Мы могли бы исследовать множество религий по всему миру, но вряд ли нашли бы такую, в которой не подчеркиваются необходимость и красота сострадания.

Если и эмпатия, и сострадание так важны, возникает вопрос: а на что же похожи эти качества, особенно проявляемые вместе? Как распознать их присутствие? Самая короткая формула звучит так: эмпатия подвигает нас к состраданию.

Чтобы начать поступать «правильно», нужно первым делом просто почувствовать, что происходит в другом существе (или предмете), или понять ситуацию, возникшую вне тебя. Порой весь опыт остается внутренним: мы вынуждены сопереживать самим себе. Например, когда мы работаем со своим внутренним ребенком, чтобы восстановиться после насилия, или решаем личностную или поведенческую проблему, именно самоэмпатия милосердно открывает двери пониманию, переменам и исцелению.

Понять другого означает прочувствовать, что этот другой испытывает, через что проходит. То есть «войти» в его субъективное переживание, оставив в стороне идеи и верования, которые мы могли бы спроецировать на него или на его ситуацию.

Например, вы сопереживаете другому, когда перестаете думать о собственной реакции на его боль и полностью отдаетесь заботе о нем. Вы сопереживаете сострадательно, когда ощущаете его радость от успеха, а не задумываетесь, почему же вы не столь успешны. Точно так же вы сопереживаете, и когда разделяете удовлетворенность друга хорошо выполненной работой или гордость за его смелое решение. Ваша способность поступать так говорит другому, что он может доверять вам, что вы способны по-настоящему считаться с его потребностями, а не просто проецировать на него собственные убеждения. Когда вы в состоянии полностью чувствовать другого человека или существо, то можете ощущать, что им нужно в действительности, а не по вашему мнению. (Во второй части мы обсудим подробнее, как это действует на практике.)

Очень легко думать, будто мы поступаем сочувственно, тогда как на самом деле мы всего лишь реализуем собственные убеждения. В качестве примера расскажу о своем клиенте, которого назову Максом.

У Макса трое сыновей. Ко мне он пришел потому, что расстроился из-за среднего сына (назовем его Джимми). Жена Макса – мать мальчиков – умерла несколько лет назад. Хотя отношения с Джимми всегда оставляли желать лучшего, с тех пор как умерла мать, даже та малость, которая их связывала, сошла на нет. Фактически, Макс был готов выгнать пятнадцатилетнего Джимми из дома.

«Он меня совершенно ни во что не ставит, – причитал встревоженный отец. – Никогда не делает домашнее задание, где-то шляется и постоянно грубит мне».

Я спросила Макса, пытался ли он понять, что происходит у сына внутри, а не только наблюдать издалека. Макс даже не сообразил, о чем я говорю.

«Это его задача слушать и понимать меня, – прорычал он. – В конце концов, я лучше знаю, что ему нужно».

Макс искренне полагал, будто делает для сына лучше, повышая на него голос и пытаясь приучить к порядку и дисциплине с помощью «комендантского часа», наказаний и ограничений. Проблема заключалась в том, что он гораздо больше сопереживал не сыну, а своим личным трудностям с ним.

Будучи средним ребенком, Джимми после смерти матери остался без пригляда. Макс мог говорить со старшим сыном и обниматься с младшим, но представления не имел, как сблизиться с Джимми. И потому поступил, как ему было удобно: предположил, что тот и сам разберется, как ему справиться с маминой смертью.

Ситуацию осложняло наличие у Джимми синдрома дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ). Его чрезмерная, суматошная подвижность и импульсивность раздражали уравновешенного, степенного отца, считавшего, что Джимми намеренно ведет себя вызывающе, тогда как в мальчике просто проявлялся СДВГ. Макс не только оказался не в состоянии проявить эмпатию в отношении сына, но даже не нашел достаточно времени по-настоящему понаблюдать за ним и выяснить его потребности.

Мне понадобилось несколько сеансов, чтобы объяснить Максу поведение Джимми. На одном из них Макс спросил: «Почему это я должен видеть ситуацию с точки зрения сына? С чего это он и его ощущения так же важны, как я и мои?» Способность Макса к эмпатии была крайне низка, но было ясно, что сына он действительно любит. В конце концов, Макс все-таки понял, что Джимми с его особыми потребностями попросту плохо подготовлен к жизни. Он увидел, что сын не столько неблагополучен, сколько растерян и обездолен.

Постепенно Макс начал сопереживать сыну. Научился пользоваться фразами типа «Я понимаю, что ты имеешь в виду» или «Пожалуйста, помоги мне понять, почему это так важно для тебя». Когда Макс впервые ощутил те чувства, которые испытывал Джимми, потеряв мать, и именно так, как он их испытывал, то был потрясен, обнаружив, что одна из причин его разобщенности с Джимми как раз в том, что он полностью передоверил его воспитание жене. Макс пообещал проводить больше времени наедине с сыном и начал это делать.

Затем настало время следующего шага: Макс привлек психолога, который должен был помочь Джимми с его неутешной скорбью, а также с СДВГ. И наконец, Макс нанял сыну репетитора, чтобы тот помог Джимми с учебой.

Придя ко мне впервые, Макс упрямо называл себя участливым человеком. И считал, что делает все необходимое, дабы помочь сыну. Проблема была лишь в том, что Джимми он не сопереживал. Поняв, как ощущать истинные потребности Джимми, Макс прорвался через барьер сочувствия и сделал то, что было действительно необходимо для благополучия Джимми.