Естественно, при том, что мой дядя был ученым и питал такой глубокий интерес к особым этническим проблемам, он всегда был одержим наукой и изысканиями. У него имелось немало редких книг по истории и археологии, о древностях и странных первобытных религиях. Я имею в виду такие труды, как «Золотая ветвь» [13] и «Культ ведьм» мисс Мюррей [14] . Но что я должен был подумать о других книгах, которые я обнаружил в библиотеке сэра Эмери через несколько дней после своего приезда? На книжных полках стояло, по меньшей мере, девять трудов, о которых я знал, что они настолько возмутительны по предмету изложения, что на протяжении многих лет самые разные авторитеты упоминали о них исключительно как о проклятых, богохульных, омерзительных, безумных и так далее. В этот перечень входили «Ктаат Аквадинген» неизвестного автора, «Заметки о «Некрономиконе» Фири, «Liber Miraculorem», «История магии» Элифаса Леви и экземпляр жуткого «Культа гулей». Но пожалуй, самым худшим из всего этого была тонкая книжка работ Коммода, которую этот «кровавый маньяк» написал в сто восемьдесят третьем году до Рождества Христова. Если бы книга не была ламинирована, она бы давно рассыпалась в прах.

Но мало того, что эти книги были пугающи и загадочны сами по себе, так было и еще кое-что…

Как можно было понять и объяснить неразборчивые, монотонные, заунывные напевы, которые часто доносились из комнаты сэра Эмери по ночам? Первый раз я услышал это пение на шестую ночь после моего приезда в дом дяди. Мне спалось неважно, и меня разбудили пугающие звуки — по идее, человеческие голосовые связки не должны были быть способны их воспроизводить. Однако мой дядя бегло произносил эти варварские слова нараспев, и через некоторое время мне удалось записать на бумаге наиболее часто повторяющуюся фразу-секвенцию. Я постарался передать на бумаге как можно более близко к звучанию эти слова — или, по крайней мере, звуки:

Невзирая на то, что в первое время мне казалось, что произнести эту абракадабру невозможно, с каждым днем я обнаруживал, что, как ни странно, произношение этих строк становится все проще и легче. Словно бы с приближением какого-то отвратительного ужаса я становился все более способен выражаться речью этого ужаса. Возможно, это было как-то связано с тем, что не так давно я произнес эти самые слова во сне. Во сне все всегда легче и проще, и через некоторое время беглость произнесения странных слов перекочевала в мои часы бодрствования.

Но всем этим не объясняются необъяснимые приступы дрожи, которые так терзали моего дядю. Интересно — сотрясения почвы, вызывающие постоянное подрагивание самописца сейсмографа, это следы каких-то серьезных подземных катаклизмов на глубине в несколько тысяч миль и на расстоянии тысяч в пять миль, или сейсмограф реагирует на нечто иное? На нечто настолько шокирующее и страшное, что у меня просто мозг леденеет, когда я пытаюсь задуматься об этой проблеме слишком серьезно.

Я прожил у дяди несколько недель, и настало время, когда сэр Эмери, можно сказать, явно пошел на поправку. Правда, он по-прежнему сутулился, хотя мне казалось, что уже не так сильно, да и его так называемые «чудачества» остались при нем, но в другом он вернулся к себе, прежнему. Нервный тик почти совсем перестал терзать его лицо, и щеки теперь уже были не такими бледными. Я заключил, что эти улучшения здоровья дяди связаны с постоянными исследованиями, которые он осуществлял с помощью своего сейсмографа. К этому времени я успел уловить четкую взаимосвязь между состоянием дяди и показателями этого прибора. Тем не менее я никак не мог уразуметь, каким образом внутренние движения Земли могли так влиять на нервную систему сэра Эмери. Как-то раз я зашел к дяде, посмотрел на сейсмограф, и дядя вдруг стал рассказывать мне кое-что еще о мертвом городе Г’харне. Надо было бы мне удержать его от разговора на эту тему.

«Глиняные осколки с письменами, — сказал он, — рассказывали о местонахождении города, название которого, Г’харне, известно только в преданиях и о котором в прошлом говорили только в том же смысле, как об Атлантиде, Му [15] и Р’льехе. Миф — и ничего более. Но если придать легенде конкретное местонахождение, она становится несколько реальнее — а если это местонахождение обеспечивает вас какими-то археологическими находками, какими-то древними реликвиями, принадлежащими цивилизации, исчезнувшей тысячелетия назад, тогда предание становится историей. Ты очень удивишься, узнав, как много в мировой истории было выстроено таким путем.

Я надеялся — можешь назвать этой интуицией, предвидением, — что Г’харне действительно существовал. Расшифровав письмена на глиняных осколках, я понял, что я в силах доказать, тем или иным способом, реальность Г’харне в глубокой древности. Я побывал в некоторых очень странных местах, Пол. Мне доводилось слышать и более странные истории. Как-то раз я жил в африканском племени, люди из которого утверждали, что им известны тайны исчезнувшего города, а местные сказители говорили мне о стране, где никогда не светит солнце, где Шудде-М’елль, прячущийся глубоко в изрытой туннелями земле, замышляет рассеяние зла и безумия по всему миру и воскрешение других, еще более мерзких злобных божеств!

Он таится в земле и поджидает того времени, когда настанет верное расположение звезд, когда станет нужным число воинов в его ужасных ордах, когда он сможет заразить своей мерзостью весь мир и поспособствовать возвращению других, кто еще хуже него!

Я услышал рассказы о сказочных созданиях, рожденных на звездах, которые обитали на Земле за миллионы лет до появления Человека, а когда он появился, они все еще таились где-то, в темных уголках. И я скажу тебе, Пол… — тут голос дяди зазвучал громче, — что они до сих пор здесь — в немыслимых местах! Мне рассказали о жертвах, приносимых Йог-Сотхоту и Йибб-Тстлу, и от описания этих жертвоприношений у тебя кровь в жилах похолодеет. Я узнал о жутких ритуалах, разыгрывавшихся под доисторическими небесами задолго до зарождения Древнего Египта. В сравнении с тем, о чем я услышал, труды Альберта Великого [16] и Гроберта кажутся ручными, игрушечными. Узнай о таком де Сад — он бы мертвенно побледнел».