Он уже был готов с неохотой признать, что ошибся, когда писец указал на кучу червей, упавшую на дно гроба, когда потревожили одежду. Женщина умерла уже несколько дней назад, и никто не видел ничего необычного в том, что на теле пируют черви. Однако, как указал писец, черви-то больше не пируют, они мертвы, как их обед. А потом и неудачливая свинья, съевшая кусочек печени покойной, от которой отказались псы, тоже заболела и умерла на следующий день. Жену Уоррена, без сомнения, отравили.

Хотя шурин теперь имел доказательства убийства сестры, подтвердить вину его зятя оказалось не так-то просто. Когда умерла его жена, Уоррен был в Лондоне по какому-то срочному делу, и клялся, что перед отъездом жена говорила, будто собирается позвать Гунильду лечить ее от какой-то женской хвори. Ни одному мужу сроду не описать в точности женские проблемы, так что никто не задал ему дополнительных вопросов. Трясущийся слуга поклялся в свою очередь, что видел Гунильду у своей хозяйки в тот самый день, когда она умерла. Конечно, Гунильда все отрицала, но кого она могла призвать в свидетели того, что Уоррен к ней приходил? Благородный нормандец, крадущийся в ее лачугу среди ночи — ну что за нелепая выдумка.

Гунильду испытали огнем, заставили десять шагов нести раскаленный железный прут. Затем руку перевязали и наложили на бинты печать, после чего Гунильду бросили в темницу епископа на три дня. Дочери позволили остаться с ней, и, несмотря на агонию матери, они шептались, разговаривали и почти не спали. Гунильда должна была передать дочери знания, а времени оставалось так мало. Всего лишь несколько часов назад она верила, что у нее есть годы на то, чтобы обучить своего ребенка, теперь осталось лишь три дня и ночи.

Гунильда была уверена в том, что обнаружат под бинтами на третий день, не стоило надеяться на чудо. Если бы у нее было время перед испытанием, она сумела бы это предотвратить. За годы она многих спасла от виселицы своей почти невидимой мазью, которая защищала руку от серьезных ожогов и помогала коже быстро заживать. Но у нее не было времени намазаться самой. Когда печать сломали и священник снял бинты, мокрая гниющая рана объявила ее виновной. Приговором стало сожжение со снисхождением в виде удушения до того, как ее коснется пламя, если она признается. Она призналась. Ложь не имела теперь значения, она не могла спастись, так зачем умирать в муках? Она не боялась уйти в загробную жизнь с отягощающей бессмертную душу ложью: ни она сама, ни ее рыдающая дочь не верили в милосердного Бога, во имя которого эти люди ее убивают.

Гунильда доверяла старым обычаям, древним богиням земли и воды, огня и крови, их именами она и прокляла на последнем дыхании Уоррена и нерожденного ребенка, что носила его любовница, и каждого ребенка, которого он мог зачать.

Ее осиротевшая дочь, совсем одна, смотрела, как тело матери превращается в пепел, и вдыхала запах горящей плоти. Она больше не плакала, лишь пылала ненавистью, когда ветер поднял белый пепел матери и мягко, как снежинки, опустил на ее темные волосы.

Это растение смертные также называют "глаз дьявола" и "колдовская фиалка", ибо оно часто используется для чар и заклинаний. Преступников по пути на виселицу коронуют венком из него, ибо оно означает смерть. Если смертный вынет его из могилы, дух покойного будет преследовать его до самой смерти.

Листья, приложенные к нарыву, вытянут из него гной. Стебли, обвязанные вокруг ноги, снимут судороги, а если пожевать его, можно унять зубную боль или кровотечение из носа.

Кроме того, растение используют и в приворотных зельях. Если мужчина и женщина вместе поедят барвинок, молодило и порошок из червей, между ними вспыхнет любовь.

Травник Мандрагоры [4]

Без сомнения, вам говорили, что мандрагоры кричат, когда их выкапывают из земли. Это не совсем так. Определенно, раздается крик, долгий, мучительный, порой заставляющий человека совершить самоубийство, только чтобы больше его не слышать. Но это кричим не мы, мандрагоры, а наша мать, земля. Каждая женщина, рожая, кричит и стонет, когда дитя вырывают из ее чрева, так почему наша мать не должна кричать от боли, когда нас выдергивают из тепла и темноты ее живота на свет?

В родах смертные женщины проклинают мужчин, сделавших им ребенка, но проклятие нашей матери хуже любого из них, оно длится сто поколений. Наши отцы не видят нашего рождения, их глаза давно выклеваны воронами. Наши отцы — лихой народ: убийцы, предатели, фальшивомонетчики, чернокнижники, богатые, бедные, нищие, воры. Все они станцевали на виселице в уплату за удовольствия, что испытали в этом мире.

Вы, конечно, скажете, что невинных тоже вешают. Но я спрошу вас — а есть ли хоть один человек, живой или мертвый, без какой-нибудь постыдной тайны? А те, что приговаривают человека к виселице, не худшие ли они из всех? Но это вам судить вину и невинность, грех и грешника. Мы, мандрагоры, не судим, ибо те, кого вы осудили, все-таки наши покойные отцы.

Когда мужчину вешают, виновного или невинного, его семя, это соленое белое молоко, проливается на землю, и так появляемся мы, белые и черные, женщины и мужчины, жуткие потомки покойников, образы их темных душ. Да, если бы вы видели эти сморщенные и скрюченные души, то сразу бы поняли, что я — дочь своего отца.

Почему мужчины извергают семя в смертных муках — тайна даже для меня. Может от того, что смерть и вправду есть высший момент всей жизни, или это последняя отчаянная попытка дать жизнь потомству, когда его собственная уже на исходе. Но я предпочитаю думать, что это последний жест презрения к палачам — как поднятый палец — единственно возможный непристойный жест, когда руки крепко связаны за спиной. Какой бы ни была причина — преступники на последнем издыхании оплодотворяют нашу мать и так зачинают нас, мандрагор.