— Лучше так.

Только закончился этот в высшей степени поучительный разговор, раздался стук в дверь и вошел Чернобородый. Теперь он держался просто и не выглядел таким суровым, как раньше.

— Конец делу, барин! — сказал он. — Можешь в губернию ехать. Порешили объявиться. Не было русскому царю печали, так черти накачали — пущай еще шестнадцать крестьянских дворов получает.

Форма, в которую Чернобородый облек важное сообщение, походила на насмешливое и одновременно мрачное пророчество. Но чиновник уже начал привыкать отличать форму от существа дела.

— Все решили?

— Все как один... Тебе, барин, может, что непонятно, так я объясню. Я с первого начала понял, к чему ты речь клонил, и прямо скажу — твою руку держал. Коли по матушке Оби пароходы пошли, нашему селению в тайне не быть: один конец — объявляться надо... Ежели крест заставил тебя целовать, так для пользы, чтоб у других сомнения было меньше. Оно, если всю правду говорить, твой возница, может, крепче самого тебя делу помог, а тут еще живоглот этот, который нас, как липку, обдирал, в самое подходящее время к нам пожаловал. Против него у каждого зуб был. Под горячую руку потолковали с ним, полный расчет произвели...

О подробностях расчета царев слуга слушать не хотел, поэтому невинно спросил:

— Интересно, что он вам рассказал?

— Он мало чего говорил, больше мы...

При этих словах Чернобородый покосился на возницу и, чиновнику показалось, слегка ему подмигнул.

— Однако, когда уезжать стал, повинился, что нас обманывал. Только мы все ж таки накрепко ему дорогу к себе заказали. Тем и наше дело разрешилось: не осталось нам другого пути, как самим до базаров и ярмарок добираться, без торговли крестьянскому хозяйству гибель... Где плужок или ружьишко взять? Или семян овощных? Или, по бабьему делу, иголку да нитки?.. Я лет десять назад тайным образом в городе побывал, видел, как в других селах бабы одеваются... А наши чем хуже других?

В свете таких рассуждений Чернобородый представал в облике умного и дельного мужика и довольно тонкого политика. Он окончательно доказал это, сказав:

— Думали мужики своего ходока вместе с тобой послать: меня для этого выбрали, да я сам рассоветовал.

— Почему?

— Потому... Начистоту говорить, барин?

— Конечно...

Чернобородый кивнул вознице на дверь. Подчиняясь его красноречивому взгляду, тот неохотно вышел.

— Потому, барин, что у нас сейчас с тобой один интерес и в городе я тебе еще, не дай бог, по своей темноте помешать могу... Я так понимаю: за то, что ты нас разыскал, тебя похвалят и, может, даже за это награду дадут... Так ведь?

Чернобородый без промаха попал в точку. Начав понимать, в чем дело, чиновник кивнул головой.

— Вот! — продолжал Чернобородый.— И твой прямой интерес нас в лучшем виде представить. Народ мы, верно, дикой, но, сам видишь, честным порядком живем. Пьянства и воровства, скажем, у нас в заводе нет. Ежели мы восемь десятков десятин земли у царя самовольно взяли, так он того не заметил и, сам ты сказал, никому, кроме нас, она не нужна. Так, барин?

— Так!

— И нет тебе никакого расчета нам зла желать. А помочь нам — прямой расчет. Русский крестьянин, он не только губернатору или царю — всему миру нужен.

— Я сделаю для вас все, что могу.

Это было сказано почти честно. Чернобородый продолжал:

— Что поп к нам приедет, в том беды нет, договоримся с ним. Только чтобы особой приманки к нам ездить не было, ты нас богатыми не выставляй. Золото, которым старик по столу звенел, во сне тебе снилось, барин... С испуга последнее собрали, тебе давали... Скажи в губернии правду: селение, мол, невеликое, бедное, люди живут тихие, питаются чем тайга прокормит...

На этом месте политика Чернобородого делала осечку. Чиновника очень устраивал его отказ от поездки в качестве ходока, но обеднять картину пресловутого благоденствия он отнюдь не собирался. Наоборот, услышав о восьмидесяти десятинах пахоты, он тут же решил превратить их в сто восемьдесят. Такие же поправки он рассчитывал внести в поголовье скота, в опись сельскохозяйственных орудий и ульев. И все же он сказал (на этот раз это было уже совсем бесчестно):

— Обязательно так сделаю!

— Вот и ладно, барин!

Невдомек было Чернобородому, что это его «ладно» станет началом многих зол, выпавших на долю погоста. Излишняя его доверчивость повлекла за собой другую ошибку: он правдиво рассказал вооружившемуся карандашом чиновнику о состоянии селения, начав с численности и возрастного состава каждой семьи, и обо всем том, что могло интересовать его величество императора и самодержца всея Руси...

А интересовало его величество все, даже река, протекавшая мимо погоста. На карте она не значилась, и царев слуга собственноручно провел тонкую извилистую линию, упиравшуюся в один из обских островов, как того требовала панорама благоденствия.

— Как ее называют?

— Кого, речку? — переспросил Чернобородый.— Никак. Мы ее просто речкой зовем... Здешние-то татары называют ее негоже.

Тут-то и произошел географо-лингвистический казус, подаривший реке ее странное название. Дело в том, что татары (это были вовсе не татары, а кочевавшие по тем местам редкие охотничьи племена остяков) дали реке название, может быть, очень красивое, даже поэтическое, но для русского уха совершенно неприемлемое по сугубой своей пристойности. Чернобородый был прав, сказав, что «называют ее негоже» По-своему был прав и чиновник, написавший на карте «Негожа». Правда, у него мелькнула мысль спросить, чем и кому не угодила речка (речкой ее можно было называть только применительно к масштабам Сибири), но, увлеченный разговором о разговором о рыболовстве, забыл это сделать. И стала хорошая река Негожей!