Стол ломился от еды. Конечно, на нем главенствовала рыба – основной продукт поморов, но присутствовали и борвина из рябчиков, и пироги с грибами и ягодами, и курники с репой, и шанежки, и сочни, и кулебяки… Однако королевой стола была треска – соленая, копченая, вяленая. Недаром жителей Архангельска исстари прозвали «трескоедами». Треска у поморов считалась самой вкусной и здоровой пищей. Даже семга не шла ни в какое сравнение с треской. Семга, конечно, очень ценная и вкусная рыба, но она быстро приедалась. Семга – «царская рыба» – считалась праздничной закуской, и постоянно ею питаться было нельзя. А треска, как и хлеб, не приедалась ни при каких обстоятельствах, утверждали поморы.

Тем не менее без семги не обошлось. Вот только подали ее в виде строганины, что самое то под доброе хлебное вино. Длинные бело-розовые ломтики замороженной семги брали пучком и макали в соус, состоящий из яблочного уксуса, перца и соли. Его так и называли – «макало».

Хорошую строганину приготовить непросто. Этим делом у Ильиных занимался слуга Овдоким, который в первую очередь исполнял обязанности конюха, а во вторую – был на подхвате для любых дел. На строганину шла только живая, не уснувшая в сетях рыба. Накормить гостя строганиной из снулой рыбы считалось оскорблением. Вынув рыбу из сети, нужно было сильно ударить ее головой об лед, а после того, как семга полежит на морозе полчаса, ее слегка разминали, взъерошивали и выпрямляли, чтобы потом окончательно заморозить.

Поначалу гости накинулись именно на строганину. Все хорошо знали, что это наипервейшая закуска, под которую можно выпить четверть хлебного вина и не быть пьяным. Мороз к вечеру усилился, поднялся северный ветер, и гости, пока добрались до усадьбы Ильиных, изрядно продрогли, поэтому крепкое вино полилось как вешняя вода. После строганины подали хлёбово – горячую, изрядно наперченную шафрановую ушицу в «солиле» (общей миске); все схватили по румяной шанежке и дружно заработали деревянными ложками. Когда большая миска показала дно, гости дружно выдохнули: «Ух!», отвалились на спинки стульев, – для передыху – и начались разговоры.

Этот момент Алексашка ждал с нетерпением. За стол его не пригласили – не по чину; он скромно присел в уголке и насторожил уши. Гости люди грамотные, бывалые, и Алексашка ждал интересных историй, которые обычно рассказывал Федор Лыжин и до которых Ильин-младший, мечтавший поездить по миру, был шибко охоч. Но разговор начал Иван Стукачев:

– Вчерась выменял у голландского купца четыре штуки [17] алтабаса [18] , а затем ему же и продал. Вы бы видели его глаза… – Он хохотнул. – Видать, решил, что я умом тронулся. Наверно, впервые в наших краях. Но купил за милую душу. Сделка, конечно, для меня в убыток, но полновесные гульдены [19] , которые он заплатил, я оберну вдвойне.

Все с пониманием покивали и одобрительно зацокали: «Ца-ца-ца…», тем самым удивившись оборотистости Стукачева и поздравив его с торговой удачей.

Купцы-поморы сильно удивляли иноземцев своими странностями. Нередко товар, приобретенный у чужеземного гостя, они тотчас продавали ему же по более низкой цене, но за наличные деньги. Суть таких сделок была предельно проста – русские купцы остро нуждались в наличности, будь то рубли, гульдены или рейхсталеры, которые на внутреннем рынке пользовались большим спросом. Здесь присутствовало одно немаловажное обстоятельство: государство разрешало иноземцам торговать исключительно в Архангельске. Любая торговля в других местах была для них запрещена. Поэтому купец-помор не только покрывал понесенные им убытки, но и получал солидную прибыль, приобретая у соотечественников по дешевке за иностранные деньги товары русского вывоза.

– Хорошо-то, хорошо, – прогудел своим басищем отец Иоанн. – Да вот небесные знамения неблагоприятны и все на русскую землю восходят. Бают, недавно явились на небеси три звезды – едина больше луны, в нощи восходящей, тако и две други, поменьше, шествие имуще от полунощи на юг. Ина звезда зело велика и светла, яко же описано в книге Григория Секбота, который нарицает ее кометой. Когда она являет людям свой лик, их сердца станут свирепы и брани междоусобной быти. Многая радости наполнятся печалями… – Тут он перекрестился и продолжил: – Спаси и сохрани нас, Господи, от бед предстоящих! Я думаю, что комета сия скору кончину знаменаша государя нашега, Федора Алексеевича. Слаб он здоровьем… А в царском чертозе он двух братов своих на трон приведет – Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича.

– Молоды они еще, – сказал Федор Лыжин. – Бояре Милославские не позволят. Знающие люди грят, что сестра евойная, Софья Алексеевна, давно примеряет царский венец. Конешно, девка она видная и грамотная, кумекает по-латыни, польский язык знает, даже стихи пишет. С виду богобоязненная, смиренная, ну дак кто ж не знает, что в тихом болоте черти водятся… – При этих словах иерей с осуждением перекрестился. – Любит она власть, ох, любит. А там и до греха недалеко. Царевичи-то еще мальцы…

– А нам то что? – зашевелился Демьян Онисимович. – Наше дело торговое, купи-продай. Казну государеву при любом царе наполнять надобно. Уж как они там трон поделят, то не наше дело.

– И то верно, – дружно согласились гости и на том разговоры на время прекратились, потому как подали треску с пылу с жару, запеченную по-поморски в овальной глиняной миске, которая называлась «латка». Духмяная треска с луком и сметаной, которую запивали хмельным мёдом, вызвала у Алексашки обильное слюноотделение, и он, тихо покинув горницу, шмыгнул на поварню.

Там священнодействовала мать Алексашки, которую звали Иринья, и младшая сестра Ховронья. Второй сестры Евдошки, старшей, не было; поди, сидит где-нибудь в углу, читает. Шибко грамотная. Ее треской не корми, а дай почитать какую-нибудь книгу. Отец с каждой поездки привозил что-нибудь новенькое, и что характерно, не скупился, хотя книги очень дороги. Евдошка и языки иноземные знает, не меньше, чем Алексашка, и политесу обучена. Девка статная, купцы знакомые норовят сватов заслать, да отец почему-то уперся – нет, и все тут. Поди, королевича заморского Евдошке ищет…