Уху варили в двух котелках – в одном по-«егорычевски», а в другом – по рецепту важного столичного гостя. Причем тот секретничал, колдовал над котелком, пробовал на вкус бульон и со знанием дела закатывал к небу глаза, чмокал задумчиво губами, солил, перчил. Даже рыбу по-своему разделывал. Говорил, что рецепт достался ему от старого большевика, когда-то сосланного на Север советской властью. На старости лет древний, кругом больной одинокий дед наконец вернулся в Москву и, пытаясь восстановиться в разорившей всю его жизнь партии, в качестве добросердечной услуги поведал об особом, «ссыльнокаторжном», рецепте белужьей ухи. Но то, что уха не белужья, а осетровая, московский партиец посчитал делом незначительным, второстепенным. Егорыч попытался заикнуться по этому поводу, но его грубо прервали, мол, когда это комсомол партию жить учил! Молоко на губах оботри!

Уха в «егорычевском» котелке изготовилась куда быстрее, чем в «гостевом». Все терпеливо ждали, так как знали, что гость человек злопамятный, мстительный, да еще к тому же занимает какой-то важный надзорный за Томской областью пост в Москве.

Наконец и его ушица дошла, и все расселись в круг. То из одного котелка отхлебнут, то из другого. В перерывах между ложками водочку принимали. Девушки жались к партийцам, пьяно перешептывались, цеплялись губками то за ухо, то за щеку, а то и губу какого-нибудь партийца, московского или местного, сладко прикусывали. Все шло как нельзя лучше и даже весьма многообещающе – и рыбку съесть и… словом, все остальное.

Трудно сказать, чья уха больше удалась (Егорыч мог поклясться, что его, но молчал, по понятным соображениям), но к тому времени, когда на дне котелков осталась одна лишь сочная рыба, все стали ее выхватывать и глотать. Вот тут и случился конфуз, который еще долго вспоминался в обоих обкомах – в комсомольском и партийном.

Егорыч, увидев, что подвыпивший гость подхватил крупный кусок осетрины, спинную часть с хрящевой визигой, и быстро заправил ее в широко разинутый рот, прыгнул на него аки рысь и мигом засунул в рот именитого москвича два своих перепачканных в золе пальца. Гость замычал, задергался, оба покатились по траве, кто-то из них ногой сбил один котелок, потом другой… Зашипел испуганно огонь от залившего его бульона.

Сначала все остолбенело смотрели на безобразную сцену, но потом, очнувшись, ухватились за комсомольца Егорыча и стали его отдирать от пьяного партийца. Девушки визжали, царапались, кусали Егорыча далеко не с эротической целью. Гость же крепко прихватил челюстями пальцы Егорыча, больно их жевал, вращал белками глаз, густо краснел и даже в какой-то момент стал синеть.

А Егорыч рычал:

– Отдай, плюнь, сдохнешь!

Наконец Егорычу удалось вытянуть изо рта высокого гостя полупережеванную визигу. Он откатился в сторону и кинул в траву свой улов. Московский партиец вскочил на нетвердые ноги, закашлялся и заорал:

– Скотина! Идиот! Тварь вонючая! Весь язык расцарапал, чуть не вырвал! Тебе чего, рыбы не хватило? Из глотки рвет, падла!

Артур Петров отдышался, поднялся на ноги и, обращаясь ко всем, стал что-то лепетать. Компания пребывала в недоумении, не зная, как поступить. Второй секретарь при этом испуганно икал и нервно подергивал головой.

Егорыч же не унимался:

– Нельзя хрящ, целиком нельзя! Осетр злая рыба, хоть только травкой да речной мелкой тварью питается. Визига, она ведь чего… в животе оживет и давай кишки рвать на части. Мертвый осетр, а злой! Так уж природа придумала. Ненцы никогда не едят спинные хрящи. Я, хотите, это… нарублю вам мелко ее, визижку-то, с сольцой, рубленой ее… можно. А кусками или целиком лучше не надо. Вы уж меня извините, товарищ… дорогой! Только если б я не прыгнул, сейчас бы все проглотили… и пиши пропало.

Наконец к нему прислушались. Гость долго ворчал, потом похлопал Егорыча по плечу и предложил выпить «на брудершафт». Так и поступили.

– Эх! – негодовал гость, будто оправдываясь перед девушками-комсомолками. – Специально ведь старая сволочь, враг народа, рецепт дал. Вредитель, мать его! Ну, я-то тогда сразу его раскусил! Такую характеристику забацал – не то что в партии восстановить, в прописке в Москве отказали. Обратно убрался в Коми! Но рецептик-таки меня запомнить вынудил, вражина. Небось по дороге сдох где-нибудь! Тоже мне «старая гвардия»! Знаем мы их, «гвардейцев»! Враги недобитые! Только бы партийного человека, ленинца, угробить! Сволочи!

Он уже не помнил, что «враг народа» ему не про осетра, а про белугу рассказывал. Да только теперь все равно было, что белуга, что осетр.

Зато в партийном обкоме теперь все знали, что Егорыч человек надежный, рыбак умелый, да еще свой «в доску». Вот был бы конфуз, если бы гостя, надзирающего за областью, из этой же области вперед ногами в столицу повезли, да еще с растерзанными осетровым хрящом кишками! Всем бы тогда досталось на орехи! А уж второму-то секретарю райкома тем более! Егорыч так понимал: того в Москву потому и забрали, что гость к нему хотел проявить благодарность за его, за Артура Егоровича Петрова рисковый, героический, можно сказать, поступок.

С тех пор Артура Егоровича Петрова в обоих обкомах прозвали «осетровым начальником».

Первого своего шефа майор Александр Власин запомнил не столько, потому, что первых учителей, первую любовь и первых начальников обычно запоминают на всю жизнь, а потому что очень мало, всего лишь месяц, прослужил под его началом и, главное, расстался с ним при весьма заметных обстоятельствах.

Полковник Рыбаков, флегма и большой умница, обладал редким аналитическим умом. А также слыл человеком с твердыми моральными устоями и непоколебимой нравственностью. Считал себя и своих офицеров главными жертвами системы, которой служил. На вопрос, почему не уходит, разводил руками: «Ближе к эпицентру – надежней!» Его бы давно уволили или засунули в какую-нибудь глушь, но только он единственный был способен глубоко исследовать сложную проблему и найти не только пути ее разрешения, но и определить корни появления, что всегда значительно опасней и потому трудней. Именно он готовил специальные доклады от имени председателя ведомства для партийного руководства страны. Все оставались довольны. Он же – безразличным и невозмутимым.