Как скучен и пуст был этот мир! Полный эха катастроф, гулкий и беззвучный, он знал лишь пение песков своих пустынь, когда ветер перебрасывал их, как костяшки счетов. В нем никогда не шелестели ручьи на лужайках. Ливни стекали с голых уступов, и вечно жаждущая Земля поглощала их влагу; сожженные теснины, как склепы, спирали реки.

Оттенков не существовало: это был мир контрастов, красно-бурый и желто-черный. И радуги вставали над ним в соляных испарениях болот.

Там, где кристаллические сланцы иссечены трещинами, затопленными лавами, змеились рудные жилы. Битый щебень, похожий на груды мертвых костей, засыпал их. Опухоли древних гор вздымались вокруг. И тут, в отечной местности, обнажалась платина, золото проступало, как желчь, блестел серебряный блеск, гигантские алмазы, выдавленные в первозданных тиглях и дотла сгоревшие потом.

Мы прошли из конца в конец по лицу этой Земли, состарившейся на сотню миллионов лет, и в нем не изменилось ничего. Но мы плохо смотрели: есть новое.

Опустимся с крутизны по исчерканным песчаникам и сланцам, по карнизам белых, усыпанных пеплом тысячелетий террас. Обломки кварца, глин и кремней оцементированы в мелкозернистые конгломераты. Они тянутся на тысячи километров. Они черны. Под рукой они оставят углистую в пыль. Это — серая вакка. Да, пыль, сходная с антрацитом, но плотнее слежавшаяся в породах, богаче углеродом, чем он. Шунгит. Имя ценнейшего минерала, тихое слово, долго погребенное в пыли геологических трактатов, впервые зазвучавшее для нас в XX веке, в стране строящегося социализма!

Самый первый уголь на земле — останки первой жизни!

Как много ее, значит, стало в морях! Как обильна первая жатва, созревшая из семян, брошенных одинокими гелями!

Спустимся ниже, в соленую мглу прибоя, ниже, совсем Низко — к воде. В ней — роение. Отдельные комки покрупнее — и вокруг них снующие точки, едва заметные, еле уловимые глазом.

В сущности, их больше нельзя назвать комками. В их слизистых тельцах — определенная форма. Соли океана, втянутые в круговорот микроскопических ячей, осаждаются, окружая их словно кристалликами. Тут звездочки, наперстки, утыканные порами, сферы и полусферы, крошечные раковинки. Помимо одиночных — сцепившиеся четками, шаровые скопления, похожие на тутовые ягоды.

Волны их носят. Но они не только качаются по волнам. У иных выросты, они машут ими, как веслами; или золотистые ниточки, ударяющие по воде, как кнут или жгут. И они движутся! Нитка бус движется вся целиком. Выигранной энергии обмена теперь хватает, чтобы привести в бесперебойное действие эти маленькие моторчики. Какой огромный шаг вперед! Нет, сотня миллионов лет не прошла даром…

И по-прежнему они сцепляются и поглощают друг друга. Но теперь им приходится круто. Ведь их сотни в квадратном метре. Тонны живого вещества в воде. Большие поглощают меньших. Быстрые уничтожают медленных. Вещества с вялыми процессами перестают существовать, захваченные теми, у кого процессы в их крохотных ячеях идут энергичнее. Сцепленные действуют совокупной массой, как многоклеточный организм.

И отстающим некуда податься. Те, кто слабее их, давно поглощены. В этой переуплотненной толкучке беспощадный, голодный бой. Вне его только унесенные течениями на север и на юг, на неудобные отмели и к царствам льда. Но из миллионов лишь единицы пощадит дыхание ледяной смерти. Они оснуют колонии в ледяной ванне у моренных валунов, защищенные барьером холода. Безжалостный отсев постепенно выработает там из их потомков новые холодоустойчивые формы. Так бич жестокой борьбы за существование заселяет жизнью океан и множит формы живых.

А в теплых центральных очагах жизни продолжают гибнуть миллиарды. Непоглощенные другими, они гибнут от того, что им некого поглотить. В них больше нет обмена веществ — безжизненными комками плывут они навстречу разрушению. Ибо они не умеют еще голодать и ждать. Прихотливая жизнь, еле теплящаяся, сдает при первом перебое.

Но и мертвых, мы уже не потеряем их из виду. Отбросы жизни, излишние продукты обмена веществ, застревавшие и накоплявшиеся в оболочках и ячейках их слизистого тельца, окрашивают их пестро и цветисто. Серо-желтый и золотистый, как апельсинная корка, бурый и кровавый, фиолетовый и синий, багряный и зеленоватый — горсть конфетти, рассыпанная по воде!

Но всмотримся еще внимательнее. Тут, в толчее живых и мертвых, различим группку. Она оживленней других. Тельца в ней очень мелки — точки; мы бы не заметили их, если бы не цвет — прекрасный пурпуровый — и нити зелени более зеленой, чем окись меди и вода перед зарей. Что может сохранить их жизнь и движение? Кто слабее их здесь?

А все-таки… они движутся, не задевая, не касаясь никого, не принимают пищи, — это какое-то перпетуум мобиле, вечное движение!

Среди цветного балласта, который таскают на себе все здешние кружащиеся голодные созданьица, — у этих попались два вещества, переставшие быть только балластом и оказавшиеся самым ценным, чем только могла наградить их природа. Кто может сказать, какой реакции обмена обязано первое выпадение, первый осадок в слизи этих веществ именно у этих организмов? Известно только, что для этого через их тельца должны были проходить соли с примесями железа и, кажется, магния.

В общем это походило на выигрыш ста тысяч. Когда солнце рассыпало в ряби свои отражения, бактериопурпурин и хлорофилл захватил красную часть его спектра, медленно колеблющиеся лучи с длинными волнами.

И в зернышках зелени и пурпура началась невиданная работа. В то время как их хозяин, в оболочке и в слизи которого они сидели, дышал кислородом и добывал с помощью его энергию для себя, они ловили углекислоту и, как бы дыша ею, расщепляли ее на углерод и кислород. Кислород они щедро отдавали в атмосферу, в которой уже мало осталось этого самого склонного к союзам газа. А из углерода, прямо из углерода и из тех простых азотистых соединений, какими хоть пруд пруди вокруг, и из воды — ее не занимать стать в океане — в теле обладателей двух чудесных веществ-посредников лепились органические вещества, те самые, из которых состоит это их тело!