Только когда мы припарковались, я замечаю, что отец, кажется, переживает из-за того, что избавляется от меня.

– С тобой все будет в порядке? – спрашивает он.

– А ты как думаешь? – отвечаю я.

Хочу выйти из машины, но он меня останавливает.

– Так будет лучше для тебя, – повторяет он. – Лучше для вас обеих. Даже доктор Личми сказал…

– Доктор Личми – зануда, – бросаю я и выбираюсь из машины, прежде чем он успевает возразить.

После аварии родители заставили меня посещать доктора Личми раз в неделю. Похоже, они опасались, что я могла разбить машину намеренно или что сотрясение навсегда вывело из строя мои мозги. Но они перестали настаивать на этих визитах, после того как я не издала ни единого звука за время четырех сеансов стоимостью по 250 долларов каждый. Понятия не имею, ходит ли еще Дара к нему.

Мне приходится стукнуть по багажнику, чтобы отец его открыл. Он даже не утруждается выйти из машины, чтобы меня обнять (не то чтобы мне этого хотелось), просто опускает стекло и машет рукой, как будто я – пассажир корабля, который вот-вот отправится в плавание.

– Я люблю тебя, – произносит он. – Позвоню тебе вечером.

– Конечно. Я тоже. – Закидываю сумку на одно плечо и тащусь к входной двери.

Газон совсем зарос, и мокрая трава липнет к моим щиколоткам. Входную дверь давно пора покрасить, и весь дом выглядит каким-то опустошенным, как будто внутри него рухнуло что-то важное.

Несколько лет назад мама решила, что пол нашей кухни стал немного крениться. Она выкладывала на столешницу замороженные горошины и показывала нам с Дарой, как они катятся. Отец думал, она спятила. Они сильно ссорились из-за этого. Особенно из-за того, что отец все время наступал на горошины, когда ночью приходил на кухню, чтобы попить воды.

Но мама оказалась права. В конце концов она пригласила кого-то осмотреть фундамент. Выяснилось, что почва осела и наш дом накренился на полдюйма влево. Недостаточно, чтобы увидеть, но достаточно, чтобы почувствовать.

Но сегодня дом выглядит кривобоким больше, чем когда-либо.

Мама так и не удосужилась поменять зимнюю дверь на сетку. Мне приходится налечь на ручку, чтобы она открылась. В холле темно. Воздух кажется немного застоявшимся. Несколько коробок «Федекс» свалены в кучу под столом, а в самом центре на полу брошены заляпанные грязью резиновые сапоги для сада, которые я не узнаю. Перкинс, наш шестнадцатилетний кот, издает жалобное «мяу» и бежит через холл, чтобы потереться о мои лодыжки. Хоть кто-то рад меня видеть.

– Привет, – кричу я, сбитая с толку и смущенная тем, что чувствую себя так неловко, словно я чужая в этом доме.

– Я здесь, Ник! – Мамин голос из-за стен звучит слабо, словно замурованный там.

Я бросаю сумки в холле, тщательно избегая брызг грязи, и направляюсь на кухню, по пути все время представляя себе Дару: Дара болтает по телефону, Дара с ногами забралась на подоконник, Дара с новыми цветными прядями в волосах. Глаза Дары, прозрачные, словно вода в бассейне, и ее нос – курносая кнопка (за такой многие дорого заплатили бы), Дара ждет меня, готовая простить.

Но на кухне я застаю маму в одиночестве. Что ж. Либо Дары нет дома, либо она не посчитала нужным удостоить меня своим присутствием.

– Ник. – Мама кажется удивленной при виде меня, хотя, само собой, она слышала, как я вошла, и ждала моего приезда все утро.

– Ты слишком худенькая, – произносит она, обнимая меня. А затем: – Я очень разочаровалась в тебе.

– Да уж… – Я сажусь за стол, заваленный старыми газетами. На нем две полупустые кружки, кофе в которых уже подернулся молочно-белой пленкой, и тарелка с недоеденным сэндвичем. – Папа сказал.

– Серьезно, Ник. Купаться голышом? – Мама пытается провести неодобрительную родительскую беседу, но она далеко не так убедительна, как отец. Она – словно актриса, которой уже наскучила своя роль.

– У нас всех и так уже достаточно проблем. Я не хочу волноваться еще и о тебе.

А вот и она, мерцающая между нами, будто мираж: Дара в коротких шортах и на высоких каблуках, толстый слой туши для ресниц немного осыпался на щеки. Дара смеется, она всегда смеется и просит нас не волноваться, с ней ничего не случится, она никогда не пьет, хоть от нее и пахнет вовсю ванильной водкой. Дара – наша красавица, Дара – всеобщая любимица, Дара – сложный ребенок, которого все обожают. Моя маленькая сестричка.

– Вот и не нужно, – говорю я резко.

Мама вздыхает и садится напротив меня. После аварии она стала выглядеть лет на сто. Ее кожа бледная и сухая, под глазами синяки и мешки. Корни волос не прокрашены. На секунду мне в голову приходит ужасная, жестокая мысль:

«Неудивительно, что папа ушел».

Но я знаю, что это нечестно. Он ушел еще до того, как началось все это дерьмо. Я миллион раз пыталась понять его, но так и не смогла. Нет, после – понятно. Когда Даре поставили металлические спицы в коленные чашечки и она поклялась, что больше никогда не заговорит со мной. Когда мама стала молчать неделями и принимать снотворное каждый вечер, а потом просыпаться слишком слабой, чтобы идти на работу, а больничные счета все сыпались и сыпались на нас, словно осенние листья после урагана.