Ричардсон тоже расценил роман Филдинга как «распутную книгу», а Сэмюел Джонсон довольно невежливо обозвал автора «болваном» и утверждал, что тот – «бездарный мошенник». Джонсон утверждал также, что у Филдинга низменный взгляд на жизнь, словно у «гостиничного конюха».

Однако иногда я задумываюсь, а что если бы Джонсон поближе узнал Филдинга: не был бы он им очарован так же, как Уилксом [28] , а, быть может, даже согласился с мнением Гиббона, что рыцарственность романа «Том Джонс», его удивительно точное и филигранное изображение человеческих нравов «переживет Эскориал и Орла Австрийских Императоров». Конечно, защитникам романа не следует чересчур усердствовать в его «отбеливании» – ведь эпизод с Молли Сигрим не только литератору, но и человеку с самым элементарным представлением о приличиях может показаться довольно непристойным, но, с другой стороны, только человек с вывихнутыми понятиями о морали способен воспринимать Филдинга как писателя, который оказывает разлагающее влияние на человеческую природу. Не слишком веруя в ее святость, он, тем не менее, проповедовал естественные и вполне достижимые добродетели и сам был образцом честности как писатель и как судья. Отказавшись от самообогащения с помощью обычных тогда, но не вполне честных имущественных конфискаций, Филдинг стал вдохновителем антикриминальной кампании, оказавшей благотворное и длительное влияние на жизнь Лондона.

Трудно сказать, что явилось причиной его ранней, всего в сорок семь лет, смерти – чрезмерное трудолюбие или столь же усердное чревоугодие, но мы узнаем из его последнего произведения «Поездка в Лиссабон», куда он отправился в надежде поправить здоровье, что даже когда его дни были сочтены он сохранял благородство и храбрость духа.

В «Поездке» есть эпизод, который мне кажется самым замечательным отображением веселой правдивости Филдинга. Он рассказывает нам как поссорился с капитаном корабля, грубияном и задирой, и пригрозил ему, что на законном основании может привлечь его к ответственности, после чего тот запросил пощады: «И я сразу же его простил, – пишет Филдинг, – но на этих страницах, чтобы меня не сочли за глупца, возглашающего хвалу самому себе, я решительно отказываюсь от комплиментов. Мое прощение было вызвано не великодушием, продиктованным умом или христолюбивой благодатью. По правде сказать, я его простил по причине, которая всегда делает людей сговорчивее и добрее, если они к тому же не глупцы: я его простил потому, что мне самому было так удобнее и легче».

Ну можно ли не полюбить столь непритязательного, искреннего, доброжелательного, искушенного в житейских делах человека да еще такого мудрого?

Одна из компенсаций за продолжительную болезнь такова: когда температура не очень высокая, а запястья в силах удержать книгу, больной располагает исключительно благоприятным временем для чтения. Это особенно ценится теми, чье дело – обозревать книжные новинки, а значит, сей профессионал большую часть жизни читает не то, что хотелось бы, а груду хороших, плохих и никаких сочинений, присылаемых ему на рецензию издателем… Разумеется, многие книги, которые читаешь по обязанности, тоже могут доставить удовольствие, но, знаете, чтение по собственному выбору – нечто совсем иное. Такой роскошной возможностью я и наслаждался несколько месяцев из-за довольно сносной болезни, и одной из вновь прочитанных книг был «Айвенго» сэра Вальтера. Роман оказался в моей спальне как раз в то время, когда один умный автор объявил, что произведения Вальтера Скотта «читать уже невозможно», и вот тогда я и подумал, что надо бы проверить на практике столь бойкое заявление, ведь недаром же Вальтер Скотт был полубогом для наших дедушек.

Я не обращался к «Айвенго» со школьных лет и вообще в последние годы мало внимания уделял Скотту, предпочитая ему такую неизменную величину, как Диккенс, хотя Арнольд Беннетт [29] однажды заметил, что он Диккенса перечитывать «просто не способен».

Я еще не успел углубиться в приключении главного героя, когда почувствовал, что, по крайней мере для меня, Скотт так же читабелен, как прежде: роман нисколько не потерял в свежести и новизне производимого впечатления с тех пор, как в тринадцать лет я проглотил один за другим все двадцать пять романов серии «Уэверли», издаваемых в бумажных обложках по четыре с половиной пенса за штуку. И так был я очарован ими тогда, что впоследствии приобрел все двадцать пять, но уже в хороших твердых переплетах и заплатил за них свои кровные двадцать пять полукрон, а в детстве я обратился к сэру Вальтеру по совету отца: он заверил меня, что романы Скотта не менее увлекательны, чем те однодневки, которые я жадно поглощал. Так на какое-то время сэр Вальтер стал для меня самым неподражаемым писателем мира.

Спорить не хочу, но, возможно, в XIX веке значение Скотта действительно несколько преувеличивалось. Были даже те, кто утверждал, что Скотт превосходит других романистов так же, как Шекспир – всех поэтов своего времени. Между прочим, еще недавно некоторые полагали, что именно сам Скотт в ходе анонимного обсуждения его романов заявил в журнале «Квотерли ревью»: «Персонажи Шекспира в своих поступках и мыслях походят на живых людей не более, чем герои одного таинственного автора» (разумея под последним самого себя). К счастью для репутации Скотта как человека здравомыслящего и солидного, теперь установлено: хотя сей журнальный отзыв действительно принадлежал перу Скотта, все похвалы по адресу «таинственного автора» были добавлены редактором издания.

А вообще, сказать, что Скотт – не Шекспир не значит развенчать сэра Вальтера. На этот счет очень интересную и убедительную статью написал критик Уильям Хэзлит, подчеркнув всю абсурдность сравнения Скотта с Шекспиром. Хэзлит, а он был, как известно, одним из самых пылких поклонников Скотта, свою рецензию на его роман «Пират» начал так: «Это ни самый лучший, ни худший (а значит, вполне хороший и для нас) из романов Скотта». Уже одна эта фраза свидетельствует хотя бы о том, что Хэзлит никогда не считал Скотта писателем неинтересным, тем более что в той же рецензии читаем: «Чего бы он ни коснулся, это рука мастера. Ему стоит лишь описать действие или сцену или только передать мысль, и его персонажи сразу же заговорят с нами, задышат, оживут. И неважно, чт'o именно он описывает: спокойный морской берег, снежный буран в горах, пьяную ссору, «церковный мрачный хор», башню Сивиллы или пещеру контрабандистов – мы сами там присутствуем и все видим, слышим и ощущаем. Он – Секретарь Природы. Он ничего не добавляет в ее Книгу и ничего не вычеркивает из нее. Вот это и делает Скотта тем, кто он есть, – самым популярным из всех ныне живущих писателей».

Эти слова – свидетельство могущественной власти Вальтера Скотта: ведь он сумел вырвать такую хвалу из уст заядлого радикала Хэзлита, который не только был настроен против торийских убеждений Скотта, но, по слухам, пренебрежительно отзывался и о некоторых его человеческих качествах. Тем не менее, настаивает Хэзлит, Скоттом-писателем можно лишь восхищаться, и, в частности, «за его великодушие и свободу от ханжества и предрассудков, с которой он воссоздавал людские характеры».

Именно в этом «великодушии», по-моему, и таится один из секретов пленительного влияния, которое Вальтер Скотт уже свыше ста лет оказывает на большинство читателей. В нашей повседневной жизни мы обычно в равной степени подпадаем и под обаяние интересного рассказа, и самого рассказчика. То же происходит и в чтении. Удовольствие, которое получаешь, читая Скотта, – то же, что испытываешь в наилучшем обществе, то есть обществе доброго человека с возвышенным образом мыслей, рыцарственного, обладающего чувством юмора, любящего жизнь, благородство и смелость, глубоко погруженного и в преданья старины, и с не менее жадным интересом вникающего в события современного мира, человека щедрого в желании развлечь и позабавить своих смертных спутников, а это достоинство тоже не из последних. Скотт – идеальный хозяин в своих книгах, каким он был у себя в знаменитом поместье Абботсфорд.

Да, некоторые читатели могут возразить: «Все это так, но его романы очень длинны и скучны». Должен признаться, мне романы сэра Вальтера, когда я их перечитываю, не кажутся ни длинными, ни скучными. Помню, в юности я во время чтения многое пролистывал, но сейчас мне жалко пропустить даже один абзац. У Скотта гораздо меньше необязательных длиннот, чем обычно считается, да и они, по-моему, относятся не столько к описаниям, сколько к некоторым монологам, когда, например, отец Джини Динс [30] разглагольствует на теологические темы или кто-нибудь из персонажей начинает нести чушь насчет законов и законности. Для многих жителей Южной Англии темп чтения может замедлиться из-за частого использования шотландского диалекта, но этот же недостаток – замедленный темп, – между прочим, присущ и средневековому языку Чосера. Если сейчас сэра Вальтера читают реже, чем пятьдесят лет назад, то, на мой взгляд, это объясняется не слабостями и недостатками его авторской манеры, но переменой моды и вкусов. Исторический роман, каким он был создан Вальтером Скоттом – а он явился и гениальным творцом исторического романа, – в XIX веке неимоверно размножился и, очевидно, исчерпал свои романтические ресурсы. Начиная с Дюма и Виктора Гюго и далее, к Стивенсону, Вайману и Конану Дойлу, многие известные писатели использовали этот жанр как развлекательный, но то, что развлекает читателя в одном столетии, навевает на него скуку в последующем, и многие наши современники предпочитают как нечто более читабельное так называемый реалистический вид исторического романа, а то и книги, представляющие собой смесь истории, биографии и вымысла.