая за ним во время его болезни, не могла обагрить свои руки кровью. Зато теперь ему хотелось узнать, что заставило ее рисковать своей жизнью ради его спасения. Ведь если бы его судьи узнали, кого они приняли за шерифа, ей бы несдобровать. — Я не знаю, мистрис Гвинес, — сказал Каспар по выздоровлении, — чем я сумею отблагодарить вас за все то, что вы для меня сделали. Вы спасли мне жизнь и во время моей болезни ухаживали за мной, как… как только любящая жена может ухаживать за своим мужем. — Поверьте, мистер Ридинг, — отвечала вдова, — я сделала это от чистого сердца. Вы уже почти поправились, но вы должны еще пока оставаться у меня, так как только здесь можете быть уверены в своей безопасности. — Как? Неужели вы думаете, что я могу снова попасть в руки судей Линча? Я ни за что не вернусь в этот проклятый город, где пережил самое страшное в моей жизни. — Вас разыскивает полиция, так как знает, что вы бежали, а потому я прошу вас оставаться пока у меня. Каспар горячо поцеловал руку Магги и воскликнул: — Но что будут говорить о вас, если узнают, что в вашем доме так долго находится мужчина? — Я не считаюсь с тем, что говорят обо мне другие, — отвечала гордо вдова, — я слишком ненавижу и презираю для этого людей! — И… ненавидя людей, вы спасли меня?!.. Магги не владела больше собой. — Я спасла тебя… вас… для себя! Я люблю тебя, Каспар! — воскликнула она, падая в его объятия. — И я люблю тебя, Магги! С той минуты, как я увидел твою карточку, я тебя безумно полюбил, — говорил Каспар, прижимая ее к своей груди. — Я не расставался с твоим портретом даже в тюрьме. Я чувствовал, что еще встречусь когда-нибудь с тобой! — О, Каспар, прошу тебя, не покидай меня больше! — Я твой навек, — отвечал Каспар. По просьбе Каспара, Магги еще раз рассказала ему, как она случайно очутилась недалеко от тюрьмы во время суда Линча. Увидев, что толпа повлекла его в лес, она помчалась на своем экипаже туда же. — Я догадалась, куда злодеи привезут тебя и, опередив их, спряталась в кустах вблизи места казни. Я хорошо знала, чем я рискую, спасая тебя, но… любовь не боится жертв. — Скажи мне, дорогая, разве ты не любила Бренделя? Ведь ты же собиралась за него замуж. — Он был хороший человек, — отвечала Магги без тени смущения, — и я не прочь была выйти за него замуж, ведь я молода, — но любви к нему я не питала. И знаешь, когда мы уговорились с ним о дне свадьбы, мне даже стало как будто жаль, что все уже решено. Но Господь решил иначе. Он не хотел, чтобы я стала женой Бренделя. На обратном пути в Индианаполис несчастный был ограблен и убит. Кто мог это сделать? — О, как меня мучит мысль, — вскричал Ридинг, — что меня могли заподозрить в этом гнусном убийстве! Как я хотел бы доказать свою невиновность! — Будем надеяться, что полиция скоро разыщет настоящих убийц и раскроет тайну этого мрачного преступления… Больше они об этом не говорили. Ридинг остался на ферме, и через восемь дней должна была состояться его свадьба с прекрасной Магги. В Америке можно венчаться без документов. Нужно только отправиться к мировому судье и там расписаться в книге. До сих пор вдова была очень сдержанна со своим женихом. Вечером, пожелав ему спокойной ночи, она уходила в свою спальню, порога которой он ни разу не переступил, и там запиралась до утра. Ночью, с седьмого на восьмой день, разразилась страшная гроза. Каспар встал с постели и направился на веранду полюбоваться грозой. Когда он проходил через кабинет вдовы, блеснула молния. При свете ее Каспару бросился в глаза выдвинутый ящик письменного стола, и в нем… Одним прыжком Каспар очутился у стола. — Что это? Не сошел ли я с ума? не ошибка ли?.. Нет, ошибиться нельзя… другой такой цепи быть не может!! Дрожа всем телом, Каспар поднес цепь с часами к окну и при вспышке молнии прочел на крышке следующую надпись: «Люциану Бренделю, великому борцу, на память о знаменитом вечере». Шатаясь, вернулся Каспар к столу, зажег осторожно свечу и начал рыться в ящике. Из писем и газет, хранившихся в нем, он убедился, что Магги Гвинес, наметив богатого человека., вступала с ним в переписку, приглашала к себе в гости, и… через некоторое время в газетах появлялись умоляющие объявления родных исчезнувшего без вести, в которых они сулили большие деньги тому, кто сообщит им что-нибудь об их сыне, брате… — Так вот кто убийца Люциана! Теперь понятно, зачем она требовала от него привезти ей 10 тысяч! — шептал он, чувствуя, что его любовь к Магги превращается в отвращение и ненависть. — Но как Люциан очутился в погребе?.. А, вот как! Весь хитрый план вдовы стал ему ясен. Она знала, что Каспару известно, куда отправился Люциан, и, чтобы отвратить от себя подозрения, подбросила труп в погреб. Каспар погиб бы, как убийца, если бы случайно вдова не увидела его в день суда Линча. Внезапно вспыхнувшая в ней любовь к Каспару заставила ее спасти обреченного ею на смерть. — Не думай, змея, что ты околдовала меня своей любовью! Я ненавижу тебя теперь и отомщу за смерть друга! С этими словами Каспар с такой силой задвинул ящик стола, что ваза, стоявшая на столе, с грохотом полетела на пол и разбилась вдребезги. В то же мгновение дверь из комнаты вдовы отворилась. На пороге ее показалась Магги Гвинес. Глава VI. Погреб трупов — Ты все знаешь!! Знаешь, что я убийца? — с ужасом воскликнула Магги. — Я знаю гораздо больше, — глухо ответил Каспар, с ненавистью глядя на нее. — Я знаю, что вы, сударыня, убили не одного только этого человека… Страшные тайны хранятся под этой кровлей!.. — Я погибла! — вырвался глухой вопль из уст красавицы. — Пощади меня… выслушай хоть мои оправдания! Выслушай историю моей жизни! Я расскажу тебе о мужчинах, развративших меня, когда мне еще не было 14-ти лет… Я расскажу тебе о страшной нужде, какую мне пришлось перетерпеть… Ты должен знать все, должен понять, что привело меня к таким страшным поступкам. — Я выслушаю тебя, — ответил Каспар, — но не думай, что тебе удастся вернуть мое прежнее чувство к тебе! Ридинг говорил резко и гневно. Однако, он позволил красавице увлечь себя и в первый раз переступил порог ее спальни. Роскошная постель красавицы сохраняла еще очертания ее чудного тела. — Сядь сюда, — произнесла Магги нежным голосом, подводя Ридинга к дивану, стоявшему у стены напротив кровати. — Если ты гнушаешься, чтобы я села рядом, я сяду у твоих ног… но выслушай меня и, если не сможешь простить, то хоть пожалей меня! — Нельзя ли покороче! — резко сказал Ридинг. — Я буду кратка… Сядь же удобнее… приляг! Не бойся меня: я слабая женщина, — говорила Магги, опускаясь у его ног. Ридинг невольно повиновался и откинулся на спинку дивана. — Теперь я тебе расскажу все, — сказала Магги, подымаясь с пола и отходя на середину комнаты. — Теперь я тебе расскажу все, — повторила она с странной улыбкой. «Так может улыбаться только человек, собирающийся…» — подумал Каспар. Он не окончил своей мысли… Боже! что это?.. Изо всей силы ухватился он за обивку дивана… Диван со страшной быстротой опустился в раскрывшийся под ним люк, который в мгновение ока захлопнулся снова за ним. На мгновение Каспар почти лишился чувств. Однако, он быстро пришел в себя, вскочил с дивана и осмотрелся. Крик ужаса вырвался у него. Маленькая лампочка на выступе стены тускло освещала погреб. На земле лежало несколько трупов молодых людей, прежде него попавших в эту западню. Все они умерли здесь… от голода ли, от пули, или от чего другого — Каспар не знал. И все это были женихи красавицы Гвинес!.. Однако, их Магги только ограбила… его же она любила!.. Вдруг он услышал над собой какой-то шум. Подъемная дверь открылась, и кто-то начал спускаться в погреб. Каспар притаился в уголке дивана. Он был безоружен. А, это она, убийца! Как она прекрасна в своем голубом платье!.. В левой руке ее Каспар увидел револьвер. Итак, она пришла убить его. Еще не совсем оправившись от падения, Каспар только вскрикнул от ужаса. Раздался выстрел, а вслед за ним крик Магги: — И ты должен умереть, как другие, и все-таки… все-таки я люблю тебя!.. но ты, ты сам навлек на себя гибель!.. Зачем узнал ты мою тайну!? Каспар на мгновение потерял сознание. Когда он открыл глаза, Магги уже не было в погребе, и дверь в него была заперта. — Она считает меня убитым. Она не подозревает, что промахнулась. Но что мне делать? Как выбраться отсюда?.. — думал Каспар, поднимаясь и озираясь кругом. Снова заскрипела подъемная дверь. В один миг Каспар растянулся на диване и лег неподвижно. — Она, пожалуй, захочет убедиться в моей смерти, — подумал он. — Это хорошо… Действительно, Магги подошла к дивану и нагнулась над Каспаром. Что это? Он увидел на щеках убийцы слезы… Она плачет?.. Каспар вдруг почувствовал губы Магги на своих губах… С быстротой молнии обхватил он ее обеими руками и сжал изо всех сил. — Теперь уж не уйдешь ты от меня, убийца! — прошептал он сквозь зубы. Борьба была короткая. Несмотря на отчаянное сопротивление Магги, Каспару удалось отбросить ее в угол, и одним прыжком он очутился на лестнице. — Теперь уж я не боюсь тебя! — воскликнул он и выскочил из подземелья, захлопнув за собой люк. Осторожно выбрался он из фермы и бегом пустился в Лапорт. Шериф сначала не хотел верить его рассказу. — Магги Гвинес — почтенная женщина, известная благотворительница, и вдруг — убийца!.. Это невозможно! — говорил он. Полицейские повторяли то же, но Ридинг заставил их следовать за собой. Первым делом полиция арестовала на ферме обеих служанок, которые сознались, что знали о всех преступлениях их госпожи. Спустились в погреб… Но вместо Магги застали там ее труп. Она имела при себе пузырек со страшным ядом и, откупорив его, выпила яд. Следствие раскрыло такие ужасы, которые поразили не только Америку, но и весь свет. 36 трупов было найдено на ферме! 36 человек, завлеченных прекрасной Магги в свои сети! Каспар поспешил покинуть страну, где он пережил такие ужасные минуты и где он узнал женщину, в прекрасном теле которой жила преступная душа, душа разбойницы-убийцы. Ночь ужасов Глава I. Красное домино «Если доктор Леблан желает оказать огромную услугу даме, за которой он, во время карнавала, неоднократно следовал в гондоле, то пусть он будет сегодня в полночь на мосту Риальто. Награда будет соответствовать услуге. Красное домино ». Доктор Леблан с изумлением читал эту записку, не понимая, каким образом она очутилась в его кабинете, да еще где! — в ящике с медицинскими инструментами. Доктор жил совершенно одиноко в маленьком домике в Лидо, в Венеции. По утрам к нему приходила глухая старуха и, убрав комнаты, уходила домой. Кроме нее, его уединенное жилище посещал еще молодой гондольер Франческо. Но ни сегодня, ни вчера его не было, так как шел дождь, и доктор не собирался ехать на прогулку. Значит, Франческо не мог подбросить записки. О старухе и говорить нечего! Она была глухая, и эта глухота отрезала ее от всего мира, и никому не могло прийти в голову передать через нее любовную записку. — Ах, так вот что! — воскликнул доктор, подходя к окну, выходившему на канал. — Теперь я понял. Окно находилось невысоко от воды, и по веревочной лестнице нетрудно было проникнуть из гондолы в кабинет. — Как бы то ни было, но я отправлюсь на свидание! Наконец-то я узнаю, кто эта незнакомка в черной маске, которая меня так заинтересовала. В сущности, доктор был весьма доволен полученным приглашением. Он уже около двух месяцев жил в Венеции, но практикой не занимался, и знакомых у него почти не было. Он часто совершал прогулки по каналам и лагунам Венеции в обществе только одного гондольера. Ему нравился дворец дожей, и библиотека, и музей, и картинные галереи, в которых он, никому не известный, проводил долгие часы в немом созерцании великих памятников искусства. Однако, когда наступил карнавал, во время которого вся Венеция превращается в громадный сумасшедший дом; во время которого все, без различия возраста и звания, танцуют, пьют и веселятся с утра до вечера и с вечера до утра, доктор Леблан не выдержал своего одиночества и заразился общим весельем. Нарядившись в зеленое домино, скрывавшее его высокую, стройную фигуру, закрыв маской лицо, он вмешался в толпу ряженых. На площади св. Марка, в обычное время тихой и пустынной, теперь играли три оркестра, и толпы ряженых кружились в диком, вакхическом танце. Двери в церковь св. Марка были отворены, и доктор видел, как некоторые маски прямо от танцев шли в церковь и подходили к исповедальням, где сидели патеры, и, получив отпущение грехов, возвращались назад, в толпу, чтобы начать грешить снова. Доктор вошел в церковь. Он несколько раз уже был в ней и успел ее хорошо осмотреть, но ему было интересно наблюдать людей, в которых так удивительно сочетались распущенность и религиозное чувство. У одной исповедальни доктор обратил внимание на коленопреклоненную фигуру женщины в красном домино. Его опытный глаз тотчас же заметил, что женщина в домино, должно быть, необыкновенно красива, и он решил познакомиться с нею. Пользуясь свободой карнавала, Леблан подошел к незнакомке, направлявшейся в эту минуту к выходу из церкви. — Прекрасная маска, на одно слово! — проговорил он, бросая восхищенный взгляд на стройную фигуру незнакомки и ее прекрасные глаза, горевшие из-под маски каким-то странным огнем. Красное домино отрицательно покачало головой и быстро скрылось в толпе ряженых. Но Леблан был не из числа тех, кого охлаждает первая неудача. На следующий день он снова был у церкви св. Марка. Он снова увидал красное домино у той же самой исповедальни, и, буквально, повторилась вчерашняя сцена. Но на этот раз доктор решил во что бы то ни стало добиться знакомства с упорной красавицей. Едва она вышла из церкви, как он схватил ее за руку и прошептал: — Сеньора, вы прекрасны… Красавица с силой вырвала свою руку из его руки и быстро направилась к пристани, где ее ждала гондола. Леблан последовал за ней и прыгнул в свою гондолу. — Франческо, видишь эту гондолу? Ты не знаешь, чья она? — Нет, сеньор. — Следуй за ней! не теряй ее из виду! Я должен непременно узнать, где живет эта дама. Франческо в ответ улыбнулся и с силой налег на весла. Некоторое время плыли они по Каналу Гранде по направлению к Лидо. Вдруг гондола с красным домино свернула в маленький боковой канал.. — Скорее, скорее!.. — крикнул доктор. Но было уже поздно… когда они достигли канала, передней гондолы уже не было. — Она, значит, живет здесь, — произнес доктор. — Вовсе нет, сеньор, — сказал Франческо, — на этом канале три дома сквозные, — раз гондола проплыла на ту сторону одного из них, нам уже не поймать ее… Таким образом на этот раз доктор ничего не добился. На следующий вечер повторилась та же история, с той только разницей, что конец преследованию положила ночная темнота. Доктор обещал Франческо десять лир, если ему удастся на следующий день выследить незнакомку. Но на этот раз, выйдя из церкви, она села в поджидавшие ее носилки и быстро исчезла в темноте. Больше Леблан не встречал ее. Однако, образ красавицы не выходил у него из головы. — Кто она? Почему не принимала участия в общем веселье карнавала? Почему она появлялась только в церкви? — эти вопросы мучили его. И вдруг — записка! Она сама назначает ему свидание. Доктор едва мог дождаться назначенного часа. Еще не было двенадцати, как он уже стоял на мосту Риальто. Дождь перестал, но густой туман окутывал город. В двух шагах нельзя было ничего различить. На церкви св. Марка пробило полночь. — Однако, красное домино недостаточно аккуратно! — сказал доктор. — Быть может, это только шутка, и она совсем и не явится на свиданье? Но в это мгновение из тумана вынырнула высокая фигура в красном домино. — Доктор Леблан? — Да, это я. — Вы одни, доктор? — Как видите, сеньора. — Благодарю вас. Признаться, я сомневалась, исполните ли вы мою просьбу, чужой и неизвестной вам женщины. — О, нет, далеко не неизвестной, — горячо запротестовал доктор, — напротив, долгожданной… Ваш образ все время живет в моей душе… я хотел бы еще увидеть ваше лицо для того, чтобы он стал полнее и глубже… Но красавица при этих словах еще плотнее прижала маску к лицу. — Я писала вам, — прошептала она, сжимая руку доктора, — я писала вам, что награда будет соответствовать услуге. — Я обещаюсь вам. — Не обещайте ничего заранее. Выслушайте меня и тогда решите… Гондола ждет нас внизу. Идемте! Я расскажу вам все по пути, — проговорила красавица и быстро увлекла Леблана за собой. Глава II. Потрясающая повесть — Я хочу рассказать вам всю печальную историю моей жизни, — так начала красавица слегка дрожащим от внутреннего волнения голосом. — Я происхожу из княжеского рода. Мои родители умерли, оставив нам с сестрой громадное состояние. Мы с Лючией родились близнецами и выросли в нашем родовом замке, вблизи Палермо. По смерти родителей мы жили уединенно, не ведя ни с кем знакомства, и не скучали, так как сильно любили друг друга и даже поклялись не расставаться всю жизнь. Однажды мы с Лючией гуляли в лесу, далеко от замка, как вдруг услышали вдали звуки охотничьего рога. — Идем отсюда, Елена! — воскликнула сестра. — Я не люблю охотников, — люди, убивающие животных, внушают мне отвращение. Я вполне разделяла мнение моей сестры и тоже была рада избежать встречи с охотниками. Но не успели мы сделать нескольких шагов, как из чащи, прямо на нас, выбежал дикий кабан. Я с криком ужаса загородила собою Лючию. — Пусть лучше я погибну, — подумала я. Но сестра оттолкнула меня, чтобы принять на себя смертный удар разъяренного зверя. В эту минуту грянул выстрел, и кабан с ревом свалился на землю. Из леса выскочил молодой охотник. Кабан собрал последние силы и бросился на охотника, чтобы поразить его своими клыками. Удар ножа положил кабана на месте, но и сам охотник упал, обливаясь кровью. Мы с Лючией подбежали к нему и, как умели, перевязали его рану. — Останься здесь, Лючия, — сказала я, — а я сбегаю в замок и пришлю людей с носилками. Раненого надо перенести в замок. Тем временем, наш старый кастелян, Бернардо, съездит за доктором… О, если бы я знала, чем это окончится, я бы не оставила сестру с охотником! Пусть бы лучше я погибла, а не Лючия!.. Красное домино замолчало, и доктор не решился прервать молчания вопросом. Ему показалось, что спутница его всхлипнула… — Да, этот час, проведенный Лючией наедине с охотником, решил ее судьбу, — начала маска снова, — с первого взгляда она полюбила его… Раненого перенесли в замок, доктор перевязал его рану и сказал, что он скоро поправится. Действительно: через две недели он уже был здоров, но и не думал покидать замка. Во время его болезни за ним ухаживала преимущественно Лючия, так как я была занята по хозяйству. — Ну что же, — думала я, заметив симпатию сестры к нему, — раз судьба посылает ей такого жениха, я не буду мешать ее счастью. Он молод, красив, из хорошей семьи, богат — чего же еще надо? Раненый рассказал нам, что он принадлежит к знаменитому венецианскому роду Черваторе. В окрестности Палермо он приехал поохотиться на кабанов. Я навела о нем справки и, когда узнала, что он большой поклонник женщин, то это меня несколько обеспокоило, но я подумала: женится — переменится. Поэтому, когда Лючия призналась мне в том, что Луиджи, — так звали его, — сделал ей предложение, я от души пожелала ей счастья. — Только одна просьба к тебе, Елена, — сказала она, — ты должна ехать с нами в Венецию. Без тебя мое счастье будет неполно. Я на это не согласилась. Я знала, что во время медового месяца даже любимая сестра может быть в тягость новобрачным. Да и замок нельзя же было бросить. — В таком случае, обещай, что по первому моему зову ты приедешь к нам, — просила сестра. Это я обещала ей охотно. Через несколько недель мы скромно отпраздновали свадьбу Лючии. — Луиджи, — сказала я, провожая молодых до коляски, которая должна была увезти их в Венецию, — обещайте мне, что Лючия будет с вами счастлива! Он клялся всеми святыми, что будет любить и лелеять жену до гроба. Лючия, рыдая, упала мне на грудь, и ее насилу удалось оторвать от меня и усадить в коляску. Больше я не видала своей сестры живой… Первое письмо Лючии, которое я получила вскоре после ее отъезда, дышало счастьем. — Слава Богу, он сдержал слово, — думала я. Но я поспешила радоваться. В следующих письмах Лючия писала о красоте Венеции, о художественных сокровищах этого города, но о Луиджи — ни слова… — Сестра несчастна, — поняла я и страдала невыносимо. Не раз собиралась я поехать в Венецию, увидаться с Лючией, узнать все — и… не могла., я боялась убедиться в справедливости своих предположений. Я боялась, что в порыве гнева убью Луиджи, сделавшего мою сестру несчастной. И вот, восемь дней тому назад, я получила от Лючии письмо. Я выучила его наизусть… Лючия писала мне, что уже через месяц после свадьбы Луиджи стал покидать ее ради продажных женщин… писала, что она разочаровалась в муже, что он оказался пустым, лживым и злым человеком… «— О, если бы я осталась с тобой в нашем старом замке, если бы все, пережитое мной, оказалось сном! — писала она. — Но поздно! Прошлого не вернешь, и я не из тех, кто, раз потерпевши кораблекрушение в жизни, ищет убежища в родном углу.. И тебя, Елена, я умоляю — не приезжай ко мне, даже твое участие было бы мне тяжело, а изменить мою судьбу ты не в силах… я выпью до дна свою чашу и умру безропотно. Об одном только прошу тебя, Елена, когда я умру, я бы хотела лежать в нашем фамильном склепе… но это невозможно: Луиджи не захочет нарушить традиции своего рода: меня похоронят в склепе Черваторе… Но, умоляю тебя, сестра, выйми мое сердце и поставь его в серебряной урне на алтарь нашей замковой капеллы…» Красное домино закрыло рука ми лицо и поникло головой… Леблан был потрясен. — Я в тот же день отправилась в Венецию, — заговорила снова красавица, немного успокоившись. — На дворце Черваторе я увидела черный флаг. На подъезде меня встретил швейцар, весь в черном. — Кто умер у Черваторе? — спросила я, чувствуя, что сердце мое перестает биться. — Сегодня скончалась сеньора Лючия, супруга Луиджи Черваторе… Мне сделалось дурно. Открыв глаза, я увидела перед собой испуганное лицо швейцара. — Сеньора — родственница Лючии? — спросил он участливо. — Сестра. С низкими поклонами проводил он меня вверх по лестнице и велел слуге доложить Луиджи о моем приезде. Не знаю, как я сдержалась, увидев Луиджи, и как я не бросила ему в лицо: «Негодяй! убийца моей сестры!» Я едва устояла на ногах, взглянув в его ненавистное лицо. Но я вспомнила, что пришла к нему с просьбой и, если оскорблю его, то не добьюсь ничего. Когда я передала ему последнюю волю Лючии, он наотрез отказался исполнить ее. — Если она и писала вам это, то, очевидно, в бреду. Осквернять труп я не позволю! — резко отвечал он. Все мои мольбы были тщетными. — Вы простите меня, Елена, но я не могу оказать вам гостеприимства, — дворец и так переполнен родственниками… Мне это весьма неприятно, но… Я не дала ему окончить. — Проведите меня к покойнице! надеюсь, в этом вы мне не откажете! — Теперь оставьте меня, я хочу помолиться наедине, — сказала я, подойдя к кровати, где лежала Лючия. Однако, оставшись одна, я не молилась. Быстрым взглядом окинула я комнату. «— Хорошо, — подумала я, — окно низко над водой!» Подбежав к двери, я быстро сделала воском оттиск замка… — К чему это? — удивленно спросил Леблан. — Сейчас узнаете. Поцеловав сестру, я быстро, никем не замеченная, удалилась из дворца. Я не желала встречаться с Луиджи… А теперь, Леблан, когда вы знаете все — исполните ли вы мою просьбу? Вы обещали мне… Вы должны… достать мне сердце Лючии. Доктор, пораженный, взглянул на красавицу. — Да, да! Сегодня ночью мы влезем через окно в комнату покойницы, и вы вырежете из ее груди сердце… Я знаю, за осквернение трупа закон карает тяжело. Но ведь это воля Лючии, моей дорогой сестры… Да и Луиджи не станет поднимать из за этого дела, — вскрытие покойницы было бы ему невыгодно… Итак, не отказывайтесь!.. Ради Бога, не отказывайте!.. Красавица вдруг сбросила свою маску, и доктор остановился, ослепленный ее красотой. — Помните, — награда будет соответствовать услуге… Согласны вы исполнить мою просьбу? Доктор колебался. Если преступление откроется, то его доброе имя погибло навек… А может быть, его за это ждет казнь… — Леблан! Неужели я в вас ошиблась? Неужели вы для меня не сделаете этого? Слушайте. Сегодня же мы уедем с вами в Палермо, где вас никто не знает!.. Да, да? Вы согласны? — шептала красавица. И вдруг горячий поцелуй обжег губы Леблана… — Согласен? Говори же! — Согласен, — невольно прошептал доктор. — Идем же скорее, гондола ждет нас! — К дворцу Черваторе, — обратилась Елена к гребцу, впрыгнув вместе с Лебланом в гондолу. Глава III. Похищение сердца Гондола быстро неслась по Каналу Гранде. Леблан сидел, глубоко задумавшись, размышляя обо всем происшедшем. Да, Елене нужно было пустить в ход все свои чары, чтобы он в последнюю минуту не отказался от своего обещания. Опасность была слишком велика. Правда, в какие-нибудь четверть часа он покончит операцию… Но… если в это время в комнату кто-нибудь войдет?! Леблан вздрогнул при этой мысли. Елена словно угадала, что происходит в его душе. — Не бойся, Арман, — прошептала она, — комната, где лежит покойница, находится в первом этаже, в парадных апартаментах. Жилые же комнаты все в верхнем этаже. Нас никто не увидит. — Уверены ли вы в гондольере, Елена? — спросил доктор, взглянув на старика, лицо которого не внушало ему особенного доверия. — О, вполне! Случай свел меня с ним в Венеции. Он когда-то служил у наших родителей и помнит меня и Лючию еще детьми. Он очень нас любил и рад случаю помочь мне и насолить Луиджи. — Знаете ли вы, что я, повинуясь вам, ставлю на карту свою докторскую честь? Если откроется это преступление, врачи всего света предадут меня анафеме. — Никто не узнает о нем. А впрочем, я ведь знаю, что вы не дорожите практикой, — ваше богатство делает вас вполне независимым. Из последних слов Елены Леблан понял, что она хорошо осведомлена о нем. Но как, откуда? Каким путем? Ведь она сама всего несколько дней в Венеции! Голос Елены прервал его размышления. — Мы у цели, — сказала она. Гондола подплывала к дворцу Черваторе. Восемь больших полукруглых окон выходили на канал. — Вон к тому окну, Джузеппе, — прошептала Елена гондольеру. Гондольер причалил к указанному окну. Елена достала из-под домино небольшой сверток, нажала какую-то пружину, и веревочная лестница змеей взвилась вверх. Миг — и крюк ее прочно зацепился за карниз окна. — Скорее, Джузеппе! теперь твой черед, — скомандовала она старику. В одну минуту Джузеппе был наверху. Быстро очертил он алмазом небольшой квадрат на стекле и прижал к нему намазанную смолой бумагу. Едва слышный треск — и в окне образовалось отверстие, в которое легко можно было просунуть руку. Бросив стекло в воду, Джузеппе осторожно отодвинул задвижку, открыл окно и опустился в гондолу. — Арман, за мной! — прошептала Елена, быстро взбираясь по лестнице. Перешагнув вслед за Еленой через подоконник, доктор очутился в сводчатом старинном покое, освещенном красной лампадой. Большую часть комнаты занимала огромная кровать под роскошным балдахином. В комнате царила глубокая тишина. Ведь здесь лежала покойница. — Скорее, доктор, каждая минута нам дорога! — проговорила Елена, нежно прижимаясь к нему. — И помните, какая награда ждет вас… За дело! Красавица раздвинула осторожно занавес балдахина, и Леблан едва не вскрикнул от изумления и восхищения. На постели лежала молодая женщина поразительной красоты. Она, правда, была не так величественна, как Елена, но красоты такой доктор не встречал. Невиннейшее в мире лицо обрамляли каштановые локоны. Длинные ресницы бросали легкую тень на ее нежные щеки. Желтое шелковое одеяло покрывало тело только до половины. Сквозь кружева рубахи просвечивало белое, как мрамор, тело. Но не только красота покойницы приковала взоры доктора. Его поразило еще то обстоятельство, что на щеках Лючии играл нежный румянец, губы не были синеваты, как у мертвецов, они напоминали только что распустившуюся розу… — Ах, да! ведь она умерла от разрыва сердца, — проговорила Елена. — Тогда понятно… Доктор знал, что при разрыве сердца лицо покойника может долго сохранять обычный румянец. — Вам довольно света лампады? — спросила Елена. — Зажигать лампу опасно, свет может привлечь кого-нибудь из обитателей дворца. — Довольно. Я ведь знаю, где сердце и сумею вскрыть труп даже на ощупь, — отвечал Леблан, доставая из кармана ящик с полным набором хирургических инструментов, с которым он никогда не расставался. — Только я попрошу вас отойти в сторону, чтобы не видеть вскрытия, — это вас слишком потрясет. Елена покорно отошла к двери. До какой степени, однако, чары восхитительной маски вскружили голову Леблана! Он, опытный врач, совершенно позабыл азбучные истины своей профессии. Он и не вспомнил о том, что прежде, чем удостоверить смерть, врач обязан убедиться, что пред ним действительно покойник. А как часты случаи мнимой смерти, когда даже опытный глаз не может открыть никаких признаков жизни: и сердце, по-видимому, не бьется, и дыхание незаметно… Только одно может навести на сомнения, — труп не разлагается. Он совершенно забыл теперь о тех многочисленных случаях, когда такой мнимый покойник просыпался в могиле… если успевали вовремя раскопать ее — он был спасен, а если нет… Леблан сам видел однажды, как могильщики, копая новую могилу, вырыли гроб, в котором скелет лежал ничком, скорчившись, с руками у рта… Все это забыл теперь доктор, приступая к исполнению обещанного. Твердою рукою провел он скальпелем по груди Лючии, стараясь резать поглубже, чтобы не терять времени. И вдруг… доктор в ужасе отшатнулся, — из-под скальпеля брызнула кровь…. «Покойница» широко открыла глаза…. — Господи! она жива! — вырвался у него безумный крик. Громкий, сатанинский смех Елены был ему ответом. Ужасная догадка мелькнула в голове Леблана. — Проклятая! ты сделала меня орудием преступления! Ты поплатишься за это! — вскричал он, бросаясь к Елене. Снова раздался сатанинский, торжествующий смех красавицы, и в то же мгновение она исчезла за дверью, у которой стояла. Не помня себя, Леблан ринулся за нею и… со всего размаху ударился головой о захлопнувшуюся дверь. Он со всей силы налег на нее плечом… но разве один человек может выломать дубовую, окованную железом дверь? Слабый стон, донесшийся с постели Лючии, заставил доктора опомниться. — Может быть, ее можно еще спасти? может быть, рана не смертельна? Леблан бросился к кровати и хотел осмотреть нанесенную им рану. Взгляд его встретился со взглядом Лючии… Смертельный ужас выражался в глазах несчастной. Леблан не выдержал. Закрыв лицо руками, шатаясь, он бросился к окну. — Скорее, скорее вон отсюда! — точно молотком стучало в его мозгу. — Лючия! Что случилось? Отвори скорее! — раздался за дверью громкий мужской голос. — Кто вынул ключ из двери? Пеппо! Пьетро! Сюда! Ломайте дверь! Может быть, удастся схватить вора, — гремел голос Луиджи, и доктор слышал, как под сильными ударами слуг затрещала дубовая дверь. В один миг он был на подоконнике и взглянул вниз. Гондолы нигде не было. — Злодейка… Она знает все выходы во дворце и успела скрыться, — подумал он. Что делать? Если его схватят, он погиб. Раздумывать было некогда: дверь сейчас разлетится и всему конец… Лучше утонуть, чем быть схваченным — и Леблан бросился в воду. Волны канала сомкнулись над его головой. Но доктор был отличный пловец и, проплыв как можно больше под водой, вынырнул, оставив дворец Черваторе далеко позади. Вплавь добрался он до пристани, к счастью, в этот поздний час совершенно безлюдной, и быстро направился домой. Кое-где попадались ему ряженые, расходящиеся по домам, — карнавал в полночь окончился, — мокрое платье доктора возбуждало в них смех: они думали, что это какой-нибудь гуляка нечаянно попал в воду. Но доктор ничего не видел и не слышал. Ужас гнал его вперед. — Скорее домой и завтра, чуть свет, прочь из этого города!.. Дрожащими руками отпер он дверь своей квартиры и, только захлопнув ее за собой, почувствовал себя в безопасности. С трудом переменив мокрое платье на сухое, Леблан без сил повалился на диван и заснул тяжелым кошмарным сном. * * * — Именем закона — отворите! — услышал он сквозь сон и, прежде чем он успел вполне очнуться, дверь в комнату распахнулась и вошел полицейский офицер и около полудюжины полицейских. — Вы доктор Леблан? — спросил офицер. — Я. Что вам от меня нужно? — Я должен арестовать вас, как убийцу. Леблан вскрикнул и схватился за голову. — Вы проникли во дворец Черваторе, желая убить невестку губернатора Венеции. Не вздумайте отпираться, — в комнате ее найден ваш ящичек; готовальня и все инструменты в нем помечены вашими инициалами. Леблан молчал, совершенно убитый. Ему надели на руки кандалы и отвели в тюрьму. Глава IV. Миллионный залог — Ваше дело плохо, сеньор; не могу скрыть от вас, что со страхом ожидаю суда над вами, — говорил доктору адвокат, войдя в его камеру. Четыре недели прошли уже с той ужасной ночи, а Леблан постарел на целые двадцать лет. Если он не сошел с ума. то только благодаря своей силе воли и сознанию своей невинности. Ведь он был обманут. Его искусством хотели воспользоваться для преступления. Неужели страшная кара постигнет его, как преступника? Леблан знал, что вся Венеция возмущена дерзким покушением — покушением, так как, к счастью, он не сделался убийцей: Лючия была только ранена и теперь лежала, борясь со смертью. Это доктор узнал от следователя, которому было поручено его дело. — Что заставило вас покуситься на жизнь супруги Луиджи, потомка дожей, члена старейшего патрицианского рода Венеции? — спросил следователь. Леблан откровенно рассказал, как все произошло. — Гм… красное домино — виновница вашего покушения… Мы постараемся разыскать ее… Но, по-моему, вам следовало бы придумать более правдоподобную историю, — сказал следователь, выслушав обвиняемого, и приказал страже отвести его обратно в темницу. Это не была современная тюрьма, какие существуют теперь и в Венеции, — темница эта — наследие мрачного средневековья — находилась под землей и состояла из ряда одиночных камер, выходящих в общий коридор. Свет и воздух проникали в эти каменные мешки через маленькие оконца, пробитые в толстых стенах. Перед каждой камерой находился большой плоский камень-плаха. В средние века осужденным на этих камнях отрубали голову, а труп сбрасывался в канал. В такой-то клетке сидел теперь доктор. Камера была так мала, что в ней с трудом можно было повернуться, и так низка, что выпрямиться во весь рост было невозможно. К довершению своих мучений, Леблан ни на одно мгновение не чувствовал себя в одиночестве. Глазок в двери почти поминутно открывался, и в него заглядывал часовой. — Боятся, как бы я не бежал, — думал Леблан. — Как будто можно бежать из этого каменного гроба! — Да, сеньор, — сказал адвокат, пришедший навестить его в темнице, глядя на него с состраданьем. — Ваше дело так плохо, что я даже сожалею, что согласился защищать его. — Я пригласил вас, как лучшего адвоката в Венеции, известного заступника невинных! — Невинных… — пробормотал адвокат смущенно. — Но здесь дело идет… — Ради Бога! — перебил его Леблан в отчаянии. — Неужели и вы не верите в мою невинность?! Неужели и вы покинете меня? Адвокат был тронут. — Я не покину вас, я дал себе слово защищать вас до последней возможности и не нарушу его… Но я сомневаюсь в успехе защиты. Полиция добросовестно принялась за розыски красного домино, но до сих пор все ее усилия были напрасны… К тому же, в целом мире едва ли найдется человек, ненавидящий прекрасную Лючию Черваторе и желающий ее смерти… — Но ведь и я, сеньор Томбони, не мог желать ее смерти! я ведь не подозревал даже о ее существовали!.. — Да, да… но обстоятельства против вас. Все возмущены нападением на «жемчужину Венеции». Вся Венеция боготворила молодую невестку губернатора… весь город с тревогой следил за бюллетенями о ее здоровье… Губернатор жаждет мести, о Луиджи и говорить нечего. — Скажите мне, сеньор Томбони, неужели нет надежды на ее выздоровление? Неужели я, хотя и невольно, стану убийцей? — Непосредственная опасность миновала, Лючия останется в живых… Доктор облегченно вздохнул. — Но неизвестно еще, может быть, последствия раны заставят ее страдать всю жизнь, — прибавил адвокат. — Какой приговор ждет меня? — Увы — смертная казнь. Но зачем вам ждать приговора, когда вы можете избежать суда… — Каким образом? — Мне писали из Парижа, — отвечал адвокат, — будто вы очень богаты… — Это правда. — Сколько времени вам нужно, чтобы перевести сюда миллион лир? — Двадцать четыре часа. — Превосходно. Я хочу дать вам хороший совет. Предложите сенату миллион лир в залог того, что вы не уклонитесь от суда и не скроетесь из Венеции, если вас выпустят до суда из тюрьмы. — И вы думаете, что меня выпустят под залог? — Конечно. Я хорошо знаю венецианских сенаторов. Им и в голову не придет, что человек может добровольно лишиться такой суммы… Ну, а если вы предпочтете оставить в их распоряжении миллион и скрыться от суда… тоже беда не велика. Миллион лир на нужды города, пожалуй, даже дороже скрывшегося преступника, преступление которого, к тому же, еще и не доказано… Леблан с чувством пожал руку адвоката. — Благодарю вас, благодарю за совет. Я вас понял. Прошу вас, идите сейчас же в сенат и предложите ему залог. — Завтра вы получите ответ, и я уверен, что завтра же будете на воле, — сказал Томбони, подавая руку узнику. Едва дверь камеры захлопнулась за адвокатом, Леблан упал на колени, благодаря Бога за внезапное избавление от угрожавшей ему опасности. * * * — Поздравляю вас, друг мой, — весело говорил Томбони, входя на другой день вечером в камеру доктора и показывая ему бумагу с двумя большими печатями. — Сенат соглашается освободить вас под залог. Вы должны только дать письменное обещание явиться в назначенный день на суд. Если вы не исполните обещания, вы лишитесь залога: он останется в пользу города. Вам разрешено отправиться со мной, в сопровождении двух судейских чиновников, к себе на квартиру, чтобы достать требуемые деньги. Идемте. Через полчаса Леблан был уже у себя дома, на Лидо. Вручив судейским чиновникам миллион лир и получив от них квитанцию, он подписал требуемое обещание. Когда дверь за чиновниками закрылась, Леблан еще раз поблагодарил адвоката и предложил ему 100 тысяч лир за труды. Адвокат отказался, говоря, что еще ничего не сделал для него. — Я присягал исполнять законы и имею право получать вознаграждение только после защиты обвиняемого на суде… Итак, после суда… Если только, — добавил Томбони с многозначительной улыбкой, — вы не предпочтете лишиться миллиона и не явиться на суд. Прощайте! В дверях адвокат обернулся и прошептал: — В Париже вы в безопасности, — Париж не выдает преступников. И прежде, чем Леблан успел что-нибудь ответить, он захлопнул дверь. Леблан быстро принялся укладываться. Он возьмет только самое необходимое. Остальное пусть достается кому угодно. Скорее прочь из этого ужасного города! Через каких-нибудь полчаса все было уложено, и Леблан хотел уже запереть сундук, как вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку. Он оглянулся и… с криком опустился на сундук. Перед ним стояло красное домино. — Дьявол в образе женщины! — крикнул Леблан, немного придя в себя. — Ты осмеливаешься еще явиться ко мне! Ты, похитившая мою честь, приведшая меня в тюрьму! Или, может быть, ты хочешь возвратить мне мое доброе имя, засвидетельствовав мою невинность?! Красное домино, до сих пор не произнесшее ни слова, отвечало громким, твердым голосом: — Ты хочешь бежать, Леблан. Я это знаю… С диким криком схватил доктор револьвер. — А, ты хочешь помешать моему бегству! Умри же, проклятая!.. Доктор спустил курок. Когда рассеялся дым, Леблан был один в комнате. Красное домино исчезло. Глава V. Уличная певица в Париже Бегство Леблана взволновало всю Венецию. Одни нападали на сенат за то, что он отпустил такого важного преступника под залог; другие находили, что городу важнее получить огромную сумму в свое распоряжение, чем казнить человека, может быть, и в самом деле, невинного. Большинство признавало, что у доктора не было никаких причин убивать Лючию. Что он, чужестранец, мог иметь против нее? О грабеже не могло быть и речи, — доктор был богат!.. К тому же? Лючия теперь настолько поправилась, что уже встала с постели. И даже Луиджи и отец его склонны были теперь отнестись к случившемуся мягче. Таким образом, месяца через три после преступления волнение мало-помалу улеглось, и о преступнике начали уже забывать. Доктор Леблан уже давно был в Париже. Здесь, в маленьком домике в Елисейских полях, он медленно поправлялся от пережитых потрясений. Еще и теперь, в бессонные ночи, пред ним вставал образ Лючии, и он весь дрожал, вспоминая ужасное мгновение, когда мнимая покойница открыла вдруг глаза. Чтобы не оставаться по ночам наедине с этими воспоминаниями, доктор начал вести странный образ жизни. Днем он почти не выходил из своей квартиры и спал весь день; с наступлением же вечера он отправлялся гулять по Парижу, заходил в рестораны, играл в карты, посещал всевозможные увеселения — только бы рассеяться, забыться, не думать о пережитом, не ломать голову над вопросом, кому и зачем понадобилась смерть Лючии? Кто эта таинственная женщина, толкнувшая его на преступление? Однажды вечером Леблан, по обыкновению, бродил по улицам и, незаметно для себя, очутился в одном из бедных кварталов Парижа. Было уже довольно поздно, и на улицах только изредка попадались прилично одетые прохожие, спешившие по домам. Зато на каждом шагу попадались накрашенные женщины, сутенеры и тому подобная публика. Вид этих людей внушал Леблану отвращение, и он поспешил уйти из этого квартала. Дойдя до моста, перекинутого через Сену, он вдруг остановился. Чудный женский голос пел арию Миньоны: «Ты знаешь ли тот край?..» Вокруг уличной певицы собралась порядочная толпа слушателей. Грубые сердца проституток и сутенеров были, видимо, тронуты нежной арией, а еще более голосом и выражением, с каким арфистка исполняла ее. — Полиция! — крикнул вдруг кто-то из толпы, и в один миг на мосту остались только доктор и певица. Ей, очевидно, нечего было бояться полиции. С усталым видом опустила она арфу на землю и прислонилась к фонарному столбу. — Как вы смеете петь ночью на мосту? — загремел голос полисмена. — Идем в участок!.. — Ради Бога, г-н полицейский… Я только пела… мой ребенок голоден… — в отчаянии молила певица. — Знаем мы «ребенок голоден», — грубо оборвал ее полисмен, хватая ее за руку. — Идем! — Руки прочь! — крикнул Леблан, отталкивая полицейского. — По какому праву тащите вы ее в участок? Она даже ведь не просила милостыни… — Ого! Вы осмеливаетесь, сударь, вмешиваться в распоряжения полиции! Вам это так не пройдет! Вы пойдете вместе с ней… Полицейский не окончил. Сильным ударом кулака Леблан повалил его на землю. — Вашу руку, сударыня, — обратился доктор к певице. — Идемте скорее, пока полицейский не опомнился и не позвал на помощь других. Не обменявшись ни единым словом, доктор со своей спутницей быстро шли по улицам и переулкам, стараясь запутать следы на случай, если бы полицейский стал их преследовать. Так дошли они до лучших улиц, где почувствовали себя в безопасности. — Благодарю вас! — проговорила певица, останавливаясь и протягивая доктору руку. — Вы оказали мне громадную услугу. — О, не за что, сударыня! Всякий, на моем месте, сделал бы то же, — возразил доктор, — ведь петь на улицах закон не запрещает!.. А милостыни вы не просили. Вы мне позволите, сударыня, вознаградить вас за доставленное вашим пением наслаждение… Доктор протянул нищенке двадцать франков. Гордым, чисто королевским жестом отстранила она его руку. — Нет, сударь, это слишком много. Уличной певице столько не платят. — Я вас прошу… — Нет… нет… я ведь не… — О, ради Бога, сударыня! У меня и в мыслях это не было!.. Но вы сказали, что у вас есть ребенок… При упоминании о ребенке у певицы на глазах блеснули слезы. С тяжелым вздохом взяла она деньги. — О, как тяжело принимать милостыню в то время, когда прежде… Она не договорила. Но Леблан и раньше догадался, что певица видала некогда и лучшие дни. Весь вид ее говорил о том, что она не родилась нищенкой. — Позвольте вас проводить, сударыня, — начал Леблан. — О, только до дверей! — поспешно прибавил он, видя, как смутилась женщина. — Благодарю вас. Позвольте мне лучше идти одной. К чему вам знать, где я живу? Мы ведь с вами больше не встретимся… — Отчего же, сударыня? Я был бы очень рад помочь вам… Скажите мне, кто вы?.. Ради ребенка вы не должны отказываться… Ради ребенка… эти слова опять заставили певицу согласиться, и она покорно пошла рядом с Лебланом. — Вы не хотите сказать мне, кто вы, скажите мне, по крайней мере, свое имя, — начал снова Леблан. — К чему? У дверей моего жилища мы расстанемся навсегда. — Но позвольте хоть взглянуть на вас, ведь я вас в полутьме не разглядел даже. Леблан подвел певицу к ярко освещенному подъезду ресторана, мимо которого они проходили, и взглянул ей в лицо. — Что с вами? зачем вы вырываетесь? — вскричал он, стараясь удержать рванувшуюся вдруг певицу. — Ваше лицо знакомо мне!.. Где я мог вас видеть?.. — Вы не узнали меня, доктор Леблан? — прошептала побледневшими губами певица, только теперь, при свете фонаря, разглядев своего спутника. — Вы забыли Венецию? Теперь я уличная парижская певица, а там вы знали меня, как — «Красное домино»! Глава VI. В большой опере в Париже Доктор вскрикнул и выпустил руку певицы. Когда он через несколько минут опомнился, она исчезла. Скрылась ли она в ресторан или бросилась в переулок за углом его — этого доктор не заметил, но он должен найти ее во что бы то ни стало! Леблан быстро вошел в ресторан и окинул взглядом блестящую залу. Незнакомки здесь не было. На расспросы доктора слуги отвечали, что не видали никакой уличной певицы, да такая певица и не осмелилась бы войти в ресторан. Страшно взволнованный, возвратился Леблан домой. — Снова я встретил ее, ее, из-за которой я пережил такие ужасы, — думал он, шагая взад и вперед по комнате. — Но что означает ее нищенский костюм? Снова маскарад, как тогда?… Но Леблан и сам не поверил этой мысли. Разве она могла знать, что встретит его на том мосту? А если бы знала, то не лучше ли было ей избежать этой встречи?.. На другой день доктор, рано утром, обратился к опытному сыщику. Он хотел разыскать таинственную незнакомку, узнать, наконец, кто она и что побудило ее к преступлению. Но и помимо этого, — доктор должен был сознаться себе в том, — его неодолимо влекло к этой красавице. Однако, через несколько дней сыщик пришел к Леблану и заявил, что его поиски не увенчались успехом. — Я побывал везде. Переодевшись нищим, я пробрался на сборный пункт, где каждый день сходятся профессиональные нищие: там главари их распределяют между ними роли… — Как это? — спросил доктор. — Да так. Ведь не могут же в один прекрасный день все нищие оказаться слепыми или калеками, или у всех женщин оказаться на руках ребята. Вот главари и назначают, кому быть слепым и т. д. Я побывал на этом сборном пункте, но описанной вами женщины там не нашел. Пробовал расспрашивать нищих — никто не знает ее. Я думаю, что она, должно быть, из «стыдящихся» нищих. — Из «стыдящихся» нищих? — переспросил Леблан. — Что это значит? — Вы знаете ведь, что здесь, в Париже, профессиональные нищие сравнительно, хорошо живут. Они собирают по несколько франков в лень, и им этого вполне достаточно для существования. Но существуют несчастные, которым живется гораздо хуже. Умирает, например, какой-нибудь мелкий чиновник или отставной военный. Пенсия, оставляемая им семейству, ничтожна. А между тем, вдова и дочери покойного не могут идти в прислуги, чтобы не унизить своего имени, другого заработка найти не могут: уроки оплачиваются слишком скудно и требуют, все-таки, знаний, а эти несчастные, обыкновенно, ничему не учились. Шитье? — но ведь и профессиональные мастерицы едва-едва перебиваются… И вот они вечером выходят просить милостыню где-нибудь в дальних кварталах, где не рискуют встретить знакомых. Таким образом им удается не только прокормиться, но даже нанимать приличную квартиру и держать слуг… Очевидно, и эта девица принадлежит к числу таких несчастных. — Значит, у вас нет никакой надежды отыскать ее? — Никакой. Разве только я случайно встречу ее на улице. Впрочем, я всегда готов вам служить… Прошло три недели. Леблан похудел, побледнел, — его томила тоска, он жаждал снова увидеть красавицу Елену. Каждый вечер бродил он по глухим кварталам Парижа в надежде встретить певицу. Тщетно. Нигде ее не было. Однажды вечером Леблан сидел в кафе за чашкой кофе, погруженный в свои мысли. Вдруг разговор за соседним столиком привлек его внимание. — Вы будете сегодня в Большой Опере? — Конечно. Ведь сегодня дебют Елены Иньоты. — Говорят, у нее удивительный голос. — Я не очень-то верю газетам, но послушать ее пойду. — В какой опере она выступает? — В «Миньон». Однако, что вы скажете о нашем несравненном Томасе, открывшем этот клад? — Так это правда, что Томас открыл ее? — Случайно. Он встретил ее на улице и был очарован ее голосом. Да разве вы не читали «Фигаро»? Леблан тотчас же потребовал «Фигаро» и быстро нашел нужную заметку. — «Сегодня Большая Опера будет, наверное, полна народа, — гласила заметка. — Хотя „Миньон“ идет уже в 237-ой раз, но певица, исполняющая роль Миньоны, заслуживает особенного внимания…» Дальше шел рассказ о том, как композитор случайно встретил на улице бедно одетую певицу с арфой в руках и, пораженный ее голосом и искусством, с каким она пела арию Миньоны, начал уговаривать ее поступить на сцену. Она долго не соглашалась. — К чему искушать судьбу? К чему снова начинать погоню за счастьем?.. — отвечала она. Однако композитору удалось уговорить ее, и сегодня она выступает в первый раз — «Мы слышали пенье Елены Иньоты на генеральной репетиции и уверены, что лучшей Миньоны Париж не видел». Так оканчивалась заметка. Леблан быстро взглянул на часы. — Половина седьмого. Спектакль начинается в восемь. Приказав комиссионеру взять ему ложу, доктор поспешил к себе переодеться, и за четверть часа до поднятия занавеса сидел уже в ложе у самой сцены. — Сейчас я увижу ее, эту знаменитую певицу. Узнаю — она ли та, которая свела меня с ума, — думал он, дрожа от нетерпения. Когда на сцене появилась Миньона, доктор увидел, что он не ошибся, — это была его таинственная незнакомка. Елена Иньота своим пением произвела фурор. Бурные аплодисменты и крики «браво!» потрясли театр, когда она окончила петь. Настоящий дождь цветов обрушился на сцену к ногам прекрасной певицы. Глава VII. Пред Высшим Судией Леблан, незадолго до окончания оперы, оставил ложу и стал у выхода со сцены. Он расспросил предварительно капельдинера и узнал, что другого выхода со сцены нет. — Значит, она пройдет здесь. Теперь уж я ее не упущу, — думал он, смотря на дверь. К подъезду подъехала карета. Леблан спросил кучера, кого он ждет. — Мадам Иньоту, — отвечал тот. Здесь, в переулке позади Большой Оперы, царил полумрак, и доктор потихоньку забрался в карету так, что задремавший кучер и не заметил. Немного спустя дверца кареты отворилась, и закутанная в плащ фигура вскочила в карету, приказав кучеру ехать домой. Кучер ударил лошадей. Карета тронулась. В это мгновение в карете раздался крик ужаса: доктор обнял Елену и прижал ее к себе, повторяя, как безумный: — Теперь, «Красное домино», ты не уйдешь от меня!.. Наконец-то я поймал тебя!.. Теперь ты моя!.. — Леблан!.. — через силу прошептала певица. — О, Боже! это судьба! — Елена, умоляю вас, выслушайте меня, — говорил Леблан. — Зачем вы вырываетесь? Вы боитесь, что я вас ненавижу за то, что было в Венеции?.. Но, клянусь вам… — Не клянитесь, доктор! Ваша невинность будет доказана, даю вам слово… Вы должны теперь узнать, что заставило меня сделать вас орудием мести. Я расскажу вам все. И пока карета ехала по улицам Парижа, Елена, обняв доктора, рассказала ему свою историю. Леблан видел, как тяжело ей рассказывать, — губы ее дрожали и все тело вздрагивало, как от мучительной боли. Несколько раз пытался он прервать ее, но она хотела непременно рассказать все. — История моя очень обыкновенна, — говорила она. — У меня был хороший голос, я была молода, хороша собой, и мне нетрудно было попасть на сцену. Через несколько лет я уже была знаменитой певицей, и с большим успехом выступала в «Скале». В это время я познакомилась с одним молодым человеком. Он клялся мне в любви, на коленях умолял меня стать его женой. И я, до тех пор не глядевшая на мужчин, не могла отказать ему… я любила его. Прошло несколько месяцев; Луиджи (это был он), все откладывал свадьбу и, когда у меня родился ребенок, он совсем покинул меня. Я узнала, что он уехал в Венецию и обручился с тамошней патрицианкой. Я поспешила в Венецию. С ребенком на руках я бросилась на колени перед Лючией и умоляла ее отказаться от брака с Луиджи. Я говорила ей, что он клялся жениться на мне, а теперь покинул меня с малюткой-сыном. Ничто не тронуло холодной, гордой патрицианки. — Потаскушка! — крикнула она мне в ответ на мои мольбы. — Уступить тебе Луиджи?! Только вместе с сердцем можешь ты вырвать из груди моей мою любовь к нему!.. И она… — Елена закрыла лицо руками при одном воспоминании о пережитом унижении, — она велела слугам вытолкать меня на улицу… Я долго проболела после этого и думала, что навсегда потеряла голос. По выздоровлении, я должна была продать свои драгоценности, потом платья, чтобы прокормить себя и ребенка. Если бы не сын, я не знаю, что бы я сделала… но для него я должна была жить. Страшная жажда мщения жгла мою душу. — Отомстить Луиджи, обманувшему меня и обрекшему на позор! Отомстить гордой красавице, оскорбившей меня так бессердечно! эта мысль не давала мне покою. «Только вместе с сердцем можешь ты вырвать мою любовь», — сказала она мне, глумясь надо мной… И я решилась вырвать это сердце… Остальное вы, доктор, знаете. Я случайно узнала, что вы в Венеции, и, как иностранец, вы показались мне гораздо более подходящим для выполнения моего плана, нежели здешние доктора… О, если бы вы знали, как я страдала, когда вас арестовали!.. И не только потому, что вы страдали невинно… теперь я могу признаться… я полюбила вас с первого взгляда, с первой встречи на площади св. Марка… — Ты будешь моей, Елена! — воскликнул Леблан, прижимая ее к своему сердцу. — Тайна наша умрет вместе с нами, и мы еще будем счастливы. — Я не могу принадлежать вам, — отвечала Елена. — Я отняла у вас честь и должна возвратить ее вам. Но вы должны обещать мне позаботиться о моем сыне. — Я позабочусь о нем, сделавшись его отцом. Пусть венецианцы считают меня убийцей, твоя любовь для меня дороже всего на свете!… Карета остановилась. Войдя в комнату, Елена подвела Леблана к кровати сына и показала ему прелестного двухлетнего малютку. — Поклянись, Елена, что будешь моей, — умолял Леблан. — Не проси меня сегодня ни о чем; насладимся счастьем… а там… * * * Когда Леблан наутро проснулся, Елены с ребенком не было уже в комнате. На расспросы доктора привратник отвечал, что она на рассвете уехала неизвестно куда. * * * Через восемь дней Леблан получил из Венеции телеграмму. Дрожащими руками распечатал он ее, пробежал глазами и упал без чувств на пол. Содержание телеграммы было следующее: «Доктору Леблану. Париж. С радостью сообщаю вам, что ваша невинность открылась. Сегодня в суд добровольно явилась виновница преступления — Елена Виадуччи, знаменитая некогда в Италии певица, оставившая внезапно сцену и бесследно исчезнувшая. Она рассказала все подробно следователю и собственноручно подписала протокол. Затем, прежде чем следователь успел ей помешать, приняла яд и умерла на месте. Обвинение с вас снято, и сегодня же сенат высылает вам ваш залог. Адвокат Томбони ». Человек-обезьяна из Нового Орлеана Глава I. Драма в цирке Тысячеголосый вопль ужаса наполнил громадное помещение цирка. Споткнулась лошадь, на которой ездила прекрасная наездница по узкой тропинке, на значительной высоте, и тело животного покачнулось. В продолжение момента прекрасная наездница пыталась сохранить равновесие на седле и затем… Тишина была прервана безумным криком человека, стоявшего на арене в пестром костюме клоуна. С быстротой молнии клоун поместился под тропинкой, на которой прекрасная наездница совершала свою опасную поездку. Его руки протянулись и поймали тело прекрасной женщины, которая, действительно, потеряла равновесие и упала вниз. — Назад, несчастный! — послышался громовой крик позади клоуна: — Назад… лошадь… ах!.. Слишком поздно!.. Этот крик издал шталмейстер, стоявший в нескольких шагах позади клоуна. Лошадь, избавившись от своего прекрасного грузя, балансировала в течение момента, но затем испустила громкое ржанье и ринулась вниз. Прежде, чем отважный спаситель успел воспользоваться предостережением шталмейстера, лошадь уже обрушилась на него. Однако, собравшись с последними силами, клоун отбросил от себя в сторону молодую женщину, и она ускользнула от гибели, которой угрожало ей падающее тело лошади. Из-под тела лошади послышались крики боли и слабые стоны. Публика пришла в сильнейшее возбуждение. Раздались истерические крики женщин и призыв докторов. Сбежались служители цирка и плотным кольцом окружили группу, составленную лошадью с лежавшим под ней человеком. Несколько минут спустя, люди приподняли тело лошади и убрали его в сторону. Песок арены окрасился кровью, текущей из раны во лбу у клоуна. Широкая грудь несчастного вздымалась от тяжелых вздохов и стонов, и глаза его были закрыты. — Скорее позовите врача, — раздался повелительный голос. — Пригласите доктора Юнга. Служители цирка Барнума и Байлея поспешили исполнить это приказание. Уже немолодой человек внушительной наружности нагнулся над несчастным и взял его руку в свои. — Бедняга Коттер, — прошептал он, — поистине жаль такого отважного и способного человека. В это время у входа арены появился довольно пожилой господин и поспешно приблизился к группе. — Счастье, что я находился поблизости от цирка и услышал призыв врача, — сказал он. — Как видно, совершилось несчастье при упражнениях прекрасной мисс Флоры Гастингс, любезный директор. Я ведь уже несколько раз предостерегал мисс… — Мисс Гастингс не потерпела никаких повреждений, — прервал его человек, которого доктор назвал директором, — но мистер Коттер, спасая ее, был придавлен телом лошади. Ничего на это не возразив, доктор Юнг склонился над телом клоуна. Он расстегнул пеструю одежду и стал внимательно его исследовать. Спустя несколько минут он поднял голову, и по его лицу пробежала необъяснимая улыбка. — Здесь совершилось чудо, — сказал доктор, обращаясь к директор. — Должно быть, кости этого человека сделаны из стали. Он не потерпел никаких внутренних повреждений, и эта рана на лбу, в виде шрама, останется единственным воспоминанием об его отважном подвиге спасения. Директор облегченно вздохнул. — Следовательно, раненый может быть перенесен? — обратился он к доктору. Кивком головы доктор выразил свое согласие и раненый был поднят, и спустя несколько минут его тело покоилось на мягких подушках дивана, находившегося в уборной. Мановением руки директор удалил всех из комнаты; только он сам и доктор остались там. — Я удивляюсь поведению Коттера, — сказал директор. — Я его ведь пригласил на службу в качестве артиста, и не могу понять, почему он, после исполнения своего номера, надевает этот пестрый костюм и остается на арене до конца представления. Доктор устремил соболезнующий взгляд налицо раненого и ответил директору: — Я уже старый человек, м-р Барнум, поэтому обладаю опытом и проницательностью. Я могу вам объяснить — почему м-р Коттер постоянно находится на арене. Коттер любит мисс Гастингс и поэтому желает находиться поблизости от нее. — Быть может, вы и правы, дорогой доктор, — сказал директор. — Я и сам также заметил, что этот несчастный обратил свое внимание на прекрасную Флору. Но я не могу верить, чтобы его чувство вызвало взаимность. Флора Гастингс — настолько же прекрасное, как и испорченное создание. Чувственность составляет преобладающую черту ее характера. Коттер же не такой человек, который способен возбудить любовь в женщине. Директор был вполне прав, утверждая, что вряд ли Коттер был способен возбудить чувство любви в женщине. Вот описание его наружности: На широком плотном туловище помещалась непропорционально большая и безобразная голова. Широкий рот, приплюснутый нос и далеко выступающие из орбит глаза, придавали лицу этого человека выражение особенного безобразия. Сверх того, его сильные мускулистые руки достигали невероятной длины и нисколько не соответствовали его малому росту. — Кажется, Коттер очнулся, — воскликнул доктор. — Да, да; он уже открывает глаза. Действительно, артист открыл глаза и обеими руками схватился за грудь. Вдруг глаза этого человека, с выражением страстного нетерпения, обратились к людям, окружавшим его ложе. — Что случилось с мисс Флорой? — прошептал он. — Скажите мне, г-н директор, — не ранена ли она? — Вы спасли эту даму, дорогой Коттер, — ответил директор. — Слава Богу! — прошептал раненый. В этот момент послышался стук в дверь уборной. Директор Барнум поспешил открыть двери. На пороге показалась Флора Гастингс, прекрасная наездница, хотя бледная и расстроенная, но блистающая красотой и воодушевлением. — Очнулся ли уже м-р Коттер? — обратилась она к директору. — Я желала бы поблагодарить своего спасителя. Раненый вздрогнул при звуках этого голоса. Не ожидая ответа Барнума, наездница проникла в комнату. — Как благородно вы поступили, мистер Коттер, — сказала она ему. — Ведь вы рисковали своей жизнью для спасения моей. Я этого никогда не забуду. Коттер пытался ответить, но, казалось, его язык прилип к гортани. — Извините меня, дорогой Коттер, — обратился директор к артисту, — но я должен буду присмотреть за продолжением представления. Точно так же и доктор Юнг извинился и покинул комнату. Когда же они удалились, артист приподнялся с своего ложа. — Я отделался только страхом, мисс Флора, — воскликнул он. — Кажется, мои кости крепче, чем у прочих людей. — Я явилась, м-р Коттер, — сказала прекрасная наездница, — чтобы поблагодарить вас за спасение моей жизни, и я этого никогда не забуду. — Неужели это все, что вы хотели мне сказать, мисс Флора? — прошептал Коттер. — Ха-ха!.. вы этого никогда не забудете!.. Как это прекрасно звучит, но как мало содержания в этих словах! Мисс Флора, разве же вы ослепли, если не замечаете, как я вас люблю и обожаю? С этими словами Коттер охватил тело прекрасной женщины и пытался прижать ее к себе. Но резким движением Флора Гастингс оттолкнула его назад. — Что вы, с ума сошли, м-р Коттер? — воскликнула она с выражением отвращения. — Разве же вы никогда еще не смотрели на себя в зеркало и не видели своего безобразия? Я думаю, что вы пошутили, мой дорогой друг. Поэтому позвольте еще раз принести мою искреннюю благодарность за спасение, и затем, до свидания. С легким насмешливым хохотом прекрасная Флора Гастингс выскользнула из комнаты. Вслед за ней послышался безумный крик ужаса и отчаяния. Несчастный артист, рыдая, погрузил свою голову в подушки дивана. — Опозорен, смешан с грязью, — слышалось среди рыданий. — Итак, я обманулся в этой женщине! Разговор Коттера с самим собой был прерван легким стуком в дверь. Вслед за позволением войти, на пороге показались два человека. В одном из них Коттер узнал циркового врача, доктора Юнга; маленькая фигура второго представляла резкий контраст с высоким ростом доктора и была совершенно незнакома Коттеру. Однако этот незнакомец тотчас же приблизился к артисту. — Профессор зоологии Жюль Гарген из Парижа, прибывший в Америку для научных исследований, — произнес пожилой господин весьма симпатичной наружности. — Я уже слышал о вас много хорошего, мистер Коттер, а также был очевидцем вашего сегодняшнего геройского подвига, и очень бы желал с вами познакомиться. Вы приобрели во мне истинного почитателя, — продолжал маленький ученый, — и вы бы мне сделали громадное одолжение, если бы соблаговолили сегодня вечером пожаловать ко мне в гости. Коттер и сам себе не мог дать отчета в том, что именно его так сильно привлекало к этому старому господину. Однако он пожал руку ученого и охотно принял его приглашение. — Сегодня я видел вас уже в десятый раз, — сказал профессор в то время, как артист переменял пеструю одежду клоуна на элегантный выходной костюм. — Обыкновенно я всегда тотчас же уходил после исполнения ваших упражнений. — Почему же вас так заинтересовали мои упражнения? Ведь есть много акробатов, которые не хуже меня проделывают гимнастические упражнения. В течение момента, казалось, профессор затруднялся дать ответ, но затем он сказал: — Я вообще интересуюсь акробатическими упражнениями и, совершенно случайно, ваши упражнения мне более понравились, чем другие. От артиста не ускользнуло замешательство профессора, и он понял, что какие-то особые причины побуждали этого человека искать его знакомства. Несколько минут спустя, профессор и артист вышли на улицу. Доктор Юнг расстался с ними, так как должен был отправиться в полицию дли составления протокола о происшествии. Маленький ученый кликнул извозчика и дал ему следующий адрес: — Поезжайте в Монки-Гом, в Центральном парке. Глава II. В клетке у обезьян Профессор Гарген начинал казаться Коттеру все более таинственным.. Однако скоро артист узнал истинные намерения ученого. — Наверное, вас удивляет, мистер Коттер, — обратился Гарген к нему, — что я так настойчиво приглашал вас к себе в гости. Конечно, у вас могли возникнуть не совсем лестные для меня предположения. Поэтому я должен дать вам объяснение. Итак, выслушайте меня. Только что вы с удивлением на меня взглянули, когда я дал кучеру свой адрес… Да, я действительно живу в Монки-Гом, в помещении для обезьян, в Центральном парке. Несколько лет тому назад я написал книгу, в которой выступал горячим защитником теории того великого естествоиспытателя, который первым объяснил человечеству, откуда оно ведет свое происхождение. Дарвин, так называется этот человек, нам ясно доказал, как много сходства у нас с обезьянами, и что, следовательно, мы — животные, сделавшиеся людьми. Когда же я выступил защитником этой теории, то среди ученых Америки образовалась партия, которая пыталась опровергнуть мои доказательства. Тогда, быстро решившись, я приехал в страну свободы и, в продолжение долгого времени, вел диспуты с профессорами университетов Соединенных Штатов. Наконец, мне удалось победить своих противников, и я мог бы спокойно возвратиться во Францию, но крепкие узы связывали меня с Америкой и специально с Нью-Йорком. Вы будете смеяться, м-р Коттер, когда я вам скажу, что этими узами были четыре великолепные обезьяны, помещающиеся здесь, в Нью-Йорке, в зверинце Центрального парка. Без сомнения, вы знаете, что обезьяны стоят во главе всего животного мира. И действительно, по устройству своего организма они настолько близки к людям, что еще не так давно их считали за лесных людей. Среди человекообразных обезьян на первом плане стоит горилла. Это весьма сильное животное, достигающее человеческого роста; только еще сильнее и массивнее сложенное, за исключением ног, которые сравнительно коротки и слабы. Теперь вам легко понять, с каким интересом я производил наблюдения над этими животными. Благодаря любезности ректора университета, я получил разрешение производить всякого рода опыты с четырьмя гориллами, находящимися в Центральном Парке. И вот уже почти год я живу вместе с обезьянами, и мои наблюдения оказались очень успешными. Мне даже кажется, что я сумел понять несколько слов из языка обезьян. Мои противники, все-таки, еще продолжают меня оспаривать в одном пункте. Я утверждаю, что люди снова превратятся в зверей, если их в одиночестве расселить по лесам. Но мои противники возражают, что люди никогда не сумеют достигнуть необыкновенной силы и ловкости обезьян. Против этого я не мог ничего возразить, и должен был попытаться найти доказательства в защиту своего мнения. Несколько дней тому назад, будучи в клубе, я услышал, что в цирке Барнума и Байлея подвизается артист, обнаруживающий невероятную силу, ловкость и смелость. Это говорили о вас, м-р Коттер. Вы не должны на меня сердиться за мою откровенность, но, когда я в первый раз вас увидел, то мое сердце ученого возликовало. Теперь мне казалось, что я, наконец, нашел то, чего так долго искал, а именно человека, который в отношении силы и ловкости не уступит никакой горилле. — То же самое можно сказать и в отношении наружности, — с горьким смехом добавил Коттер. — Итак, я решил, — продолжал ученый, — познакомиться с вами и просить вашего содействия при моих опытах. Еще Коттер не успел дать никакого ответа, как вдруг карета остановилась. — Вот мы уже и прибыли, — воскликнул Гарген, открывая дверцу экипажа. — Да, мы уже находимся в Монки-Гом, в Центральном парке. Несколько минут спустя они стояли перед воротами, которые, казалось, служили входом в большой сад. Профессор пошарил в кармане и вынул большой ключ, при помощи которого открыл ворота. Сделав несколько шагов, Коттер увидел перед собой небольшую виллу, имевшую призрачный вид во мраке ночи. Профессор опять открыл широкую дверь, и оба человека проникли внутрь здания. Легким нажатием кнопки профессор зажег несколько электрических лампочек. — Прежде всего, мой дорогой друг, — сказал Гарген, направляясь к шкафу, — давайте выпьем с вами по стаканчику шерри, а затем я позабочусь о приготовлении закуски. После того, как вино было выпито, профессор вынул из шкафа разные закуски и с гордостью гостеприимного амфитриона поставил их перед Коттером. Наконец, трапеза была окончена. — Ну, а теперь, — сказал Гарген, с довольным видом похлопывая себя по животу, — я поведу вас к своим питомцам. Коттер ответил знаком согласия. Профессор снова открыл дверь, через которую они еще недавно вошли в комнату. Вступив в коридор, Гарген открыл другую дверь и ввел своего гостя в большую комнату, из которой вела лестница во второй этаж. Взобравшись наверх, профессор нажал ручку двери, и когда Коттер переступил порог этой комнаты, то ему в нос ударил резкий неприятный запах, который обыкновенно, ощущается вблизи клеток животных. Оба человека находились в комнате, которая была перегорожена на две части посредством толстой железной решетки. Когда вспыхнул свет электрических лампочек, то из-за решетки послышался свирепый рев, который, однако, тотчас же прекратился по одному слову профессора. Это были три великолепных экземпляра редкой породы обезьян, которые называются гориллами. — Ведь вы говорили мне о четырех обезьянах, — обратился Коттер к ученому, — но я вижу здесь всего только трех горилл. — Эта порода обезьян, — ответил Гарген, — недолго выдерживает на чужбине. Два дня тому назад у меня околел великолепный экземпляр самца-гориллы. Вы можете видеть, как удручены эти животные. Профессор, казалось, был прав, так как, действительно, животные с печальным видом блуждали по клетке. — Теперь же я перейду к цели моего приглашения, — обратился Гарген к артисту, — и буду просить вас, м-р Коттер, оказать мне дружескую услугу. — Чего же вы требуете от меня? — спросил Коттер. После некоторого колебания профессор ответил: — Я снял шкуру с погибшей гориллы и так тщательно ее препарировал, что не представляется никакой опасности одеть на свое тело эту шкуру. Итак, я буду вас просить, м-р Коттер, одеть на свое тело шкуру обезьяны. Затем я загримирую ваше лицо, и вы войдете в клетку обезьян. Ничего не возразив на это, Коттер последовал за профессором в соседнюю уборную. Там совершилось преобразование человека в обезьяну. Когда же артист после того взглянул на себя в зеркало, то отшатнулся назад с криком ужаса и удивления. Из зеркала на него глядела огромная страшная обезьяна, вид которой наводил ужас. — Неужели же это я? — воскликнул он. Ученый кивнул головой с довольным видом. — Идем же теперь, — сказал он. — Мне интересно видеть, как встретят вас обезьяны. С этими словами он открыл дверь в соседнюю комнату и подвел Коттера к клетке. Со стороны обезьян послышался яростный рев. — Вперед, друг мой, — прошептал Гарген артисту. — Входите в клетку. Ничего не бойтесь — я буду стоять здесь с оружием в руках. Артист смело направился к входу в клетку и твердой рукой открыл дверь. Обезьяны приблизились к переодетому артисту и стали его обнюхивать. Но, к удивленно Коттера, животные, казалось, не замечали, что имеют дело с переодетым человеком. — Великолепно! — воскликнул профессор Гарген. — Посмотрим теперь, как им удастся опровергнуть теорию Дарвина… Профессор не успел закончить своей речи. Он онемел от ужаса, когда увидел сцену, которая разыгрывалась теперь в клетке. Три обезьяны вдруг накинулись на артиста и повалили его на пол. Профессор слышал призыв на помощь этого человека, но не решался стрелять, боясь поразить выстрелом самого артиста. — На помощь… на помощь! — слышалось из-за решетки. — Ах!.. эти звери!.. стреляйте же! Крик несчастного человека перешел в слабое хрипение. Гарген поспешил к двери. Его рука уже касалась дверной ручки, как вдруг, его остановил странный звук, раздавшийся из клетки. — Животные рассвирепели, — сказал он себе. — Я должен поспешить, иначе они совершенно растерзают тело Коттера. Но когда Гарген стоял уже на пороге, то он вдруг задрожал, испустил крик и попытался быстро захлопнуть за собой дверь. Он ясно услышал, как раскрылась дверь клетки. Но прежде, чем он успел переступить через порог, две сильные руки охватили его тело и опрокинули его на пол. При свете электрических лампочек Гарген увидел перед собою искаженное яростью лицо безумного Коттера с глазами, налитыми кровью. На следующее утро профессор Жюль Гарген был найден убитым в своей вилле, в Центральном парке. Над его телом печально сидели, издавая жалобный вой, три его гориллы. В известиях французской академии наук, членом которой состоял Гарген, появилось следующее сообщение: «Профессор Гарген пал жертвой научной любознательности. Его растерзала одна из обезьян в припадке ярости. Невозможно установить — которое из трех животных умертвило его, так как ни на одной из обезьян не было найдено следов крови». Глава III. Таинственное убийство В роскошно убранном кабинете мэра Нового Орлеана сидели два господина и молодая красивая дама, занятые важным разговором. — Это ужасно, м-р Форстер, — обратилась молодая дама к мэру. — В продолжение двух месяцев случилось одиннадцать убийств! Если бы я не имела здесь перед собой протокола, то решительно отказалась бы этому поверить. — Позвольте мне, мисс Долли, — заговорил молодой господин, — описать вам вкратце ужасные происшествия последнего времени. — С удовольствием, г-н комиссар, — ответила мисс Долли. — Когда я был 6 мая на ночном дежурстве в полицейском управлении, — начал свое сообщение молодой чиновник, — мне донесли, что в доме по улице Вашингтона, в своей постели была найдена убитой дочь известного журналиста Роггера. При этом полицейский агент мне сообщил, что на шее убитой были замечены знаки удушения. Я отправился в дом журналиста и начал производить расследование. Но я должен откровенно сознаться, что ни я сам, ни кто либо другой из моих коллег, ни судебный врач не могли установить истинной причины смерти. Конечно, горло убитой подвергалось давлению, но, по мнению врачей, этого давления еще не было достаточно, чтобы вызвать смерть. Одним словом, я должен сказать, что, несмотря на все свои старания, мы не могли открыть убийцу. Сверх того, было замечено, что дело шло об убийстве с целью грабежа, так как были похищены все золотые вещи и бриллианты, принадлежавшие молодой девушке. Спустя несколько дней, было получено донесение о втором происшествии подобного же рода. Для Нового Орлеана наступило ужасное время. Полиция была завалена донесениями об убийствах. Мы употребляли всевозможные усилия. Днем и ночью я находился на страже с самыми искусными полицейскими агентами, но, несмотря на это, убийства все учащались. Однажды утром в своей спальне был найден убитым банкир Джемс Готш. Горло несчастного было почти раздавлено, с такой силой убийца душил свою жертву. Так же, как в других подобных случаях, и здесь были похищены все драгоценности и, кроме того, была сорвана и пропала железная касса, которая была привинчена к полу под кроватью банкира. Я не верил собственным глазам, когда увидел, какой чудовищной силой должен был обладать преступник. Винты были вырваны, и исчезла касса, имевшая огромный вес. И вот, все наши усилия открыть преступника до сих пор остаются бесплодными. — Я принимаю на себя обязанность разрешить тайну Нового Орлеана, — прервала мисс Долли молодого чиновника, — хотя судя по вашему рассказу, м-р Блюнт, дело мне представляется чрезвычайно трудным. Однако, уже семь часов вечера, и я должна возвратиться в гостиницу, чтобы переодеться, — продолжала мисс Долли. — Я приглашена сегодня на ужин к м-ру Флинту. — О! к хлопчатобумажному королю Флинту? — воскликнул мэр Нового Орлеана. — Как же вы познакомились с ним? — Несколько лет тому назад я задержала его кассира, который с доверенными ему деньгами бежал на запад, — ответила мисс Долли. — М-р Флинт узнал о моем приезде в Новый Орлеан и сегодня рано утром прислал мне приглашение на ужин. * * * Карета мисс Долли остановилась перед роскошной, ярко освещенной виллой. Когда мисс Долли поднялась наверх, то перед ней появилась очаровательная молодая женщина в простом домашнем костюме. — Добро пожаловать, мисс Долли, — воскликнула эта дама. — Я уже давно вас поджидаю. Волны света засияли из-за отворенной двери, и Долли вступила в сравнительно довольно скромно меблированную комнату. Посреди комнаты стоял стол, приготовленный к ужину. Однако незаметно было особенно изысканной роскоши: напротив того, все обнаруживало простые вкусы и заботливую руку хозяйки дома. — Вы ведь меня еще не знаете, — сказала хозяйка, приглашая мисс Долли занять место. — Я всего только три года замужем. Я должна буду просить вас извинить моего бедного Фреда, — продолжала дама. — Он крайне сожалеет, что не мог вас встретить. Ранее половины десятого он не имеет возможности отлучиться из своей конторы. Мисс Долли ничего не ответила. Ее взоры были прикованы к великолепной большой картине масляными красками, которая висела на стене комнаты. На этой картине была изображена молодая прекрасная женщина в костюме наездницы, которая стояла на горячем черном коне, скачущем по узкой тропинке. Супруга миллионера Флинта заметила внимание, с каким Долли разглядывала эту картину. Улыбка пробежала по ее губам, и она спросила: — Почему вы так внимательно смотрите на эту картину, мисс Долли? — Если я не ошибаюсь, то это, должно быть, ваш портрет, — ответила молодая девушка. — Да, вы не ошиблись, — воскликнула дама. — Да, это я. Я должна вам сознаться, мисс Долли, что еще до своего замужества я была наездницей в цирке. В это время мой теперешний муж, Фред, стал каждый вечер посещать цирк. Однажды, по окончании представления, он выразил желание проводить меня. Но вдруг он привлек меня к себе и запечатлел жаркий поцелуй на моих губах. Уже со следующего вечера я прекратила опасную езду по узкой тропинке. Фред уплатил огромную неустойку, предусмотренную в моем контракте с дирекцией, а несколько недель спустя я была его законной женой. По истечении года у нас родилась дочка, которой мы дали имя — Мабель. Однако, постойте… я слышу приближение кареты… неужели это Фред? С этими словами жена миллионера подбежала к окну. — Действительно, это он! — радостно воскликнула она. — Он уже подымается по лестнице. Спустя несколько секунд дверь распахнулась, и на пороге появилась высокая величественная фигура хлопчатобумажного короля Флинта. Флинт сердечно приветствовал мисс Долли и затем обратился к жене. — Мы можем немедленно приступить к ужину, Флора, — сказал миллионер. — Я страшно голоден. По окончании ужина, Флинт закурил сигару и начал беседу. — Да, мисс Долли, — сказал он, — когда я был одиноким, то дела не доставляли мне никакой радости. Я не знал — для кого, собственно, я работал. Теперь же я тружусь ради моей милой маленькой Мабель. Однако, вы еще не знакомы с моей дочуркой, — добавил Флинт. — Вы будете в восхищении, когда увидите моего белокурого ангела. Флора встала и сделала знак мисс Долли следовать за ней. Флинт также пошел с ними. Достигнув спальни ребенка, жена миллионера почти бесшумно открыла дверь. Глубокий мрак царил в комнате. — Я сейчас зажгу электрическое освещение, — прошептала Флора, — и мы тихо проберемся к постельке… Флора не успела докончить своей речи. Вдруг мисс Долли оттолкнула ее в сторону и вскочила в комнату. — Света… скорей света… разве вы не слышите, как звякнуло окно… ах, уже поздно!.. Громкий крик молодой девушки сопровождался звуком выстрела. Флинт дрожащими пальцами нажал электрическую кнопку и увидел мисс Долли, стоящую посреди комнаты с еще дымящимся револьвером в руке. Ее взоры с выражением ужаса были обращены на широко открытое окно. — Что здесь случилось? — воскликнул Флинт, подбегая к Долли. Но прежде, чем мисс Долли успела ответить, послышался крик безумного ужаса из уст Флоры. Возле маленькой детской кроватки лежала на полу жена Флинта и держала в руках покрытое кровью тело своего ребенка. Ужасно было видеть выражение горя несчастного отца! Рыдая, он упал на пол и рвал на себе волосы. Спустя несколько минут, появились слуги, и с их помощью мисс Долли удалось удалить родителей от тела ребенка и несколько успокоить их. Вскоре появился комиссар Блюнт. — Что я слышал, мисс Долли, — произнес чиновник, вбегая в комнату. — Убийство в доме миллионера Флинта? — Совершенно верно, м-р Блюнт, — ответила Долли. — Вот, видите ли, этот ребенок убит почти что на моих глазах. Тупым орудием у него раздроблена головка. Мисс Долли поспешила познакомить чиновника с обстоятельствами происшествия. — Мои глаза быстрее привыкают к темноте, чем глаза м-ра Флинта и его жены, — продолжала она, — а также не может ошибаться мой изощренный слух. Поэтому я тотчас заметила чье-то присутствие в комнате. Вдруг я услышала треск, подобный тому, какой происходить при ломании костей. Потом я заметила, что обе створки окна были открыты. Тогда я вбежала в комнату и крикнула, чтобы зажигали свет. Но прежде, чем мое требование было исполнено, мимо меня проскочила какая-то фигура. Я увидела, как эта фигура вскочила на подоконник, и мне послышалось дикое рычание… Тогда я выхватила из кармана свой револьвер и выстрелила. Однако фигура успела скрыться. — Позвольте мне взглянуть на труп, — сказал чиновник. — Ах, что это такое?., знаки удушения! — воскликнул он в ужасе. — Я это предполагала, м-р Блюнт, — спокойно сказала Долли. — Теперь опять мы имеем дело с тем самым таинственным убийцей, который уже в продолжение двух месяцев приводит в ужас Новый Орлеан. Затем мисс Долли обратилась к м-ру Флинту: — Разрешите мне, во время пребывания в Новом Орлеане, быть вашей гостьей, жить у вас в доме? Миллионер с радостью изъявил согласие на просьбу Долли. Глава IV. Фонограф в роли свидетеля преступления Итак, мисс Долли поселилась на Авеню-Парк, в доме миллионера Флинта. Она не желала беспокоить удрученных горем родителей и, большей частью, проводила время у себя в комнате, стараясь найти разгадку таинственного преступления. Она удивлялась той быстроте и ловкости, которые обнаружил преступник, прыгнув за окно и бесследно скрывшись; кроме того, при этом он издавал свирепое рычание. Найденный в руке убитого ребенка клочок коричневой шерсти еще более укреплял убеждение Долли в том, что преступление было совершено не человеком, а большой обезьяной. Однажды молодая девушка в глубокой задумчивости стояла у окна. — Я когда-то уже слышала об убийстве, произведенном обезьяной, — тихо прошептала она. — В моей записной книге должна быть заметка по поводу этого. Долли достала свою книжку и стала ее со вниманием перелистывать. Вдруг она вздрогнула и углубилась в чтение. — Убийство французского профессора Гаргена, — прошептала она. — Я тогда согласилась с мнением прочих криминалистов, что убийство было совершено тремя обезьянами, которые пришли в ярость. В этом случае заслуживает внимания то обстоятельство, что на теле профессора не было обнаружено никаких ран, а только знаки удушения. Должно быть, одна из обезьян задушила профессора. Вдруг энергичным движением Долли захлопнула книгу. — Сегодня же я должна отправиться в Нью-Йорк, — воскликнула она, — чтобы разузнать все подробности относительно убийства в Центральном парке. В двенадцать часов дня, со скорым поездом Тихоокеанской железной дороги, мисс Долли выехала в Нью-Йорк. * * * — Так вот это Монки-Гом, в стенах которого был убит профессор Гарген? Этот вопрос Долли предложила пожилому господину, гуляя с ним по аллеям Центрального парка в Нью-Йорке. Этот господин был старый цирковой врач, доктор Юнг, который некогда подавал первую помощь раненому Коттеру. — Да, — ответил доктор, — здесь разыгралась та трагедия, последний акт которой закончился смертью несчастного ученого. Продолжая беседу, доктор и молодая девушка вошли в виллу, в которой было совершено упомянутое преступление. Доктор Юнг открыл дверь комнаты, где была клетка для обезьян, и ввел туда мисс Долли. Взоры Долли быстро обежали комнату. Она приблизилась к клетке и открыла дверь в решетке. — Странно, как это ни одного из криминалистов не поразило то обстоятельство, — обратилась она к доктору, — что невозможно допустить, чтобы обезьяна сумела открыть эту дверь. Замочный механизм слишком сложен для грубых и мало развитых пальцев этих животных. Вдруг позади Долли послышалось восклицание доктора: — Ведь я чуть было не забыл сообщить вам самое главное, — произнес доктор. — Один артист, по фамилии Коттер, был в гостях у профессора вечером, накануне его смерти. Так вот, этот артист дал показание судебным властям, что в тот вечер ученый его уверял в неукротимой свирепости обезьян, вследствие чего ни одному человеку невозможно было к ним приблизиться. — Это очень интересно, — задумчиво сказала мисс Долли, — и меня удивляет, как это судебные власти могли оставить без дальнейших расследований дело Гаргена. Сказав это, мисс Долли с величайшим вниманием стала осматривать клетку. Вдруг она остановилась перед отверстием около десяти сантиметров в диаметре, которое находилось в стене, на высоте двух метров. — Взгляните-ка, любезный доктор, — сказала она старому врачу, — кажется, и это отверстие не привлекло внимания никого из криминалистов. Старик равнодушно взглянул по указанному направлению и ответил: — Да ведь это просто отдушник для вентиляции этой комнаты. Ничего ему не возразив, Долли поспешно вышла из клетки и приблизилась к двери, ведущей в смежную комнату. Доктор Юнг последовал за ней. Не обращая внимания на убранство комнаты, мисс Долли тотчас же направилась к той части стены, которая примыкала к клетке. В следующий момент с ее губ сорвалось восклицание радостного удивления. На той же высоте, как с другой стороны, было сделано отверстие; здесь висел большой ящик. — Вот эту штуку мы должны внимательно рассмотреть, — воскликнула Долли. — Быть может, она доставит нам указания для решения вопроса об убийстве. С этими словами она стала на стул и попыталась снять ящик. И это ей удалось весьма легко, так как ящик висел на двух железных крючках. Поставив ящик на стол, Долли осмотрела его со всех сторон и приподняла крышку. Тогда ее взорам представился механизм довольно сложного устройства, — это был фонограф. — Эта машина нам может дать интересные показания, — воскликнула Долли, — и я хорошо знаю ее конструкцию. — А я теперь вспомнил, — сказал доктор, — что профессор мне говорил, что он пользуется фонографом для изучения языка обезьян. — Валик, который теперь находится в аппарате, совершенно исчерчен, — после наблюдения сказала Долли. — Мы попробуем воспроизвести те звуки, которые начертаны на валике. Не ожидая ответа доктора, Долли поставила иголку мембраны на начальный пункт начерченной линии. Вдруг фонограф начал издавать протяжные звуки, похожие на ворчанье. — Это голос обезьян, — прошептала Долли, — а вот человеческие голоса, но, к сожалению, они раздаются далеко от аппарата. Действительно, из резонатора фонографа глухо слышались звуки человеческих голосов. Вдруг все замолкло. — Я это знала, — прошептала Долли, — я слышала скрип двери. Оба человека теперь, очевидно, перешли в другую комнату. Спустя некоторое время, Долли опять склонилась к резонатору. — Как яростно теперь зарычали обезьяны, — воскликнула она, — и я опять слышу голоса двух человек. Но вот я слышу скрип двери клетки. Доктор, это значит, что человек вошел в клетку. Очевидно, какой-то преступник заманил в клетку несчастного ученого… Слова Долли были прерваны оглушительными ревом, вслед за которым из резонатора послышался человеческий голос, громко призывающий на помощь. — На помощь… на помощь! — громко и отчетливо слышалось из резонатора, — ах… эти звери… помогите мне… да стреляйте же… Когда валик фонографа остановился. Юнг воскликнул: — Это не Гаргена голос! Где же я раньше слышал этот голос? В это время из резонатора послышался звук отворенной двери, но не железной двери клетки, а обыкновенной деревянной. Снова раздался громкий призыв на помощь: — Ах, несчастный… пустите меня… Ведь я профессор Гарген… Что, вы не узнаете меня? Затем последовали звуки ожесточенной борьбы. — На помощь… он сошел с ума… он убивает меня… — слышалось среди борьбы, — он душит меня, никогда не узнают кто мой убийца… Это… Но вдруг прозвучал слабый звон и фонограф замолк окончательно. — Как жаль, — воскликнула мисс Долли, — что аппарат замолк как раз в то время, когда несчастный хотел назвать своего убийцу. Однако, судя по тому, что я слышала, нет никакой связи между убийствами в Новом Орлеане и тайной Монки-Гома. Теперь же я должна спешить в Новый Орлеан. Когда мисс Долли прибыла в свою гостиницу, то швейцар тотчас же ей вручил спешную депешу. Долли поспешно вскрыла телеграмму, и ее глаза наполнились слезами. Не говоря ни слова, она стремительно выбежала из гостиницы, села в кэб и приказала кучеру возможно быстрее ехать на вокзал. Вот что она прочла в депеше: «Флора сегодня на балконе подверглась нападению, и ее душили. Жива, но сошла с ума». Глава V. Нападение в ванной комнате Едва лишь мисс Долли успела выйти на перрон вокзала в Новом Орлеане, как позади нее раздался голос: — Я предчувствовал, что вы, мисс Долли, тотчас же приедете по получении моей депеши. Когда мисс Долли обернулась, она увидела перед собой Фреда Флинта. Долли была поражена происшедшей с ним переменой. Лицо Флинта ясно отражало следы тревог, пережитых им в последние дни. Темные круги окаймляли его глаза. И весь его вид свидетельствовал о проведенных им бессонных ночах. Когда они вышли на улицу, мисс Долли обратилась к Флинту: — Ну, теперь прошу рассказать мне все происшествия последних дней. Флинт тотчас исполнил ее желание. — Слушайте же, мисс Долли. В воскресенье я и Флора сидели на балконе нашей виллы. Желая закурить, я вынул свой портсигар, но он оказался пустым. Тогда я пошел в кабинет за сигарами. Мой кабинет помещается рядом со столовой, к которой примыкает балкон. Я оставил двери открытыми. Я стоял перед шкафом и вкладывал ключ в замок, когда услышал душераздирающий крик. Я был парализован ужасом, так что не мог тотчас же поспешить на балкон. Я очнулся только при втором, еще более ужасном, крике Флоры и кинулся к балкону. Когда я достиг стеклянной двери балкона, то услышал громкий рев, и какое-то громадное тело соскочило с балкона на землю. Темнота мне помешала преследовать преступника, и я обратился к Флоре, которая неподвижно, с закрытыми глазами лежала в кресле. Скоро явились слуги, и я послал за доктором. После исследования Флоры, доктор с серьезным видом покачал головой. — Была сделана попытка задушить ее, — сказал он мне. — Также и ужас оказал свое влияние. После таких потрясений можно опасаться нервного удара. Спустя полчаса, моя жена открыла глаза. Однако она не узнавала меня и говорила, как помешанная. — Проведите меня сейчас же к вашей жене, — сказала мисс Долли Флинту, когда они прибыли на виллу. — Я должна ее видеть и слышать, что она говорит. Скоро Долли стояла перед кроватью, на которой лежала несчастная жена миллионера Флинта. — Чего ты хочешь, чудовище? — вскрикнула Флора и подняла руки к Долли. — О, я тебя хорошо узнала! Неужели же ты меня никогда не простишь? Хочешь — я буду твоей… только возврати мне моего ребенка… иначе я умру. Мисс Долли с миллионером покинули комнату больной. Когда же они достигли соседней комнаты, Долли обратилась к Флинту с вопросом: — Должно быть, у вас есть дача вблизи Нового Орлеана, м-р Флинт? — Конечно, мисс Долли, — ответил миллионер, — и даже несколько. Любимым местопребыванием Флоры служит небольшая вилла на берегу моря. — Тогда постарайтесь, чтобы во всех газетах этого города появилась заметка, которую я вам продиктую, — сказала Долли. Флинт в недоумении достал карандаш и бумагу, и Долли начала диктовать: «Как известно, на вилле хлопчатобумажного короля Флинта была сделана попытка задушить его жену, вследствие чего та помешалась. По поводу этого происшествия, мы можем сообщить, что мистрис Флинт уже значительно поправилась и собирается переехать на виллу на берегу моря, чтобы окончательно исцелиться от перенесенных потрясений». Окончив писать, Флинт с удивлением взглянул на молодую девушку. — Я не понимаю, — воскликнул он, — зачем вы хотите обратить всеобщее внимание на то, что Флора переезжает на виллу? — Потому что м-с Флора туда вовсе не поедет, — ответила Долли, — а перееду туда я, под видом вашей жены. — Какую же цель имеет эта комедия? — спросил Флинт. — Это просто ловушка для того подлого убийцы, который задушил вашу дочь и посягал на жизнь вашей жены, — сказала Долли. — Я вполне уверена, что он не замедлит совершить новое покушение и будет мною задержан. — Вы придумали гениальный план, мисс Долли, — воскликнул Флинт. — Итак, с Богом, отправляйтесь на виллу «Флора», так называется этот очаровательный уголок на берегу моря. * * * Уже в продолжение шести дней мисс Долли жила на вилле «Флора», однако, казалось, преступник понял приготовленную для него ловушку и не думал совершать покушение на мнимую жену Флинта. Мисс Долли проводила все ночи без сна, с открытыми настежь окнами, чтобы облегчить доступ преступнику, но все было напрасно. Чувствуя себя сильно изнуренной после бессонных ночей, мисс Долли решила принять ванну и позвонила, чтобы сделать распоряжение. Спустя несколько минут дверь отворилась, и появилась старая негритянка, которую Долли взяла с собой в качестве служанки. — Приготовь мне ванну, Гатти, — приказала Долли негритянке. — А что, м-р Блюнт встал уже? — М-р Блюнт уже два часа сидит в саду, — ответила старуха. — Он теперь завтракает. Вслед за тем мисс Долли перешла в ванную комнату, где возле большой мраморной ванны стояла высокая, узкая печь с двумя кранами, служащими для наполнения ванны холодной и горячей водой. — Теперь ты можешь удалиться, Гатти, — сказала мисс Долли негритянке. — Я более не нуждаюсь в твоих услугах! — Но мисс не умеет обращаться с печью, — возразила Гатти. — Если вода покажется вам холодной, то вы должны опустить в ванну вот этот рукав, и вода тотчас нагреется. Только мисс должна остерегаться, чтобы не обжечься, так как из рукава будет течь настоящий кипяток. С этими словами Гатти показала мисс Долли толстый рукав, который висел возле ванны, и конец которого был прикреплен к крану котла с кипятком. Затем негритянка указала молодой девушке клапан, посредством которого открывался кран, и удалилась из комнаты. Оставшись одна, Долли с наслаждением погрузила свое тело в воду. Но тотчас же она вздрогнула и испустила крик. Вдруг посыпалась штукатурка, и образовалось отверстие в потолке ванной комнаты. Долли накинула на себя простыню и хотела выскочить из ванны, но в этот момент она почувствовала, как железная рука сжала ее горло. Через отверстие в потолке была спущена веревочная лестница, и на ее нижней ступени стояло страшное чудовище — огромная обезьяна, левой рукой цепляясь за лестницу, а правой — она схватила мисс Долли за горло. — На помощь… на помощь, — закричала несчастная, — я задыхаюсь! Вдруг в голове Долли блеснул луч надежды на спасение, и она погрузилась в воду, так что преступник принужден был выпустить ее горло. В следующий момент она держала в руке рукав, указанный ей негритянкой. Из отверстия рукава на чудовище брызнула струя кипящей воды. Тогда чудовище с поразительной ловкостью стало подниматься вверх по лестнице. Но и там его продолжала преследовать струя кипящей воды. Наконец человек-обезьяна в бессильном гневе закричал: — На помощь… на помощь… меня обжигают! Как только мисс Долли услышала этот зов на помощь, она сейчас же вспомнила, где она уже слыхала голос этого человека. Тот же самый голос призывал на помощь из фонографа в Монки-Гоме, в Нью-Йорке. Сделав это соображение, мисс Долли моментально выскочила из ванны и распахнула дверь. Навстречу ей послышались голоса Гатти и Блюнта. — Что случилось? — воскликнул комиссар. — Что означает этот крик? — Скорее закрывайте дверь, — приказала Долли, — затем поспешите в сад, захватив с собой ружье. Не допускайте никакого животного спуститься с крыши дома. Стреляйте в него беспощадно. Блюнт поспешил исполнить приказание. Мисс Долли поспешно окончила свой туалет. Затем она схватила револьвер и побежала в сад… Достигнув сада, она услышала крик и увидела прямо перед собой огромное тело, в котором Долли узнала чело-века-обезьяну. Молодая девушка выхватила револьвер и выстрелила, но в ответ послышался злобный смех, свидетельствовавший о ее неудаче. Затем преступник с невероятной быстротой побежал по направлению к морю. Долли последовала за ним и увидела, что преступник остановился на берегу моря и оглядывался назад, желая удостовериться — не преследуют ли его. Увидев Долли, злодей издал яростное рычание и кинулся на молодую девушку. Из револьвера Долли прогремело несколько выстрелов, но всякий раз преступнику удавалось отскочить в сторону и избегнуть пули. Наконец Долли швырнула в сторону револьвер, сделавшийся для нее бесполезным, и приняла положение, удобное для борьбы. С ужасным ревом преступник бросился на нее. Тогда завязалась борьба на жизнь и на смерть. Чудовище железными руками охватило тело молодой девушки. Тогда Долли прибегла к хитрости. Сделав вид, что падает, она повлекла за собою и преступника. Но при падении она совершила быстрый поворот и очутилась наверху бандита. В это время она заметила свой револьвер, схватила его за дуло и нанесла несколько сильных ударов по вискам преступника. Скоро Долли заметила, что человек-обезьяна лишился сознания. * * * На следующий день мисс Долли со своим пленником прибыла в Новый Орлеан и там узнала, что жена Флинта совершенно выздоровела. Конечно, первым долгом Долли отправилась на виллу миллионера. Преступник был предъявлен молодой женщине, и Флора с полною уверенностью признала в нем своего бывшего коллегу — Коттера. Медицинская экспертиза признала, что несчастный был помешан. Он же сам подтвердил, что после ударов, нанесенных ему обезьянами Гаргена, у него развилось периодическое умопомешательство, и что тогда он действовал бессознательно. Сам Коттер был сильно удивлен и потрясен, когда, проснувшись утром после совершения убийства, нашел себя облаченным в шкуру обезьяны. Замечательно, что во время припадков помешательства им овладевало ненасытное корыстолюбие, и он грабил всякие попадавшиеся ему ценные вещи. Коттер сознался, что однажды встретил на улице Флору с ребенком, проследил ее и узнал, где она живет. В тот же вечер с ним случился припадок помешательства, и он убил ребенка, бессознательно мстя за оскорбление, нанесенное ему его матерью. Коттер был препровожден в лечебницу для душевнобольных. Спустя год, скончался этот человек, который случайно сделался страшилищем целого города, под именем человека-обезьяны из Нового Орлеана. Марино Фалиери, дож венецианский Глава I. «Союз Тринадцати» Мрачно катились волны Адриатического моря (дело происходило в Венеции, в конце 14-го столетия), небо было задернуто тучами, грозно ревел ветер и только когда он порою разрывал, казалось, непроницаемые громады туч, бледный луч месяца серебрил омываемые морской пеной прибрежные валуны. Изредка сверкала молния и оглушительный гром заставлял сжиматься не одно неустрашимое сердце. Не таковыми, однако, одарила природа двух венецианских нобилей, Пизани и Лиони, которые, несмотря на непогоду, пробирались по прибрежным тропинкам, едва разбирая дорогу среди темной ночи. — Куда ты ведешь меня, дьявол? — недовольно пробурчал Пизани, оступившись на скользком камне. — Погоди, — ответил рыжеволосый Лиони, — сейчас мы будем у цели — тогда узнаешь. Нелегкое путешествие продолжалось еще несколько минут, потом путники достигли небольшого, овальной формы камня, на котором только зоркий глаз мог прочесть букву «D» и цифру 13. — Помоги мне приподнять камень, — сказал Лиони. Под камнем оказалась медная плита. Лиони ударил в нее несколько раз шпагой. Через некоторое время снизу послышался странный звук скрипящего засова. Лиони ударил вторично. Послышался подземный голос: — Кто стучит? — Полунощная месть, — сказал пароль Лиони. Плита заскрипела, приподнялась, и какая-то закутанная фигура осветила путников тусклым светом факела. — Спрячь свет, — сдержанно, но злобно сказал Лиони, — не узнал разве по голосу?! — А, это ты — Лиони, прости, ветер выл так сильно, что…. Но кто же это с тобой? — Друг, за которого я ручаюсь. Фигура молча поклонилась и пропустила путников в недра земли. Крышка захлопнулась, и тяжелый камень сам собой вернулся на прежнее место. * * * Сначала ничего нельзя было разобрать при мерцающем свете факела. Почти ощупью шел Пизани следом за уверенно шагавшим Лиони. Лестница была длинная, Пизани успел насчитать 86 ступеней, пока он не достиг конца и не споткнулся, нащупав ногой гладкую поверхность пола вместо ожидаемой ступеньки. Путники пришли в огромную пещеру, происхождение которой было, видимо, делом геологического переворота. С потолка висели сталактиты и переливались отблесками зажженных факелов. При свете их можно было различить собрание людей, облеченных в черные монашеские сутаны, с черными масками на лицах, сквозь прорези которых жутко глядели мрачные глаза. Пизани заметил, что по дороге и Лиони успел незаметно одеть маску и теперь быстро накидывал сутану. — Господа члены «Союза 13-ти», — сказал Лиони, — на место казненного нами за измену Мочению я привел вам нового друга. Он испытанный республиканец и ненавидит правление дожей так же, как каждый из нас. Я ручаюсь за него, как за свою правую руку. Тут только Пизани увидел, что он являлся тринадцатым среди присутствующих. Один из них, очевидно, председатель, поднялся и приветствовал пришельца уже слышанными им загадочными словами: — Приветствую тебя от имени союза тринадцати, которому мы, 13 товарищей диавола, служим верой и правдой. Поручительство приведшего тебя открыло тебе вход в нашу пещеру, но, пока ты будешь посвящен во все дела нашего союза, ты должен подвернуться ряду испытаний. Не успел Пизани сказать «хорошо», как почувствовал, что летит куда-то вниз; очнувшись, он увидел, что очутился в небольшой, высеченной в скале каморке; в ней было очень светло, но откуда шел свет, он не мог распознать. В каморке ничего не было, только на полу стояла чаша, в которой, казалось Пизани, что-то копошилось. — Выпей чашу жизни и смерти союза тринадцати, — сказал кто-то невидимый. Колебаться было напрасно, и Пизани, зажмурившись, выпил адский напиток. Огонь разлился по его жилам. Ему показалось, что камни раздвинулись сами собой, и открылась высеченная лесенка, по которой он вернулся в первую пещеру. — Если бы ты заколебался, товарищ, — сказал председатель, — ты бы живым не вышел из твоего первого испытания. Пизани молча поклонился. — Второе, — скомандовал председатель. — Обнажись, товарищ. Пизани молча разделся донага. Двое из сидевших за столом вынули откуда-то железный пояс, одели его на Пизани так, что руки его стали несвободны, и повели в глубь пещеры. Невидимой силой Пизани был внезапно приподнят на воздух и повис на расстоянии человеческого роста от земли. Мгновенно под ним был разведен костер, и огненные языки стали достигать белоснежного тела венецианского нобиля. В огонь был положен какой-то длинный предмет с рукояткой, значение которого Пизани сперва не мог понять. Все больше и больше разгорался огонь. Стиснув зубы, Пизани терпел адский жар огня, опалявшего уже местами его кожу, и молчал. Наконец у него вырвался глухой стон. — Поручитель! — гневно крикнул председатель. Лиони молча приблизился и положил свою левую руку в огонь. — Довольно, — сказал председатель. Лиони так же молча вытащил опаленную руку и, подойдя к углублению в стене, вынул оттуда банку с целебной мазью и начал ею смазывать ожоги. Пример поддержал Пизани, и он молча терпел адскую температуру. Наконец председатель дал знак, и один из членов союза вытащил из огня предмет, вызвавший удивление Пизани и оказавшийся стальной рукояткой клейма, которое тот приложил к левой стороне груди Пизани. Раздалось шипение и почувствовался запах горелого мяса. Костер был потушен, Пизани поставлен на ноги. Он прислонился к стене; на груди его виднелось запекшееся клеймо: «D. 13», то же самое, которое было на камне, закрывавшем вход в пещеру. — Приветствую тебя, новый товарищ, — сказал председатель. — Ты стойко выдержал два начальных испытания и показал себя достойным принять участие в нашем заседании. Но это еще не конец. Дальнейшие испытания ждут тебя в ближайшем будущем и именно в тот момент, когда ты это менее всего предполагаешь. Выдержишь ты их — ты навеки наш, нет — твоя земная жизнь закончена. — Клянусь, я окажусь достойным 13-ти, — прошептал измученный Пизани. — Итак, за дело, — сказал председатель. — Снимем маски, ибо новый товарищ достоин посвящения в наш союз. Присутствующее сняли маски. С удивлением узнал Пизани в председателе почтенного патриция Градениго, а среди остальных видных венецианских нобилей, членов Совета Десяти: Фосколо, Форнари, Беньяли, Стено, Листоре и членов Совета Сорока: Ламбазиччио, Катонара, Сардези, Биччи и Рамолетто. Все сели кругом каменной глыбы, заменявшей стол. Председатель повел речь: — Завтра, — сказал он, — день избрания дожа и, вместе с тем, день начать постепенное выполнение нашего плана. Во-первых, должен быть выбран новый дож, удобный для нас, чтобы, во-вторых, его легче было потом убить. Нас здесь 13. Семеро из нас члены Совета Десяти, значит, требуемые две трети голосов нам обеспечены. Поэтому мы должны здесь немедленно избрать дожа, а завтрашнее торжественное заседание Совета Десяти невольно только санкционирует наш выбор!.. Кто имеет сделать предложение — говорите. — Я предлагаю, — раздался бархатный голос Стено, — нашего адмирала, Марино Фалиери. — Марино Фалиери, — сказал бесстрастным голосом председатель, — он заслужен перед республикой — это хорошо для массы, он стар годами — это хорошо для нас; но меня удивляет, что его предлагаешь ты, синьор Стено, ты, связь которого… — Стой, — закричал Стено, — с кем я в связи — касается только меня, Фалиери же я ненавижу, и мне сладко видеть, как за честь своего избрания он поплатится жизнью. — Ты хочешь избавиться от ненавистного соперника, — сказал председатель, — но твои планы совпадают, в конечном результате, с нашими, поэтому твое предложение должно быть обсуждено. Кто еще из Союза 13-ти имеет сказать что-нибудь? — Я, — громко воскликнул Лиони, — я ненавижу Марине Фалиери как сына убийцы моего прадеда. Ненависть наша родовая, и да будет он сперва дожем, а потом жертвой Союза 13-ти! — Как выдержавший два первых испытания, — сказал Пизани, — имею ли я право голоса? — Конечно, — ответил председатель. — Я также ненавижу Марино Фалиери, — сказал Пизани, — и эта ненависть, главным образом, заставила меня вступить в ваш союз. Фалиери обошел меня чином во флоте, где я раньше служил, и поручил командование кораблем, на котором я плавал, моему сопернику. За это я ненавижу его и жажду его смерти. Лиони, видя мою ненависть и зная мой твердый характер, счел возможным посвятить меня в существование Союза 13-ти, так как он считал весьма вероятным именно избрание Фалиери, и вот я здесь, чтобы мстить, мстить и мстить! Глаза Пизани загорелись и, видимо, он весь дышал одной жаждой мщения. — Судьба послала нам хорошего товарища, — сказал председатель. — Синьор Пизани, ты будешь достойным членом Союза 13-ти. Кто еще имеет что сказать по поводу избрания Фалиери дожем? — Конечно, Марино Фалиери, только Фалиери, — раздались голоса. — Я приступаю к голосованию: кто за избрание Фалиери — встаньте, — сказал председатель. Все поднялись. — Итак, Фалиери избран единогласно и дожем, и кандидатом умереть. Закрываю заседание. Нобили сняли черные сутаны и приготовились идти. Впереди шел Стено с факелом, предпоследним шел председатель Градениго, последним вновь избранный Пизани; но едва только все члены Союза 13, передавая при выходе каждый раз факел следующему и выжидая определенное время, чтобы не выйти из-под земли толпой, ушли, как председатель, дав факел Пизани и приказав ему выждать определенное время, вышел и, очутившись на поверхности земли, захлопнул крышку над самой головой ошеломленного Пизани. — Товарищ Пизани, — раздался сверху голос, — третье испытание не заставило себя ждать: Союз 13-ти испытывает твою стойкость. После этого Пизани услышал еще, как тяжелый камень сам собой, очевидно, вернулся на прежнее место. Все было тихо. Он остался один под землей с догорающим факелом в руках. Глава II. Коварная красавица Утренний рассвет забрезжил в окне спальни донны Анджиолины. Лучи его скользили по золоченой мебели, обитой лиловым бархатом, на которой небрежно валялись: камзол, шляпа и плащ венецианского нобиля. Шпага его лежала на полу и сверкала эфесом, усаженным брильянтами, переливавшимися тысячами огней. Это член Совета Десяти, Микаэле Стено, проводил последнюю ночь у донны Анджиолины, невесты ненавистного ему члена Совета Сорока, Марино Фалиери. — Пора, Микаэле, иди, — говорила она, покрывая его лицо бесчисленными поцелуями, — иди и вспоминай всю жизнь наши счастливые ночи. — Нет, Анджиолина, нет, — послышался ответ, — теперь я уйду, но это не последний раз, и догаресса будет так же моей, как была моей неприступная Анджиолина. — Догаресса? — удивленно спросила она. — Да, моя милая, это уже не тайна. Вся Венеция говорит об этом. Твой нареченный, Марино Фалиери, будет дожем Венеции. Удивлению Анджиолины не было границ. — Таково единодушное и непреклонное желание всех венецианских нобилей, — продолжал Стено. — Ты будешь догарессой и по-прежнему моей. Коварная Анджиолина быстро освоилась со своим новым положением и сразу заговорила в другом тоне: — Микаэле, но ты ведь должен понять, что это тогда будет, тем более, невозможно. Ты знаешь, какая свита у догарессы, знаешь, как эта свита ни днем, ни ночью не оставляет свою повелительницу без наблюдений. — О, любящая женщина сумеет обмануть и бдительность свиты, и ревность старого мужа. Анджиолина, я не могу расстаться с тобой, — и с безумными лобзаниями Стено припал к горячим губам красавицы. Раздалось три стука в дверь. — Слышишь, — прошептала Анджиолина, — это предупреждение моей верной служанки. Беги скорее, Микаэле, кто-то идет! Стено быстро оделся и выскочил на балкон. Едва он скрылся, как отворилась дверь, и вошел Рампетта, венецианский нобиль, и, пожелав синьоре доброго утра, поднес ей, за три дня до венчания, согласно старинному венецианскому обычаю, еще в постели, роскошную кружевную сорочку, брачный подарок нареченного жениха. Сорочка была из тончайших брюссельских кружев и стоила огромнейших денег. Но едва только брачный посол начал свою речь, как он удивленно запнулся, увидев забытую Стено шпагу. — Синьора, — пролепетал он, — что это за шпага? — Это… — смутилась Анджиолина, — это моя игрушка, я упражняюсь в фехтовании. И, позабыв, что она раздета, Анджиолина выскочила из постели и, схватив шпагу, хотела, для убедительности, проделать несколько эволюций, но Рампетта успел разглядеть эфес шпаги, который был ему хорошо знаком, и, считая себя блюстителем чести жениха, он сказал: — Но почему ваша игрушка — собственность Стено, синьора? Густая краска залила лицо молодой женщины. Сорочка предательски сползла с одного плеча и приподняла для Рампетты завесу с тайн ее прелестей. Вдруг раздался бешеный шепот Стено, который, вспомнив о забытой шпаге, спрятался на балконе и видел оттуда всю сцену. — А это я тебе объясню, — прорычал он и, прыжком тигра достигнув Рампетты, он всадил ему кинжал в самое сердце. Рампетта, не издав ни звука, свалился мертвым. Анджиолина не растерялась. Одной рукой подавая Стено шпагу, она другой вытащила из-за его пояса ножны его кинжала, не носившие никакой отличительной приметы, и прошептала: — Беги. Я все устрою. — Не так, — сказал Стено, — дай мне что-нибудь на память. И, пока она успела ответить, он оторвал кусок с груди ее только что полученной сорочки и, спрятав его, выскочил через балкон. Ошеломленная Анджиолина долго не могла прийти в себя. Наконец она, убедившись, что Стено в безопасности, забила тревогу и сбежавшимся людям сообщила: — Посланник моего жениха покушался на мою честь. Я убила его, верная своему долгу, и… Она не договорила и в глубоком обмороке упала на кровать. Сбежалась прислуга, дали знать в Совет Десяти и, так как об избрании Марино Фалиери дожем говорили уже в городе, то многие нобили сочли нужным явиться с визитом к будущей догарессе. Труп Рампетты поспешили убрать, и в веселой и улыбающейся Анджиолине никто не узнал бы свидетельницу ужасного убийства. * * * Прошло два дня, и Марино Фалиери был официально выбран венецианским дожем. Дело об убийстве Рампетты было, по приказанию Совета Десяти, затушено, а сам Фалиери узнал о своем избрании только через отряженного к нему тем же Советом гонца. Убийство его друга Рампетты от него скрыли и вот счастливый жених плыл в Венецию, спеша одновременно на два торжества: свое венчание дожем и свое венчание с любимой Анджиолиной. Будущий дож был немолод, битвы с врагами отечества рано посеребрили его волосы, но зато и закалили его сердце, в котором, в мерный раз за 70 лет его жизни, вспыхнула горячая любовь к женщине — к Анджиолине. Плохо зная женскую натуру, он поверил в возможность взаимности с ее стороны и необдуманно сделал, он — 70-летний старик, предложение 20-летней девушке, к тому же с подмоченной репутацией. Конечно, небогатая Анджиолина охотно приняла лестное предложение знатного и богатого нобиля, ни минуты не задумываясь над нравственной стороной такого союза, а капризница-судьба еще наградила ее нежданной возможностью стать догарессой. В назначенный день въезда пришли друзья жениха к синьоре Анджиолине, чтобы повести ее встретить своего нареченного, имеющего прибыть в Венецию на т. н. государственной барке, почетном корабле, разукрашенном национальными венецианскими флагами. Разрядившись, как и подобает догарессе, она направилась на площадь святого Марка в сопровождении роскошной свиты. * * * Вернемся, однако, к оставленному нами под землей Пизани. Сообразив, что это новое испытание, он медленно стал спускаться по лестнице вниз с догорающим факелом в руке. Вся кожа на его теле ныла от испытания огнем, и в душе Пизани быль уже недоволен на себя, что пустился на путь столь опасных приключений. Когда он дошел до самого низа, факел его догорел. Пизани очутился в беспросветном мраке и, ощупью добравшись до каменной глыбы, изнеможенный, опустился на нее. Прошло несколько минут, сон уже начинал смежать его очи, как вдруг Пизани почудилось, что он слышит какую-то странную музыку. Он стал вслушиваться. Звуки донеслись яснее и, казалось, что в пещере мрак стал менее густым. Пизани совершенно пришел в себя и увидел, что опять из невидимого источника — льется свет; последний делался все сильнее и сильнее, и вдруг Пизани с ужасом заметил, что среди пещеры находится огромная змея, по-видимому, из породы индийских гремучих змей, которая медленно ползла прямехонько на него. Первым его инстинктивным движением было бежать. Но сейчас же, как молния, у него сверкнула мысль, что ведь это бесполезно, так как вход в пещеру завален тяжелым камнем. Звуки музыки, с каким-то восточным мотивом, становились все сильнее и сильнее, и Пизани подумал: эта змея, вероятно, дрессированная, и укротитель ее где-то здесь незримо руководит при помощи музыки ее движениями. Потому он остался на прежнем месте и стал ждать, что будет. Между тем змея медленно подползала все ближе и ближе, и из пасти ее отвратительно выставлялся ее двойной язык. Пизани не двигался. Взоры его встретились со взорами гадины и та, казалось, загипнотизировала его. Музыка продолжалась, и Пизани под влиянием ее, казалось, мечтательно застыл в одной позе. Вдруг музыка на резкой ноте оборвалась. Змея вздрогнула и мгновенно обвилась вокруг Пизани. Не успел последний опомниться, как он был весь во власти животного. Стальные кольца охватили его. Он не мог пошевельнуться. Дыхание его сперлось, и, бледный, он без чувств остался в объятиях чудовища. Глава III. Роковая записка Толпа волновалась и гудела на площади святого Марка. То и дело подплывали все новые и новые гондолы, и стройные, загорелые гондольеры высаживали вновь прибывших. Вдруг в толпе раздался шепот: «Гондола догарессы», и на канале показалась богато убранная, раззолоченная гондола. В ней важно восседала синьора Анджиолина, на лице ее играла счастливая улыбка, и она победоносно оглядывала толпу. Едва гондола причалила и Анджиолина успела ступить на берег, как из густо столпившихся людей протискалась вперед какая-то смуглая женщина, сунула Анджиолине в руку записку, и так же быстро исчезла бесследно в толпе, как и явилась. Удивленная синьора медленно развернула записку и пробежала ее содержание. Мгновенно смертельная бледность покрыла ее щеки, она судорожно сжала бумажку в руке, и со стоном, в глубоком и на этот раз непритворном обмороке упала на землю, крепко держа в руке роковую записку. Вот что гласила записка: «Синьора! Вы, наверно, забыли то время, когда вы принадлежали мне, но я его помню хорошо. Синьора, вы теперь готовитесь стать догарессой, и весть об этом вновь разожгла мою былую страсть. Еще раз вы должны быть моей — тогда вы свободны. Вы должны мне подчиниться, иначе я злоупотреблю имеющимися у меня вашими письмами. Согласно старинному обычаю, вы должны отсутствовать во время исторического обряда венчания дожа с морем и провести это время в капелле. Вместо капеллы вы проведете это время у меня; я буду ждать вас у залива, в прежде хорошо вам известном месте, оттуда я проведу вас в новый укромный уголок. Там вы снова будете моей, моей в последний раз, иначе… вы знаете… что я не привык шутить. Я не боюсь подписать своего имени, ибо не в вашем интересе обнародовать эту записку. Ожидающий вас Пизани ». Действительно, было от чего упасть в обморок. Но, придя в себя, синьора Анджиолина снова быстро овладела собой, разорвала записку на мелкие кусочки, бросила ее в море и, сочинив присутствующим, что записка содержала злое предсказание, которое испугало ее насмерть, она вновь стала улыбаться и поддерживать увлекательный разговор со свитой и окружавшими ее нобилями. В это время раздались приветственные клики: это подплывала государственная барка, везя нового дожа Венеции. Вскоре она причалила, поставили сходни, и новый дож вышел на берег. Величественная седая борода широко ниспадала на грудь. Орлиный взор сверкал из-под нависших седых бровей. Вся осанка, вся поступь говорили о прирожденном властителе. Выслушав приветствия магистрата города в лице делегатов Совета Десяти, сообщивших Марино Фалиери официально уже ранее известное ему избрание его дожем, Фалиери подошел приветствовать свою нареченную невесту. Когда они обменялись несколькими фразами, Марино Фалиери не замедлил спросить: — А где же мой свадебный посол, мой верный друг Рампетта? Ни тени смущения нельзя было заметить на лице Анджиолины. — Твой верный друг Рампетта, — сказала она, — оказался предателем. Он покусился на мою честь и пал от этой руки. Она победоносно взмахнула правой рукой: — Я сама поразила его и ни капельки не жалею об этом. — Рампетта? — удивленно сказал Фалиери. — Он был всегда мне верным другом. Неужели на старости лет мне надо научиться так горько разочаровываться в людях! Рампетта покушался на твою честь! Право; если бы не твои чистые уста сообщили бы мне это, я бы никогда не поверил этому грустному факту. И, прижав к своим губам белую руку Анджиолины, старый Фалиери долго-долго молчал, как бы оплакивая в душе эту мнимую измену друга. Потом он тихо продолжал разговор с Анджиолиной. Между тем, на другом конце площади происходила другая, более бурная сцена. Это красавица Мариетта, дочь оружейного мастера Бертуччио, делала жестокую сцену ревности своему любовнику, уже знакомому нам Микаэле Стено. — Ты думаешь, я ничего не знаю, — гневно шептала она. — Мне прекрасно известно, где ты провел эту ночь, и мне ничего не стоит пойти сейчас к этому старому дураку Фалиери и рассказать ему, что он до венчания уже рогат. — Не кричи так, — хладнокровно возразил ей Стено, — тебя не должно касаться, где я провожу те ночи, когда не бываю у тебя. Твои же зоркие глазки сегодня обманули тебя, потому что только сегодня днем я прибыл из Вероны. К Фалиери же ты можешь идти с доносом, — он велит тебя повесить за твою дерзкую клевету. — Пусть, тогда мы будем висеть вместе! — О, нет, — воскликнул Стено, — члена Совета Десяти не повесят, как простую венецианку. Но Мариетта не унималась, и долго еще продолжалась перебранка парочки, пока Стено вкрадчивыми словами не удалось усыпить гнев ревнивой Мариетты. Наконец она согласилась на новое свидание, и Стено поспешил к группе, окружавшей Фалиери, где дальнейшее отсутствие его невольно бросилось бы в глаза. Но Мариетта, с присущей женщинам хитростью, не сообщила Стено всего виденного; а именно, что она была свидетельницей, как, вылезший из окна спальни донны Анджиолины, Стено вновь вернулся туда с поднятым кинжалом и возвратился обратно без него, но пряча на груди какой-то маленький предмет. Вскоре после того, как Стено подошел к Фалиери и предательски поздравил его с избранием, начался старинный обряд венчания дожа с морем. По правилам этого обряда новый дож, как представитель Венеции, считающейся вечной невестой Адриатического моря, должен обручиться с ним, бросив в пучину его золотой обручальный перстень. Согласно тому же обычаю, догаресса должна была при этом отсутствовать. Нежно простившись с Анджиолиной, дож, полный печальных размышлений об измене Рампетты, взошел на государственную барку, а Анджиолина осталась со свитой на берегу. Она отклонила всякие предложения провожать ее, сказав, что хочет одна помолиться в уединенной капелле Богоматери, а сама, между тем, быстрым шагом направилась к тому месту, где у нее прежде происходили свидания с Пизани в те времена, когда она была ему ветреной любовницей. * * * Вот, что, между тем, произошло за эти несколько дней с Пизани во время его невольного подземельного заключения. Когда, после железных объятий змеи, он пришел в себя и с ужасом начал оглядываться вокруг, он увидел, что змея, свернувшись кольцом, смирно покоится на земле, а рядом с ним сидит женщина поразительной красоты, в восточном типе, в соблазнительном костюме баядерки. Верхняя половина туловища ее была почти совершенно обнажена, и только два больших золотых нагрудника являлись единственным ее одеянием. Черные глаза сверкали загадочным блеском, а выражение всего лица горело негой и истомой. — Союз тринадцати приобрел в тебе храброго товарища, — нежным голосом произнесла она. — Не крикнув, ты дал обнять себя чудовищу. Поздравляю тебя, как выдержавшего четвертое испытание. — Сколько же мне их предстоит еще? — невольно спросил он. — Успокойся, только одно. — Это — не противостоять ли твоим чарам, восточная красавица? — О, нет, — смеясь, ответила она, — по выдержанию испытания я в равной степени принадлежу всем членам союза тринадцати в порядке старшинства. — Недурно, — процедил сквозь зубы иронически Пизани, — но в чем же будет заключаться мое пятое испытание? — Член Союза тринадцати должен доказать, что союз ему дороже женской любви. Союз в этом отношении милостив, он не требует принесения в жертву настоящей любовницы, он довольствуется одной из прошедших. — Но в чем же состоит это принесение в жертву, и на кого пал выбор? — В оказании трудной услуги союзу; на этот раз его выбор пал на невесту Фалиери, Анджиолину, с которой ты был в связи три года тому назад. — Откуда вам известна эта тайна? — Союз знает все, — загадочно усмехнулась красавица. — Что ж я должен делать? — пожал плечами Пизани. — Пиши, — сказала она, доставая бумагу и принадлежности для письма. — Пиши, — и она продиктовала ему уже известную нам записку. Когда письмо было окончено, красавица, которую, как она сообщила Пизани, называли Нирваной, взялась сама отнести ее. Змею она спрятала в ящик и, оставив Пизани кусок черствого хлеба, отправилась с запиской, которую, как мы знаем, ей удалось вручить синьоре. Вернувшись, она выпустила Пизани встретить Анджиолину. Встретив последнюю, Пизани уговорил ее следовать за ним и привел ее в таинственную пещеру Союза тринадцати. Глава IV. Капризы судьбы Когда Анджиолина очутилась с Пизани в пещере, он обратился к ней строгим, не допускающим возражения тоном: — Не думайте, прекрасная синьора, что я привел вас сюда для удовлетворения некогда ярко горевшей во мне любовной страсти к вам: нет, синьора, во мне горит чувство более сильное, чем самая пылкая любовь, — это чувство мщения, кровавого мщения. Я буду краток, так как время идет, и скоро пора вам венчаться с дожем. — Что вам нужно, говорите, — глухо сказала Анджиолина. — Вот, — сказал Пизани, отойдя вглубь пещеры и взяв из рук прячущейся Нирваны пузырек с какой-то жидкостью, — смертельный яд, который вы должны сегодня вечером, на вашем брачном пире, налить в чашу дожа. Если вы сделаете это, наш таинственный союз не оставить вас своим покровительством, если нет, вы погибнете ужасной смертью. Анджиолина колебалась недолго. Она давно слышала про существование тайного союза и его страшную власть и, взяв пузырек, она быстро согласилась, лишь бы только поскорее выбраться из этой ужасной пещеры, жилища ужаса и смерти. Между тем, как она спешила на свое брачное торжество, Пизани, к своему удивлению, увидел, что из глубины пещеры появилось не одна Нирвана, а вместе с ней председатель союза тринадцати, Градениго, который поздравил Пизани, как выдержавшего самые трудные испытания, то есть, пожертвовавшего союзу судьбой некогда любимой им женщины. Пизани узнал весь механизм таинственного камня с буквой «D» (Diabolo — диавол, патрон Союза 13-ти), который по виду сам возвращался на свое место, на самом деле же двигался благодаря замечательно искусному механизму. Пизани узнал всю систему проваливающегося пола, благодаря которому он очутился тогда во второй пещере, узнал источники якобы невидимого света работы казненного механика, предвосхитившего тайну электрического света за триста лет до применения его в Европе и унесшего свою тайну в могилу, т. к. союз тринадцати, хотя пользовался его изобретениями, но секрета его не знал. Роковой напиток оказался фалернским вином с примесью нескольких соков и пары дождевых червей. Наконец, при испытании огнем он был поднят благодаря силе вделанного в потолок магнита, притягивавшего надеваемый на испытуемого железный пояс. Кроме бальзама для быстрого заживления ожогов, в пещере находился целый ряд ядов и противоядий, необходимых Союзу тринадцати для его преступных целей. В заключение Градениго наградил Пизани тем, что приказал укротительнице дрессированной змеи — Нирване — осчастливить его всеми чарами своих ласк. Градениго ушел, а Пизани остался вдвоем с прекрасной Нирваной. * * * Сильно билось сердце у донны Анджиолины, но, тем не менее, благодаря своему удивительному умению владеть собой, она не показала и виду окружавшим ее и спокойно пошла переодеваться к венцу. Дож же, по окончании обряда венчания с морем, в последний раз вернулся в старинный дворец Фалиери, чтобы, переодевшись здесь для венчания, навсегда переехать в палаццо дожей. Когда он только что собирался переступить порог своего дворца, к нему подбежал человек и, упав на колени, закричал: — Светлейший дож! Мне необходимо переговорить с тобой по очень важному делу. Между тем, твои сбиры преграждают доступ к тебе. — Я узнаю тебя, славный Бертуччио, мой товарищ по полю брани, — промолвил дож. — Что тебе нужно, говори. — Я не могу говорить перед этими нобилями, — ответил Бертуччио. — У меня нет тайн от моих соправителей, — сказал дож. — Но у народа есть от них тайны, — ответил Бертуччио. Дож удивленно пожал плечами. — В таком случае, пойдем ко мне. Поднявшись на лестницу и оставив свит в приемной, дож вошел с Бертуччио в свой рабочий кабинет. — Синьор Фалиери, — быстро заговорил Бертуччио, — вы знаете меня по тем битвам, в которых мы вместе сражались. — О, да, — ответил Фалиери, — я хорошо помню тебя, ты немало оказал услуг своей родине, Венецианской республике. — И я люблю ее не меньше, чем вы, ее дож. Но эта республика теперь в опасности; Совет Сорока и Совет Десяти слишком долго притесняли народ, чаша терпения его переполнилась, и в арсенале, где я служу одним из надсмотрщиков, вспыхнул бунт. Сбирам не усмирить его. Народное восстание вскорости охватит всю Венецию, и разгорится жестокая война с притеснителями родины. Марино Фалиери, тебя народ знает, тебя народ любит, стань во главе нашего восстания и освободи свою родину. В первую минуту дож оцепенел от неожиданности, потом он воскликнул: — Как, мне пойти против республики, мне, главе ее! Эй, сбиры, арестовать этого бунтовщика, дерзнувшего предлагать дожу такие постыдные сделки! И, пока сбиры связывали ошеломленного Бертуччио, дож величественно вышел из комнаты и направился в свою спальню, чтобы переодеться. Там ему бросился глаза лист бумаги, приколотый к креслу. Пробежав его глазами, дож зашатался и в глубоком обмороке упал на пол. На листе было написано: «О, дож, твоя голова седа, а твоя невеста молода. О, дож, ты глуп, а она хитра. До брака рогатый, радуйся, картонный воин!» Глава V. Мятежный старец Через некоторое время Фалиери пришел в себя и, несмотря на страшную слабость, которую он ощущал во всем теле, и тяжелое душевное состояние, он облекся в свадебный наряд и отправился в собор Св. Марка для венчания. У подъезда собора стояла многочисленная свита в праздничных нарядах, а на верхней ступени дожа встретил Совет Десяти и Сорока в полном составе. Низко склонились головы перед маститым старцем, а из собора донеслись первые торжественные звуки органа. Но Фалиери прежде, чем войти в собор, направился к председателю Совета Десяти и, отведя его в сторону, со страшным волнением сообщил о всем произошедшем. Градениго сделал вид, что так же, как и дож, возмущен всем случившемся. Фалиери сообщил ему, что узнал руку Микаэле Стено, и Градениго притворно обещал, что сегодня же вечером соберет заседание Совета Десяти и приговорить дерзкого пасквилянта к смерти. Успокоенный Фалиери вошел в церковь, где уже ждала его прекрасная Анджиолина. * * * По окончании обряда новобрачные и гости отправились в палаццо дожей; там ждал их роскошный пир и всевозможные увеселения. Среди гостей находился также и Пизани, покинувший мрачную пещеру и не сводивший глаз с беспечно веселившейся Анджиолины. Представления в честь приглашенных шли своей чередой, покамест, наконец, распорядитель праздника не объявил о появлении восточной заклинательницы змей. С удивлением Пизани узнал в ней красавицу Нирвану со знакомой ему громадной змеей (см. рисунок на обложке этой книги). Ему ничего не было известно, что Нирвана должна была появиться на праздник, поэтому он с удвоенным вниманием стал следить за всем происходившим, и по ритмичным движениям чудовища, которым невидимо управляла Нирвана, он, казалось, угадывал намерения змеи броситься на дожа и задавить его. Взоры всех были устремлены на страшное чудовище, а Анджиолина, между тем, воспользовавшись этим моментом, влила данный ей яд в бокал дожа. Это не укрылось от бдительности Пизани. Кровь венецианского нобиля заговорила в нем. В душе его созрело внезапное решение. Подлым и позорным показалось ему мстить исподтишка и, когда дож поднес роковой фиал к своим губам, Пизани одним прыжком очутился возле него и со словами: «Не пей, дож, это отрава!» вышиб бокал из его рук. Ошеломленный дож не успел промолвить ни одного слова, как вдруг змея, повинуясь бессловесному приказанию Нирваны, стрелой бросилась на Пизани и мгновенно задушила его в своих стальных объятиях. В этот же момент несколько сбиров, бросившихся на помощь, зарубили одни змею, другие Нирвану. Когда присутствующее пришли в себя от первого испуга, веселое празднество было прекращено, и все разошлись по домам. А дож медленно отправился с Анджиолиной в их опочивальню. — Слишком много испытаний послало мне небо в этот день, — грустно заговорил он, — странная смерть Рампетты, бунт в арсенале, оскорбление Стено, Бог весть кем подсыпанный яд в мой бокал, эта ужасная змея и страшная смерть Пизани, — даже я, привычный к ужасам войны, даже я глубоко потрясен! Но в спальне дожа ожидала новая неожиданность: к пологу их алькова была приколота записка вместе с тем куском кружевной сорочки Анджиолины, который Стено вырвал из брачного подарка дожа. — «Если ты не веришь, что ты рогат, — стояло в записке, — то вот тебе доказательство; даже кусок твоего брачного подарка твоя коварная невеста подарила своему любовнику». Дож схватился за колонну алькова, чтобы не упасть. — Негодница, — закричал он, — так вот чем ты отплатила мне за высокую честь стать супругой Марино Фалиери, стать будущей догарессой. Быть может, это ты хотела сегодня меня отравить, чтобы воспользоваться государственной пенсией догарессы? Испуганная Анджиолина только что хотела возразить ему, как раздался сильный стук в дверь и, вслед за тем, вбежал дежурный офицер. — Простите, что я врываюсь так неожиданно, — сказал он, — но в аванзале находится девушка, которая требует немедленно быть допущенной к дожу. Она говорит, что имеет сообщить крайне важное известие. В каком-то состоянии безразличия дож последовал за офицером и вышел в аванзал. Ожидавшая его девушка была Мариетта, дочь арестованного им Бертуччио, она пришла умолять об освобождении отца и обещала рассказать за это важную тайну, касающуюся дожа. Достаточно было нескольких слов Мариетты. — Вскоре после того, как посол ваш, Рампетта, вошел в дом вашей невесты Анджиолины, синьор Стено выскочил на балкон ее комнаты. Вскоре после этого он вернулся обратно и, когда он снова появился на балконе, я заметила в руках его кусочек белого кружева, а кинжал синьора Стено, который еще недавно я видела у него на боку, исчез. Этих слов было довольно для сообразительного дожа, чтобы понять, что Стено быль убийцей его друга и похитителем его семейной чести, а сообщницей его была коварная красавица Анджиолина. Эта тайна показалась дожу стоящей освобождения Бертуччио, и он дал приказ выпустить старика. Оставив Мариетту, поспешившую навстречу освобожденному отцу, Фалиери вернулся в спальню. Со злобой набросившись на Анджиолину, он с страшной силой схватил ее за руки и, больно сжимая их, прошипел: — Я знаю все, негодница! Твой любовник Стено убил Рампетту и уговорил тебя отравить меня сегодня за пиром! — Нет, — воскликнула Анджиолина, — Стено убил Рампетту, но при отравлении он не при чем, это член Союза тринадцати — Пизани — заставил меня подсыпать тебе яд. Потом в нем заговорила совесть, и он пал жертвой своего раскаяния. Насмерть перепуганная Анджиолина рассказала дожу все, что знала, но он не дал ей докончить и задушил ее трясущимися руками. Потом, слишком слабый, чтобы идти, он велел отнести себя в ту залу палацца дожей, где обыкновенно заседал Совет Десяти, собрание которого он немедленно велел созвать. * * * Тем временем сбиры разыскали Мариетту и также привели ее на заседание. Несмотря на неопровержимые улики, Совет Десяти, издеваясь над земным правосудием, оправдал Стено. Марино Фалиери не осталось ничего больше искать у земной справедливости. Молча он вышел из залы заседания, молча сел в гондолу и велел везти себя к зданию арсенала, где вспыхнул народный мятеж. Стено же, спускаясь с лестницы, нагнал Мариетту и, всадив ей нож в спину по самую рукоятку, велел сбирам выбросить ее труп в канал. * * * Нам нечего подробно описывать, что произошло дальше. Оскорбленный во всех человеческих чувствах, дож стал во главе взбунтовавшегося народа, и — небывалый в истории пример, когда глава республики идет против нее самой, — двинулся против палаццо дожей. Разыгрался кровавый бой, среди жертв которого одним из первых пал от руки самого дожа презренный негодяй — Микаэле Стено. По справедливому капризу судьбы пали и все остальные члены Союза тринадцати, и это преступное сообщничество навсегда прекратило свое существование. Тем не менее, Марино Фалиери не вышел из этой борьбы победителем. Благодаря верности республиканских войск, мятежники были разбиты, Марино Фалиери был взят в плен, судим новым составом Совета Десяти, признан виновным в государственной измене и казнен на площади Св. Марка. Так в 1355 году скатилась на плаху голова одного из доблестнейших людей, роковым стечением обстоятельств приведенного к преступлению и к позорному концу. Сальян . Крик ночной птицы I Емельянов стонал и ворочался в постели: ему снился страшный сон. Снилось ему, будто он стоит на окраине города. Собралась гроза. Свинцовые тучи быстро мчатся по небу. Ревет буря. Блещут молнии. Гремит гром. Тучи надвигаются все ниже и ниже. Они меняют тона и становятся зелеными. Вдруг они разверзаются, и в их прорыве появляется лицо старика, который указывает ему рукою в сторону и говорит: — Беги! Беги, пока еще не поздно. Вслед за тем лицо старика снова прячется в тучах. Раздается страшный удар грома, от которого сердце в груди Емельянова замирает. Ему кажется, что он падает на землю, и в этот момент он просыпается. Проснувшись, он одно мгновение лежит неподвижно в кровати, потом вдруг встает, нечаянно толкает стул, который стоит рядом с кроватью, и на котором лежат детали туалета Емельянова. Стул грохочет. Емельянов садится на кровать и прислушивается. Лицо старика стоит перед ним. Он слышит его предостерегающий голос: — Беги отсюда! Емельянов смотрит в темноту ночи, но он ничего не слышит и не видит в этой темноте. Тогда он тянется к выключателю на письменном столе и зажигает настольную лампу. Он осматривает комнату, — ничего, все в порядке. Он снова прислушивается: тихо. Только, где-то в потолке застрекотали сверчки. Он встает с кровати, подходит к окну, смотрит, потом зажигает верхний свет. Теперь в комнате много света, и Емельянов успокаивается. Он снова подходит к окну и устремляет взгляд в темноту осенней ночи. На дворе воет ветер, шумят безлистные деревья. В стекла бьют мелкие капли дождя. Вдруг до слуха Емельянова доносится противный крик какой-то ночной птицы. Концерт сверчков сразу же усиливается. Емельянов снова вспоминает свой сон. При свете двух горящих в комнате ламп лицо старика блекнет. Тучи, ползущие низко над землей, и раскаты грома уже не кажутся такими страшными. Беспокойство постепенно оставляет Емельянова. Он смотрит еще некоторое время в окно, потом тушит верхний свет и настольную лампу и ложится в кровать. Однако прежде, чем уснуть, он снова слышит противный крик ночной птицы. Сверчки на потолке немного усиливают свой концерт, но Емельянов не придает этому никакого значения. Он засыпает. II Проходит полчаса. Емельянов снова начинает стонать и ворочаться в своей постели: ему опять снится страшный сон. Он слышит какой-то страшный грохот, и сердце в нем содрогается. Он оглядывается и видит себя в этом же доме. На дворе свирепствует все та же бур я. По небу проносятся облака. Сверкают молнии, грохочет гром. Вдруг с неба падает особенно блестящая молния, и раздается особенно сильный удар грома. Находясь в доме, Емельянов знает все же, что молния разбросала крышу на доме. Следующий, еще более мощный удар грома сотрясает дом. Потолок проваливается и вниз падают три черных собаки. Упав на пол, они превращаются в бандитов с ножами в руках. Лица их свирепы. Они угрожающе смотрят на Емельянова, и он хочет от них спрятаться. Он мечется по комнате и вдруг выбрасывается из окна. Вслед за тем он прячется за углом дома. В доме раздается грохот. Емельянов хочет знать, что там такое случилось? Обежав дом, он проникает в него с другой стороны. Он следит за бандитами и видит, что они вошли в спальню хозяйки и набросились на нее. Она кричит, она зовет на помощь. Емельянов пытается прийти к ней на помощь, но его ноги не повинуются ему, — он прирос к месту. Его охватывает такой ужас, что он бежит вон из дому. Он прячется за деревьями в саду и видит, как из дому выходят уже не три, а только два бандита, а с ними черная собака. Бандиты несут в руках какие-то вещи. Собака раскрывает свою страшную пасть… Вдруг Емельянов слышит слова: — Зеленая, семь. Проносится порыв бури, и раздается удар грома, от которого Емельянов просыпается. Он лежит некоторое время без всякого движения. Его сердце колотится. За окном завывает буря. Дождь по-прежнему бьет в стекла окна. Вдруг сердце Емельянова замирает: ему кажется, что в комнате кто-то ходит. Он слышит осторожные шаги и какой-то шорох. Он не движется Он только слушает, впиваясь взглядом в темноту комнаты. Но ни шагов, ни шороха он уже не слышит. Нет, в доме что-то происходит. Он ясно чувствует. Но, что именно — он не знает. Вот, шум и шорох раздались как будто в соседней комнате. Потом как будто что-то побежало по потолку. Что бы это могло быть? Кто тут ходит? Кто это так осторожно шумит? Что собою представляет это неведомое, что бродит здесь в доме? Реально ли оно, или же это — привидение? Как должен вести себя он, Емельянов, и каким образом сможет он защитить себя, если это «неведомое» набросится на него? Емельянову страшно. Но ему хочется взглянуть этому «неведомому» в глаза при свете. Стараясь не шуметь, он подносит руку к выключателю лампы на письменном столе и включает свет. Мгновенным взглядом он окидывает всю комнату — ничего! Решительно ничего! Только где-то снова крикнула эта гнусная ночная птица, да вслед за тем опять застрекотали сверчки в разных углах дома. Странное дело: раньше, в предыдущие дни, Емельянов никакого внимания не обращал на этих сверчков. А ведь шумит-то не один сверчок — их несколько. Итак, в комнате никого нет. Похоже на то, что в доме все благополучно. Однако черная собака и бандиты так живо стоят еще перед глазами Емельянова, а голос хозяйки, на которую набросились бандиты, так громко еще звучит в его ушах, что он не может оставаться спокойным. Он хочет проверить, — все ли благополучно в этом доме? Он зажигает верхний свет, кое-как одевается и идет в комнату хозяйки. III — Что такое случилось? — спрашивает хозяйка, когда Емельянов стучит к ней в дверь. — Я хочу с вами поговорить. Хозяйка заподазривает его в нескромных намерениях. Она ему кричит: — Но ведь вы же знаете, что Семен Тарасович уехал, и я тут одна. — Вот поэтому-то я и хочу с вами побеседовать. Я знаю, что в доме находятся только две женщины да я. А ночь между тем страшная. — Вот, Господи! Так пойдите разбудите Марусю и приходите ко мне с нею вместе. Емельянов прошел на кухню, где спала прислуга, и растолкал Марусю. — Что такое? — спросила Маруся. — Пойдемте к хозяйке. — Да что такое случилось, чтобы поздней ночью идти к хозяйке? — Пойдемте поговорим с нею. Мне снился страшный сон. Оденьтесь. Маруся оделась, и они вдвоем вошли в спальню хозяйки, которая их ожидала. — Ну, что там такое? — спросила она. — Почему вы сами не спите, да и другим спать не даете? — Мне приснился страшный сон, — в некотором замешательстве пояснил Емельянов. — Господи Боже мой! и это все? Тоже храбрец! — Нет, — вы сперва выслушайте мои сны, а потом уже и глумиться будете. И Емельянов тут же рассказал оба сна. Женщины внимательно выслушали Емельянова, и Маруся немедленно заявила, что ей страшно, и что теперь она будет бояться спать. А хозяйка заметила: — Ой, Господи Боже, какой же вы паникер! Стыдитесь! А еще мужчина! Емельянов покраснел: ему стало стыдно. На самом деле, что, собственно говоря, случилось? Почему это он пришел к хозяйке в полночь рассказывать ей свои сны? Просто какая-то чепуха. Он поднялся со стула и сказал; — Простите за беспокойство. Возможно, что все это — чепуха. Т. е. дай Бог, чтобы это было именно так. Он направился к двери, но Маруся тихо воскликнула: — Мне страшно. Я не буду одна спать на кухне. — Тогда ложись здесь у меня на другой кровати, — предложила хозяйка. И Маруся осталась в спальне. У Емельянова вертелось на языке предложение внимательно осмотреть весь дом, но, боясь прослыть отъявленным трусом, он воздержался от этого предложения и покинул обеих женщин. Войдя к себе в комнату, он некоторое время внимательно прислушивался к ночным шорохам, но на этот раз в доме было все тихо, и даже сверчки перестали стрекотать. Не было также слышно противной ночной птицы. Емельянов разделся, потушил свет и лег спать. IV На этот раз он спал совсем недолго. Ему приснилось, что над ним с грохотом и треском разверзся потолок, и из прорыва показалось лицо все того же старика, который кричал ему: — Беги отсюда, пока еще не поздно! Беги немедленно! В ушах Емельянова стоял еще этот грохот, когда он подскочил с кровати и зажег свет на письменном столе, а затем и верхний. Он ходил по комнате, шумя и толкая стулья, и опять проклятая ночная птица закричала, но теперь уже где-то совсем близко, как будто в саду у самого дома. Воображение Емельянова было так возбуждено, что ему казалось, будто грохот еще продолжается в соседней комнате, где находился кабинет хозяина. — Нервы, — подумал Емельянов, — все — нервы. Однако бежать отсюда надо: уж слишком настойчиво старик предлагает мне оставить это помещение. Черт с ним, — уйду; все равно не усну: нервы пошаливают. Он оделся, накинул на себя пальто, все время чутко прислушиваясь и в то же время думая: — Пусть хозяйка поступает, как она хочет, а я все же уйду. В доме царила тишина. Он открыл дверь в коридор и осторожно выглянул. Ничего, — все тихо. Он постоял некоторое время у двери, прислушиваясь. Немного успокоившись, он вышел в коридор и направился к хозяйской спальне. — Это вы опять? — крикнула хозяйка, когда он попросил разрешения войти. — Дадите ли вы мне сегодня спать? Но входите же и скажите, что там нового случилось? — Я именно потому и постучал к вам, — пояснил Емельянов, — чтобы дать вам возможность спокойно спать до самого утра. Я ухожу и уже не буду вас беспокоить. Маруся не спала. Услыхав заявление Емельянова, она забеспокоилась и воскликнула: — Как! Вы уходите и оставляете нас одних? — У меня нервы пошаливают, — объяснил Емельянов, — и я не могу тут оставаться. — А что же тут страшного? — настаивала Маруся. — Признайтесь, может быть, вы что-нибудь увидели или услышали. — Я ничего подозрительного не обнаружил на этот раз, но мне уже третий раз снится все тот же сон. — Все тот же сон? — воскликнула Маруся. — Опять собака и бандиты? — Нет, на этот раз мне опять приснился старик, который приказывает мне покинуть дом и уходить. — Трус вы и больше ничего, — спокойно заявила хозяйка. — Можете уходить! Но Маруся прошептала: — Мне страшно Я боюсь тут оставаться. — Можешь уходить и ты, — уже с некоторым раздражением сказала хозяйка. — Но чтобы завтра ты была здесь. — Николай Васильевич, — попросила Маруся, — подождите меня. Я сбегаю на кухню и оденусь. Она закуталась в одеяло и выбежала из комнаты. Емельянов же извинился перед хозяйкой: — Мне крайне неприятно, что я вам сегодня причинил столько беспокойств. Дай Бог, чтобы эти беспокойства оказались необоснованными Желаю вам спокойного сна. — Нечего сказать, — съязвила хозяйка, — хороший храбрец! Женщина остается, а он бежит из дому. Тоже мне, мужчина называется. Можете идти, — вы мне не нужны. Емельянов, стараясь не шуметь, покинул спальню. Он прошел в кухню. Маруся была уже одета. Оба они вышли из дому, заперев за собою дверь на ключ. Ветер продолжал бушевать. Лился дождь. Деревья жалобно поскрипывали. Вдруг вблизи раздался лай собаки. Маруся невольно прижалась к Емельянову и прошептала: — Послушайте, собака лает у нас в саду. Откуда она взялась? Ведь уже за полночь! — Тихо! — шепотом же произнес Емельянов. — Помолчите! Они стояли некоторое время молча, и Маруся трусливо прижималась к Емельянову. Лай больше не повторялся. Зато крикнула ночная птица и на этот раз тут же, под боком. Очевидно, она кричала в саду. — Маруся, слыхали ли вы эту ночную птицу когда-либо раньше? — шепотом спросил Емельянов. — Никогда в жизни. — Так откуда же она могла взяться? Ведь теперь осень, и никаких ночных птиц не должно быть. Вместо ответа, Маруся потащила его за руку: — Пойдемте, — мне и тут страшно. Емельянов не стал возражать. Они направились к центру города. — Пойдемте со мною к моим родителям, — предложила Маруся. — Вы там переночуете. — Зачем же я буду их беспокоить, — возразил Емельянов. — Я пойду на вокзал и там дождусь утра. А по дороге я зайду еще в полицию. Он довел Марусю до самой квартиры ее родителей, и здесь они расстались. Емельянов отправился на вокзал. Здесь текла шумная жизнь, были люди, было достаточно света. Емельянов подумал: — Какая чепуха все эти сны! Какой я дурак! Зачем я ушел из дому? Он посмотрел на часы. Была половина второго. Зайдя в буфет, он попросил кофе и просидел за столом до рассвета. V В половине седьмого утра Емельянов покинул вокзал и направился к Марусе, чтобы вместе с нею вернуться домой. Маруся его уже ждала. — Смотрю я вокруг, — сказала Маруся, когда они шагали по улице, — и вижу, все везде спокойно и думаю: чего это мы сбежали из дому? Непонятно. Теперь мне стыдно будет хозяйке и в глаза взглянуть. — Дай Бог, чтобы все было благополучно, — заметил Емельянов. — Правда, теперь, когда наступил день, и жизнь вокруг проснулась, мне и самому кажется, что я немного поторопился с моими опасениями. Ну что ж? Против нервов ничего не попишешь. Они подошли к своему дому, и Емельянов взглянул сперва на сад, а потом на крышу дома. Все было в порядке. От сада и дома веяло тишиной и спокойствием. Ночной ветер прекратился. Дождь перестал идти. Ветви деревьев висели неподвижно. Крыша дома была целой и невредимой. Они подошли к двери черного хода, откуда они вышли ночью. Емельянов взялся за ручку двери и сразу же открыл ее. — Позвольте! — вскричала Маруся, — ведь я же ее заперла на ключ, когда мы уходили. Как же это получилось так, что она не заперта? — Совершенно верно! — воскликнул Емельянов. — Что же это такое? Может быть, хозяйка вышла и бросила дверь открытой? Он нерешительно топтался у порога кухни и не отваживался идти дальше. — В доме не все благополучно, — произнес он тихим голосом. — Довольно вам труса праздновать! — насмешливо заявила Маруся. — Пойдемте лучше, да взглянем, — дома ли хозяйка? Не снимая пальто, она прошла кухню и направилась в спальню. Емельянову стало неловко. Он побежал вперед, догнал Марусю и вместе с нею постучал в дверь спальни. Приглашения войти не последовало. Емельянов хотел было снова стучать, но Маруся по-простецки открыла дверь и вошла в спальню, а следом за нею туда же вошел и Емельянов. В комнате было темно, т. к. ставни были закрыты. Дыхания хозяйки не было слышно. С бьющимся сердцем Маруся включила свет, взглянула на кровать и в ужасе попятилась. В то же время ноги Емельянова приросли к полу, и он широко раскрытыми глазами глядел также на кровать, на которой лежала хозяйка с перерезанным горлом. Одеяло было сброшено с кровати, постель измята, простыня и подушка окровавлены. Мебель в комнате находилась в беспорядке. На полу у кровати стояла лужа застывшей крови. Маруся пришла в себя и закричала. — Что же вы стоите? Вы ведь видите, что тут произошло? Бегите за соседями! Емельянов, стоявший до сих пор неподвижно, вдруг очнулся. С выражением ужаса на лице он взглянул на Марусю, хотел было что-то сказать, но язык его прирос к гортани. Он сделал неопределенный жест рукой и осторожно вышел из комнаты. — Что же вы меня здесь одну оставляете? — крикнула ему вслед Маруся. — Я не могу тут сама оставаться. И она устремилась за Емельяновым. Весть об убийстве быстро разнеслась среди соседей, и они вскоре наводнили дом. Емельянов почувствовал прилив мужества. Теперь он мог осмотреть все комнаты. При этом он увидел, что все в доме было перевернуто вверх дном. Ящики письменного стола были выдвинуты, а их содержимое перерыто. Гардероб, комод, сундуки — все было осмотрено ночными посетителями, и целые вороха вещей были разбросаны по полу. Емельянов прекратил осмотр комнат, бросился в полицию и сообщил о случившемся. VI Следователь прежде всего допросил самого Емельянова. — Давно ли вы живете в этом доме? — Уже с полгода. — Известно ли вам, чем занимается хозяин? — Да, известно: он — артельщик и транспортирует деньги. — Большие суммы? — Этого я не знаю. — Хранит ли он иногда в доме деньги, которые он должен транспортировать? — Такие случаи бывали, но очень редко. — Были ли в доме деньги в ночь убийства? — Этого я тоже не знаю. Следователь подозрительно посмотрел на Емельянова. — Вы так подробно во всем осведомлены, а этого вы не знаете! — Да, этого я не знаю. — Скажите, — известно ли вам было о готовящемся убийстве, или об ограблении? — Т. е. как это «известно ли»? У меня было тягостное чувство, нервы пошаливали… — Скажите, — где вы провели ночь? — Я был на вокзале. — И кто это может подтвердить? Беспокойство вдруг охватило Емельянова. Он понял, куда клонит следователь. Краска ударила ему в лицо: он находится на подозрении. Этого еще недоставало! — Я вас спрашиваю, — кто может подтвердить факт вашего пребывания на вокзале между часом ночи и семью утра? Мысль Емельянова стала лихорадочно работать: кто это может подтвердить? Да никто. Ведь он там не встретил ни одного знакомого. Кто может сказать, — был ли он на вокзале? Кого сам Емельянов запомнил из тех людей, которых он там видел? Никого. В буфете же, где он просидел все время, было много народа. Так кто же мог его там запомнить? Никто… Емельянов побледнел, почувствовав себя беззащитным перед подозревающим следователем. Тихим, упавшим голосом он ответил: — Никто. Ведь там были все незнакомые люди, которые меня совершенно не знают. Он отвел свой взгляд от взгляда следователя, который нетерпеливо стучал пальцами по столу. — Ну, хорошо, — наконец, произнес следователь, — мы, пока что, закончим наш разговор на этом. Вы можете идти. VII Итак, следователь пытается сделать из Емельянова убийцу. И это ему может легко удаться, потому что факты говорят против Емельянова: он пугал хозяйку и прислугу какими-то страшными снами. Таким образом, он как будто стремился побудить их оставить дом, чтобы самому потом вернуться назад и ограбить его. После убийства дом был наводнен соседями по его, Емельянова, приглашению; а соседи перехватали и пересмотрели все вещи, побывавшие в руках убийцы. Кроме того, они наследили по всему дому, так что следствие теперь лишено возможности найти следы истинных убийц. Факта пребывания Емельянова на вокзале никто не сможет подтвердить; а его посещение полиции может быть истолковано, как хитрый маневр, который должен отвести глаза как полиции, так и следователю. Воображение Емельянова лихорадочно работало. Где же спасение? И вдруг он вспомнил адрес, который слышал в своих пророческих снах: — Зеленая, семь. Емельянов разыскал Зеленую улицу. Она находилась на окраине города и шла вдоль берега моря. Емельянов решил ознакомиться с этой улицей поближе и немедленно отправился на нее. Сердце его учащенно билось, когда он подходил ко двору № 7. Медленным шагом он прошел мимо и, не останавливаясь, заглянул во двор. Внутри двора стояло два дома: один двухэтажный, и другой одноэтажный. Между домами находился сарай. Из одноэтажного дома неслись голоса пьяных людей. — Тут! — сам себе сказал Емельянов и быстрым шагом прошел мимо двора. Что решение загадки находится в этом дворе, он не сомневался. Но как это доказать? Он решал этот вопрос и так, и этак и вдруг вспомнил о своем друге Жукове. Это был молодой парень, который интересовался подобного рода делами. У этого Жукова была хорошо натасканная собака-ищейка, ум и поведение которой удивляли друзей Жукова. Вспомнив о Жукове, Емельянов прямо с Зеленой улицы направился к нему. Жуков оказался дома, и Емельянов поведал ему о пророческих снах, предшествовавших убийству, о котором знал уже не только Жуков, но и весь город. Жуков отнюдь не отнесся скептически к этим пророческим снам. Более того, он заметил: — Источником твоих снов могли быть вполне реальные причины. Ты мог видеть некоторые вещи, или слышать какой-нибудь разговор, шум, шорох и т. п., которые, однако, не дошли до твоего сознания. Ты мог, например, кое-что слышать во сне, — это реальное обстоятельство. А твоя сонная фантазия могла истолковать это по-своему и нарисовать тебе страшную картину, — это уже сон, пророческий сон. Но, как бы там ни было, я берусь за это дело, потому что я хочу тебе помочь. Я посещу этот двор № 7, а ты будешь на всякий случай со мною, потому что мало ли что может случиться? Приходи завтра утром ко мне и обязательно принеси какие-нибудь вещи, принадлежавшие твоей хозяйке. VIII Утром следующего дня Емельянов принес другу блузку и юбку хозяйки. Жуков к этому времени уже успел приготовить ручной возок, который он нагрузил галантереей; он туда же набросал зеркалец, расчесок, записных книжек и всякой другой мелкой дребедени. Не теряя времени, оба друга отправились на Зеленую улицу. Собака Жукова следовала по пятам хозяина. За пару дворов до № 7 Емельянов немного отстал от Жукова. Жуков же у самого двора дал собаке понюхать блузку убитой женщины и тихо скомандовал: — Ищи! Бери! Вместе с тем он слегка толкнул собаку во двор, и сам въехал туда же со своим возком. Собака уткнула нос в землю, бросилась в одну, в другую сторону и вдруг направилась к сараю. Тут она два раза гавкнула и, т. к. вход в сарай был закрыт, стала повизгивать. — Есть такое дело! — подумал Жуков и позвал к себе собаку. Он огляделся. Во дворе никого не было видно. Но из окна малого дома на него смотрел молодой мужчина. Когда Жуков, оглядывая двор, бросил взгляд на это окно, лицо мужчины тотчас же исчезло. Но Жуков его заметил. Тогда он, наклонившись к земле за возком, чтобы его не было видно из окна, дал собаке снова понюхать блузку и приказал: — Земляк, ищи! Бери! Вслед за тем он взял из возка несколько вещей — пару зеркалец, расчесок, несколько безопасных бритв — и вошел вместе с собакой в малый дом. В первой комнате, куда он вошел, находилось трое парней, которые выпивали. Среди них находился и тот молодой мужчина, который только что выглядывал из окна. При появлении в комнате Жукова один из троих, со зверским лицом, встал из-за стола и грубо крикнул: — Какого черта вы тут шляетесь? Что вам тут… Однако, прежде чем он закончил фразу, собака бросилась к нему и вцепилась в его ногу. Остальные парни вскочили из-за стола. Один из них схватил стул и ударил им собаку. Другой набросился на Жукова и выкинул его за дверь с такой силой, что Жуков растянулся на земле. Вслед за ним туда же вылетела и собака. Дверь закрылась. Жуков поднялся и отряхнулся. Собака подошла к нему и сочувственно лизнула ему руку. Он поднял валявшиеся на земле зеркальца и расчески, взял свой возок, кликнул собаку и вышел со двора. Емельянов стоял немного в стороне. Жуков со своим возком прошел мимо него и шепнул: — Следуй за мной на некотором расстоянии. Лучше всего иди по другой стороне улицы, чтобы нас не видели вместе. Емельянов перешел на другую сторону улицы, следуя затем в том же направлении, что и Жуков. Жуков завернул за угол, где его не было видно с Зеленой улицы, и тут к нему подошел Емельянов. — Что такое? — спросил Емельянов. — Оно самое и есть, — можешь не сомневаться. Я боюсь только, как бы они там не разбежались. Я сейчас побегу за полицией, чтобы арестовать их, а ты следи издали за их домом. Если кто-нибудь из них сбежит, проследи за ним. — Слава Богу, — облегченно вздохнул Емельянов и повернул назад. А Жуков торопливым шагом направился в полицию. IX Начальнику сыскной полиции Жуков сказал прямо: — Я знаю место, где находятся убийцы Зотовой, жены артельщика. — Зотовой? — переспросил начальник. — Значит, вы их знаете? — Я знаю только то, что если вы мне дадите сейчас полдесятка полицейских и ордер на № 7 на Зеленой улице, то преступники немедленно попадут в ваши руки. — Кто же они такие? — К чему все эти расспросы? Я вам говорю: не теряйте времени, потому что сейчас преступники там, а через полчаса вы их уже и не найдете. Давайте мне ваших людей, и я вам передам преступников. — На чем построены ваши подозрения? Не можем же мы хватать всех людей, обвиняя их в преступлениях по показаниям первого встречного. — Хорошо, я вам отвечаю на ваш вопрос. Мои подозрения построены на том, что там в настоящее время находятся как сами преступники, так и награбленные ими вещи. Слова Жукова звучали весьма убедительно, его взгляд горел решимостью. Земляк, стоявший рядом с хозяином, свидетельствовал о некоторой солидности Жукова. — Хорошо, — наконец произнес начальник и тут же позвонил в гражданскую полицию, чтобы ему прислали пять человек. Когда те прибыли, начальник добавил к ним своих двух агентов, и Жуков повел весь этот отряд за собой. А рядом с ним бежал его верный Земляк. Весь двор № 7 и оба дома были оцеплены полицией. В одноэтажный дом вошли оба агента, Жуков с собакой и Емельянов. В разных комнатах были арестованы те самые три парня, которых уже видел Жуков. При этом, как и при первом посещении, Земляк набросился на человека со зверским лицом и вцепился в его ногу. Жукову стоило больших трудов отогнать от него собаку. Этот человек назвал себя Иваном Фокиным. При обыске, произведенном в этом доме и в сарае, куда Земляк бросился с рычанием, были найдены вещи, принадлежавшие убитой Зотовой Это были сокрушительные улики. Все трое предстали перед следователем. Фокин и другой из арестованных, Комаров, сознались в убийстве Зотовой. Третий, случайно зашедший к ним их знакомый, никакого отношения к убийству не имел. После допроса он был отпущен. Фокин и Комаров показали, что с ними вместе в убийстве принимал участие их товарищ, Любимов. Этот Любимов был вскоре арестован в другом месте. X Главарь группы убийц, Фокин, нарисовал на следствии следующую картину убийства. — Мы знали, что артельщик Зотов приносит иногда деньги домой и некоторое время хранит их там. Нам стало известно, что в ночь убийства на квартире Зотова должна была находиться крупная сумма денег, и мы решили ими завладеть. Но мы не знали того, что сам Зотов в эту ночь будет отсутствовать. План проникновения в дом был построен на том, что мы знали о существовании люка в потолке кабинета Зотова. Этот кабинет раньше был кладовой, а из кладовой был ход на чердак. Когда кладовую переделали в кабинет, то люк замазали глиной, так что его довольно легко можно было открыть. Открывался же он, как и все подобного рода люки, с чердака. В ночь убийства мы организовали дело следующим образом. Я и Комаров проникли на чердак с фонарем, инструментами и оружием, которое мы взяли на всякий случай, т. к. никого убивать, если бы нам не было оказано сопротивления, мы не собирались. Любимов же с собакой заняли пост в саду. Поскольку я и Комаров находились на чердаке, — нам не было видно того, что делается в доме. Поэтому Любимов должен был наблюдать за домом извне. Весь дом спал. Если бы кто-либо в нем проснулся, или если бы кто-нибудь в это время вошел бы в дом или вышел бы из него, то Любимов, следивший за домом, должен был подать нам сигнал, крикнув голосом ночной птицы. Услыхав этот сигнал, мы должны были прекратить нашу работу на чердаке. О том, что мы услыхали крик ночной птицы, мы должны были дать условный сигнал, каковым было стрекотание сверчков. И это только с одной стороны. С другой стороны, этим же стрекотанием сверчка мы, т. е. я и Комаров, подчас находившиеся в разных местах чердака, давали друг другу знать о том, что один из нас услыхал крик ночной птицы, и что, следовательно, надо прекратить работу. Мы прекращали работу и начинали ее вновь не раньше того, как снова раздавался крик ночной птицы. В течение того времени, что мы находились на чердаке, в комнате, занимаемой Емельяновым, несколько раз зажигался свет. Крик ночной птицы извещал нас об этом, и мы вынуждены были прекращать нашу работу. Возможно, что мы порою вели себя на чердаке не совсем осторожно, — вследствие чего Емельянов просыпался и бродил по дому. Но наконец нам стало известно, что Емельянов с прислугой покинули дом. Об этом нам сказал Любимов, который, оставив внизу собаку, присоединился к нам на чердаке. К этому времени мы приладили уже веревочную лестницу, прикрепив ее к стропилам крыши. Узнав, что в доме остались только Зотов (мы ведь полагали, что он дома) и его жена, мы вскрыли люк, спустили с чердака вниз лестницу и проникли в кабинет. Осторожно шагая по дому, мы осмотрели все комнаты. Когда же мы вошли в спальню, Зотова закричала: — Это вы опять, Николай Васильевич? — так зовут Емельянова, — дадите ли вы мне сегодня спать? И тут она увидела всех нас троих с фонарями в руках и подняла страшный крик. Я и Любимов бросились к ней, заставляя ее замолчать. Какое там! Она завопила пуще прежнего. Ну, что тут было делать? Тогда я схватил ее за голову, а Любимов за ноги, и я крикнул Комарову: — Заткни ей горло чем-нибудь! Я полагал, что он ей всунет в рот какую-нибудь тряпку, а он, этакий дурак неопытный, возьми и полосни ее финкой по горлу. Ну раз дело сделано, — ничего не попишешь. Мы обыскали весь дом, взяли наиболее ценные вещи, закрыли люк, забрали лестницу и вышли через кухню, высадив дверь и затем прикрыв ее обратно. Это — чтобы не сразу догадались, что, мол, дом ограблен. Вот и все. XI Жуков, сообщив Емельянову о показаниях Фокина, заметил: — Твои пророческие сны имели под собою вполне реальную базу. Надо полагать, что твои нервы находятся в таком состоянии, что во время сна, когда сознание засыпает, твои органы чувств с достаточной отчетливостью воспринимают внешние явления, т. е. перемены в освещении, температуре, звуки, движение воздуха и т. п. Поэтому, когда убийцы, взобравшись на чердак, занимались своей работой, а ты в это время спал, — до твоего уха достигали звуки, шорох, шум, которые раздавались на чердаке, хотя убийцы и работали там до некоторой степени осторожно. И вот, твоя сонная фантазия нарисовала тебе образ старика, грозу, бурю, молнию и гром. Т. е. не вполне уснувшие частицы мозга по-своему истолковали явления, имевшие место на чердаке. Это работа подсознания, которое никогда не засыпает. Поскольку ты три раза ложился спать и засыпал, а все те же звуки достигали твоего не вполне уснувшего слуха, твое подсознание рисовало тебе почти одну и ту же картину: старика, бурю, грозу. Таким образом, подсознание, которое, заметь себе, никогда не засыпает, делало свои логические выводы: — Ага, на чердаке ночью кто-то ходит; там шум и шорох, — это необычно и, значит, опасно. Значит, надо бежать. Подсознание, или, как я говорю, сонная фантазия, рисует тебе образ старика, который кричит: — Уходи, пока не поздно! Ты просыпался. Твое сознание пробуждалось. Вместе с тем работа подсознания уходила в тень, отступала, и ты даже не подозревал о ее существовании. Логика сонных видений исчезла. Ты не мог самому себе ответить на вопрос: почему бежать? В чем заключается опасность? Во всяком случае, ты хорошо сделал, что подчинился велению подсознания. Я не сомневаюсь, что если бы ты оставался дома, тебя постигла бы участь Зотовой. — Я вполне согласен с твоими объяснениями, — сказал Емельянов, когда Жуков кончил, — и я тебе бесконечно благодарен за твою помощь в атом деле. Если бы не ты, упек бы меня проклятый идиот-следователь в тюрьму. Ведь как он, подлец, вцепился в меня! Где был; кто может подтвердить; почему рассказывал свои сны в полиции? То есть каторга, а то и веревка мне были обеспечены. Но ты меня выручил. Дай руку, век не забуду твоей помощи! Жуков улыбнулся: он был вознагражден за потерянное время и понесенные труды. Примечания И. Гурьянов. Таинственный житель близ Покровского собора Впервые: М., тип. В. Кирилова, 1838. Публикуется по данному изданию с удалением или исправлением упраздненных ъ, i, . Иван Гаврилович Гурьянов (1791 — не ранее 1854) — литератор, переводчик. Родился в семье капитана Оренбургского гарнизона, с 4-х лет воспитывался отчимом, колл, асессором Г. Гурьяновым, служившим в Оренбурге, Уфе, Казани. В 1807 поступил на военную службу, неоднократно отличался во время войны 1812 г., за пол года дослужился до штабс-капитана и после ранения в ногу стал инвалидом. В 1814 после потери значительной суммы рекрутских денег провел 14 месяцев в тюрьме, обязался покрыть потерю за счет продажи имения и дома в Казани. В связи с пожаром в Казани и гибелью дома продажа имения затянулась; комиссия военного суда, усомнившись в намерениях Гурьянова и существовании имения, приговорила его к смертной казни. Во время прохождения приговора по инстанциям Гурьянов успел продать имение и покрыть недостачу; затем (в 1818 г.) он был разжалован с лишением дворянства, чинов и ордена, переведен рядовым в Тульский пех. полк. В 1821 г. был произведен в унтер-офицеры. В 1824-5 — домашний учитель у своего дивизионного командира бар. Розена. Начал публиковаться в 1826 г., в том же году вышел в отставку. Сочинял учебные пособия, игры для детей, путеводители, патриотические книжки, составлял компиляции, песенники, исторические работы, переводил с франц. и нем. С начала 1830-х гг. писал также романы и повести, подражая Ф. Булгарину: «Илья Пройдохин. Открытая тайна некоторых, или Горе от ума и Горе без Ума» (1831); «Марина Мнишех, княжна Сандомирская» (1831), «Новый Выжигин на Макарьевской ярмарке» (1831) и т. д. В числе прочего обработал лубочный пересказ «Приключений барона Мюнхгаузена» Р. Распе, выполненный Н. Осиповым, выпустив его под загл. «Не любо — не слушай, лгать не мешай, или Чудная и любопытная жизнь Пустомелева, помещика Хвастуновской округи, села Вралихи, лежащего при реке Лживке» (1833). Сочинения и переводы Гурьянова были в осн. рассчитаны на мелких чиновников, купцов, мещан, провинциальное дворянство; некоторые выходили анонимно. В 1840-х гг. Гурьянов жил в Ельне, где давал уроки; в 1846 г. ему было разрешено поступить на гражданскую службу. Страшная беседа Сатаны с Брюсом в Сухаревой башне Впервые: М.: тип. П. В. Бельцова, 1910. Публикуется по данному изданию с удалением или исправлением упраздненных ъ, i, . Ал. Александровский. Таинственное явление мертвеца ночью Впервые: М.: изд. А. С. Балашова (тип. Ф. И. Филатова), 1911. В публикации справлен ряд устаревших особенностей орфографии и пунктуации. Ал. Александровский — лубочный писатель начала XX в., автор многочисленных книжек самого разнообразного содержания, в том числе уголовных, бытовых и любовных «повестей» Черная книга Красная ферма. Ночь ужасов. Человек-обезьяна из Нового Орлеана. Марино Фалиери, дож венецианский. Впервые: Киев: «Гонг», б. г. [1910–1911]. Все выпуски публикуются по указанному изданию с исправлением очевидных опечаток и ряда устаревших особенностей орфографии и пунктуации. Сальян. Крик ночной птицы Впервые: Германия [Мюнхен?], б. г. [ок. 1947] — (Серия рассказов из области таинственного). Публикуется по указанному изданию с исправлением очевидных опечаток и ряда устаревших особенностей орфографии и пунктуации. Книга была издана в одном из лагерей перемещенных лиц в Германии во второй половине 1940-х гг. Настоящее имя и другие произведения автора неизвестны.