Если, благодаря нашим отчаянным усилиям, у итальянских студентов, наконец, есть идеал повседневного героизма и горячая страсть ко всем видам опасности, если наша артиллерия мудро усовершенствована, если наши военные летчики и наши берсальеры любят играть со смертью, — от этого не менее грустной правдой является, к сожалению, то обстоятельство, что мы все еще подвержены сердечной нежности и почти женской чувствительности, которую я называю чисто итальянской.

Вот вам пример, взятый из ряда бесчисленных военных подвигов, которые имели место на дороге Шара-Шат, в славный, знаменитый день 28-го октября!

Около трех часов дня, я ехал с моими друзьями Е.М. Грей и Федерико де-Мариа, стараясь достигнуть одного пункта, там, в трех километрах, где трещала оглушительная пальба.

Позже мы узнали, что 11-й Берсальерский полк устоял здесь, не дрогнув, весь день, повинуясь поднятой шпаге полковника Фара; берсальеры стояли, окруженные ордами арабов, из которых половина устлала матрацем трупов прилегающие фруктовые сады, а другие рассеялись в ужасе от того, что им приходилось сражаться с каре из молний и громов, построенных к сражению.

Мы ехали верхом, между двумя откосами розовой глины, топорщившихся от колоссальных кактусов. Наши лошади громко фыркали и нервно нюхали кривые корни оливковых деревьев, кости и атлетические бицепсы которых продирались сквозь рыжую пыль и грязь дороги.

Внезапно мы увидали молодого лейтенанта Кварта, который приближался в сопровождении десяти солдат и нескольких моряков.

Один из них крикнул мне:

— Не видали ли вы проходившую вооруженную шайку?

Другой моряк, уже взобравшийся на стену, ответил ему за меня:

— Вон они! Вон там, в той вилле, возле волчьей ямы, сзади оливковых деревьев!

— Туда, туда! — закричал Кварта.

Но сначала пришлось ударами палок проделать отверстие между кактусов. Кварта, окровавив руки, прошел…

Все солдаты ринулись за ним. Мы пришпорили лошадей и последовали за солдатами, держа в руках револьверы, в прямоугольную ограду пальм…

Вдруг, вилла приветствовала нас хлещущим градом свинца, и немедленно один юнга, лет шестнадцати, упал, сраженный пулей в рот; упал, выхаркивая кровь.

Инстинктивно я наклонился к нему. Но лейтенант Кварта, настолько же осторожный, насколько и смелый, знал, как и всякий фехтовальщик, что иной раз секунда промедления равносильна поражению.

Утонув с головой в траве впереди меня, он крикнул мне:

— Вперед, вперед! Не теряйте времени!

Я взял в руки карабин убитого моряка, и мы все двинулись вперед, пробираясь от пальмы к пальме, целясь в три окна виллы, в эти пасмурные, угрюмые и темные зрачки с дикими взглядами, бросаемыми из-под длинных ресниц дыма…

Через пять минут, один из трех закрылся. Два солдата, схватив бревно, начали пробивать дверь, ломая ее наискось, чтобы укрыться от пуль.

Она еще противостояла этим удвоенным ударам, и вот, вдруг, мы увидели, что Кварта появился, стоя на срубе колодца, совсем возле виллы. Прыжок — и вот лейтенант уже на террасе…

— Скорей, скорей! Влезайте!

Это был парад гимнастов, которые карабкались на стены, влезали один на другого и прятались от ружейных пуль.

Все устремились на большой четырехугольный двор виллы. Мы стреляли сверху вниз в арабов, скучившихся в углу и целивших наискось, в наши внезапно выныривающие головы.

Но терраса недостаточно высока. Кварта не остался там, фьють! — прыжок; он стремительно кинулся вниз, направив револьверное дуло в нос арабам.

Те бросили оружие и подняли руки вверх. Вокруг них валялись тринадцать трупов и дюжина раненых…

Мы вышибали двери, чтобы стрелять снаружи в толпу отвратительных, вызывающих тошноту, женщин, которые кричали, как проститутки.

У них у всех были спереди их «галабие», нечто вроде передника, набитые патронами. Кто-то предложил отвести этих женщин в Триполи, а мужчин расстрелять в поле.

Но надо торопиться… Слева приближается ночь, с запахом кислой и приторной гнили, приближается в шумящем и огненном воздухе. Моряк, оставленный на страже на террасе, уже отстреливался из ружья в ответ на пули, летящие из соседнего дома, прямо в нас…

И вот, под напев стрельбы, лейтенант Кварта, оглядев нас своими, словно извиняющимися за свою доброту, глазами, произнес эти незабываемые слова:

— Я отлично понимаю и знаю, что их непременно надо расстрелять… Но я — католик, и я не хочу иметь на своей совести смерть хотя бы одного безоружного араба!.. Свяжите их всех этими веревками и следуйте за мною!