— В конце концов, ничего особенно восхваляющего я не писал о Константине, — пробовал защищаться Пселл.

Его преемник вскочил при этих словах со скамьи и стал передразнивать бывшего учителя:

— Ничего особенно восхваляющего! Что ты писал о Константине? А вот что! Царь, ты заступник бедных, покровитель добрых и гневный каратель злых. Ты ввёл в государстве своими новеллами правосудие и справедливость и укрощаешь жадность сборщиков налогов. Ты не позволяешь, чтобы судьи вымогали мзду у просителей. Если бы Гесиод ещё жил в наши дни, то назвал бы твоё царствование золотым веком…

— Это же только риторический приём, — возопил Пселл.

Но Итал продолжал:

— Что ещё ты сочинил? Всего не упомнишь. Само собою разумеется, не дышат лестью и те строки по поводу Константина, в которых ты восхваляешь василевса как оросителя пустыни. Это когда он устроил в своём саду пруд, чтобы ротозеи падали в воду…

Пселл, поглаживая край стола холёными руками, метал молнии из глаз в сторону грубияна и варвара и раздумывал, как бы покарать злоязычие. Гости предвкушали удовольствие от горячей ссоры, понимая, что за личными нападками скрываются глубокие разногласия и в оценке современности, в понимании богословских проблем, и в толковании Аристотеля и Платона. Ни для кого не было секретом, что Итал интересовался не только этими мыслителями, но даже читал Ямвлиха и Прокла. И, может быть, ещё с большим удовольствием. Одним словом, диспут предстоял горячий.

И вот Пселл уже метнул первую отравленную стрелу:

— Во всяком случае, я не из тех, кто возбуждает своих слушателей против святой церкви.

Итал опять поднялся и бросил кусок мяса на тарелку. С раздувающимися ноздрями он воскликнул:

— Против святой церкви?! Может быть, приведёшь пример из моих высказываний?

Хозяин кинулся к нему, простирая руки, и всячески старался умерить гнев вспыльчивого философа. Но Итал, отталкивая магистра, рвался к Пселлу.

— Нет, не скажешь ли ты, наконец, в чём же заключаются мои прегрешения против церкви? Или я назову тебя при всех обманщиком и лжецом.

Но Пселл знал, что делает:

— А разве ты не учил о переселении душ и о том, что материя безначальна и столь же вечна, как бог?

На мгновение Итал остановился, обдумывая, как лучше дать отпор противнику.

Олег спросил у Халкидония, показывая движением подбородка на спорящих:

— Чего они не поделили?

Тот, продолжая уплетать за обе щеки кусок зайчатины и находясь в превосходном настроении духа, успокоил князя:

— Не обращай на них никакого внимания. Это всего лишь спор о первоначальном веществе, из коего сотворён мир.

Олег ничего не понял, но с пренебрежением подумал, что его другу и врагу Владимиру Мономаху было бы любопытно присутствовать при таком словесном состязании, так как переяславский князь знал греческий язык и любил читать сочинения мудрецов.

Развивая нападение, Пселл добавил:

— Кто, например, учит, что мёртвые восстанут из гробов не в тех телах, в каких они жили до своей смерти, а в иных…

Итал уже не мог дольше ждать:

— Совершенно верно. Мыслящая душа есть в то же время и формирующее начало. Поэтому естественно, что она образует для себя после смерти новое тело, подобное прежнему.

— Каким образом?

— С помощью присущих ей сил.

— А что ты скажешь относительно твоего утверждения, что материя вечна?

— Да, мне приходилось оспаривать догмат о сотворении мира из ничего. Однако каким образом и с какой целью? Исключительно для того, чтобы использовать это учение как оселок для проверки способности человеческого ума разрешать метафизические вопросы. Ты сам…

— Что я сам? — в свою очередь обеспокоился Пселл.

— Во всяком случае… Скажи, как, по-твоему, была обожествлена плоть Христа — по положению или по природе?

Пселл уже не знал, каким образом выбраться из этого спора, опасаясь, что Итал своими колючими, как жало пчелы, вопросами заведёт его в такой лабиринт, откуда не так-то легко найти выход.

— К чему подобные прения во время приятной трапезы? — попытался он успокоить спорщика, примирительно разводя руками над столом, уставленным вкусными яствами. Знаменитый писатель хотел выиграть время, ибо колебался, что же ответить относительно обожествления плоти.

— Это не прения, а всего один вопрос, на который ты обязан дать ответ, поскольку обвиняешь меня в ужасной ереси, — не унимался ипат философов.

Пселл старался постичь, какой подвох заключён в вопросе этого диалектика, и с ужасом подумал, что ему не приходилось задумываться над определением воплощения. Потом решил, что, пожалуй, правильнее будет второе решение. Он твёрдо произнёс:

— Конечно, по природе!

В эти минуты он лихорадочно размышлял о сущности догмата, но ему не пришло в голову подумать о том, что западня заключается в самой постановке вопроса.

— По природе? — Итал ликовал, потирая руки. — Ты изволил сказать — по природе? Не по положению?