... У волка повадка волчья:

И зверь и человек — в клочья.

Даже съеден розовый снег.

Этот «розовый снег», поданный «под занавес», завбиб склонен расценивать как большую творческую находку. Многообещающий Ванькин намек на страшное таежное происшествие будит в нем профессиональный интерес делового свойства: не пахнет ли сюжетом новой баллады?

— Что случилось с тобой, Ваня?

— Рассказывать неохота...

Ванька грустно и задумчиво глядит на огонь: видно, ему и впрямь неприятно о чем-то вспоминать.

— Очень страшное?

— Нужно бы страшнее, да некуда... Со мной-то ничего не случилось, а... Ты мне вот что, завбиб, ответь: убил бы ты человека, если б то сделать нужно было?

Такого перехода завбиб не ожидал, но пристальный Ванькин взгляд требовал скорого и точного ответа.

— В бою мог бы.

Был случай, когда завбибу, сражавшемуся в 1919 году на Юге, пришлось отстреливаться от налетевших на полковой штаб конников-белогвардейцев. И он убил одного из них. Завбиб видел, как всадник, выронив саблю и потеряв стремена, до нелепости неуклюже упал с лошади. Правда, по кавалеристам стреляли и другие бойцы, но он целился именно в того, который упал сразу после его, завбиба, выстрела. Это было так же достоверно, как и то, что, подскакав к завбибу ближе, белогвардеец обрушил бы на его краснозвездную фуражку быстрый и ловкий удар сабли. Все произошло по закону боя. Поступок завбиба не был его личным делом, а маленьким эпизодом того великого, что вошло в мировую историю под именем «Гражданской войны в России».

— А без боя? — продолжал допытываться Ванька.— Если просто убить надо?

«Просто убить» — это в голове завбиба не укладывалось, и Ваньке пришлось пояснить:

— Если человек такой, что его живым оставить нельзя?

— Казнить его?

— Ага!

Смертную казнь завбиб относил к числу печальных необходимостей. Он даже сам мог бы подписать приговор, но привести его в исполнение...

— Не мог бы! — сознался он.

Походило на то, что Ванька выпытывал у завбиба именно такое признание.

— Ну, а если, кроме тебя, некому?

— Тогда, может быть, и решился бы... Если человек что-нибудь уж очень плохое сделал...

Большой твердости в ответе не чувствовалось, но Ванька на большем и не настаивал.

— Вот слушай, что было... Иду раз по тайге,— верст, может, за пятнадцать от Погоста зашел (я в то время второго мамонта все искал),— и вдруг слышу: воет...

Слово «воет» Ванька выговорил так, что у завбиба по спине мурашки забегали.

— Волк? —поторопился догадаться он.

— Кабы волк!.. Неведомо кто воет, ни по-человечьему, ни по-звериному. Вроде бы и негромко, но так, что у меня враз сердце захолонуло. Стал на месте и не знаю, что делать: домой бежать или туда, где воет. Подался к дому, потом остановился: а ну, если человек? Набрался духу и на-прямки на вой пошел. А по тайге знаешь как ходить? Где буревал, где болото. Хорошо, если кочкарь, а то окна да чарусы. Слышу, совсем близко воет, а все еще никого не вижу. На два шага подошел и увидел: под кокорой3 человек лежит. Окликаю его, он не отвечает, только воет... Наклонился над ним — не могу понять, кто. Одежда вся порванная, лицо грязное, ободранное, глазами смотрит, но ничего не понимает. Тронул я его за плечо, он меня как схватит!.. Думал, душить начнет. Но куда там! Взял я его за руку, а в ней вовсе силы нет. «Чего с тобой?» — спрашиваю. Услышал он человеческие слова и опамятовался, бормотать стал.

И опять понять его невозможно, потому что по-татарски. Только тут я догадался, что то татарин Микентий (коли не считать Ерпана, он у нас на всю тайгу лучший охотник был). Назвал его по имени. Он обрадовался. «Да,— говорит,— мой — Микеша!.. Только моя шибко худо, моя подыхает... Вода дай!..» — Вода недалеко, но в чем ее принести? Кроме картуза, ничего нет. Три раза с картузом бегал, потом догадался: снял рубаху, намочил, принес ее и ему в рот отжал. Тут он вроде совсем в себя пришел, говорит: «Моя глаза потерял». Пригляделся я и вижу: глаза у него ровно шалые, бегают по-чудному. Махнул перед ним рукой — не моргнул. «Как же ты,— спрашиваю,— ослеп?» — «Ваш Лаврушка нам такой спирт давал: как моя выпил, худо стало... Шибко худо! Сразу голова потемнел, потом глаз не стало...» Попробовал я его поднять, чтобы повести, он встать не может. Тогда я другое надумал. Говорю: — «Я сюда Ерпана приведу». Сказал так потому, что Ерпан со всеми татарами, особенно с Микентием, дружил, даже разговаривать по-татарски умел. Микентий обдумал и говорит: «Ерпан — самый хорош человек, только пускай не ходит. Моя ничего не надо, моя все одно подыхай. Моя сам виноват: пьяница был».

Взяв кочережку, Ванька сгреб в кучу рассыпавшиеся головешки и жар и подкинул сверху три новых полена. Походило на то, что он не хотел продолжать рассказ.

— Дальше что было? — взволнованно спросил завбиб.

— Как он сказал, так и было... Помер он... Я, конечно, его не послушал, побежал за Ерпаном. Пока Ерпан за лошадью ходил, пока ехали, пока Микентия до телеги на волокуше тащили, он уже обмирать стал. Привезли в юрт, он говорить уже не мог, в ту же ночь и помер... Оказалось, в тайге трое суток лежал, четвертые шли, когда я его на-шел. И не один он помер: Лаврушка в тот раз еще двух татар отравил. Только те до юрта доехали и там померли. Ну, а Микентий не утерпел, не доходя юрта, в тайге чуть не всю бутылку выпил...

— Кто такой Лаврушка? — поинтересовался завбиб.

— Мужик наш погостовский. Подлее и скупее его у нас никого не было. Все в купцы лез... До войны для нелюдненского торговца меха всякие за водку выменивал, народ спаивал. В войну водку запретили, так они где-то спирт-денатур добывать наловчились, а в семнадцатом году, когда и того не стало, три ведра древесного спирта привезли и по бутылкам разлили. А спирт этот вовсе ядовитый: от него кто сразу помирает, кто наперед слепнет.

— Лаврентия судили? Что ему было? — озабоченно спросил завбиб.