Окружающее воспринималось урывками, отдельными мало связанными картинками и ощущениями. Быстрая скачка, шум ветра в ушах, топот копыт, так далеко и так невыносимо близко, слишком близко. Женский голос, зовущий меня и просящий

что-то сделать. И снова враги окружают, не вырваться. Бежать, сражаться... но непослушное тело может лишь заваливаться на бок. И если чьи-то первые попытки я отверг, то стальной хватке рук, закинувших меня на чужое плечо, сопротивляться уже

не смог.

Немного тряски, и вот я уже лежу на пропахших сеном и костром шкурах, а к губам прижимают теплую пиалу с каким то пахучим травяным настоем. Первый глоток заставил жутко закашляться, напиток оказался ужасно горьким и буквально

пробирал этой самой горечью до костей. В измученном организме как-то сразу появились силы резко отскочить от адского пойла, но всё те же руки насильно удержали и влили в меня всё, до последней капли. Над ухом хрипло посмеивался незнакомый голос, окончательно приводя в сознание.

Несколько тяжелых вздохов, и я уже полностью осмысленно смотрел на внешний мир. Находилась моя тушка в неком подобии просторного шалаша из войлока. Редкие солнечные лучи проникали через отверстие в середине округлой крыши,

расцвечивая яркими пятнами тонкую струйку поднимающегося вверх дыма. Я завороженно наблюдал за извивающимся дымком, как можно дальше откладывая мысли о суровой реальности.

Своеобразную медитацию нарушил тихий стук где-то сбоку. Я нехотя, с огромным внутренним усилием, повернул всё еще тяжелую голову и осмотрел гостя. Хотя гость здесь – я. А передо мной в позе лотоса устроился хозяин шалаша – старик в невообразимом аляповатом наряде и с оригинальной прической, в которую были вплетены различные камушки, бусины и перья. Они и издавали этот на удивление мелодичный и совсем не раздражающий стук.

– Очнулся, жеребёнок? – старик изобразил улыбку, отчего количество морщин на и так немолодом лице увеличилось чуть ли не вдвое. В ответ я просто кивнул, боясь, что голос пока не пришел в норму. Во рту всё еще был тот мерзкий привкус, заставляющий невольно сглатывать слюну и облизывать сухие губы.

– Воды? – протянул он мне другую пиалу, в которою я вцепился, как в единственное спасение. Холодная жидкость сейчас казалась манной небесной. В два глотка осушив маленькую ёмкость, я протянул ее старику с просьбой о добавке.

– Нельзя, – мотнул он головой из стороны в сторону, снова постукивая украшениями, – взмыленных лошадей сразу после скачки поить нехорошо, – но, посмотрев на мои умоляющие глаза, немного смягчился: – Полчашки, не больше.

Вожделенная жидкость вновь оказалась в моих руках, и теперь я пил уже медленно, наслаждаясь каждым маленьким глотком явно родниковой воды.

В это время старик молча пытался что-то во мне рассмотреть. Он, даже ничуть не скрываясь, несколько раз заглянул мне в глаза и подергал за пряди волос. Под конец, когда мне уже хотелось послать лесом надоедливого дедка (он, по-моему, мне даже в зубы заглянуть умудрился), тот, наконец, отодвинулся и утвердительно кивнул сам себе: – Похож.

Мой вопросительный взгляд был нахально проигнорирован. Зато сам дед устроился поудобнее и так же вопросительно взглянул на меня:

– Рассказывай, жеребенок.

В первые секунды я чуть не подавился от такой наглости, но глаза старика лучились таким теплом и опекой, что я невольно сглотнул уже слетающие с кончика языка оскорбительные слова. В один момент я резко почувствовал себя, как в детстве,

маленьким и ничтожным котёнком, которому безумно хочется прижаться к кому-то взрослому, мудрому и родному, зарыться мордочкой в густой мех и не отпускать никогда. Но после смерти матери и попадания в бордель у меня было лишь махровое

одеяльце, которое и впитывало в себя все мои детские переживания и слезы. Мягкое, купленное Маман специально для меня, чтобы моей кошачьей ипостаси, так плохо контролируемой на первых порах, было что “помять” лапками. За все время оно превратилось в подранную кое-где тряпку, но, даже подписывая контракт с гиеной, я забрал его с собой. Теперь его наверняка сожгут или отдадут проклятым псам, которые с удовольствием разорвут игрушку на кусочки, явно представляя на его месте мою тушку.

Задавив в себе невольные чувства, я, тихо, стараясь отстраниться от роисходящего, начал рассказывать старику о своей жизни, акцентируя свою историю на более светлых моментах. Несмотря на непонятное и несвойственное мне желание “выплакаться”, я все же не хотел, чтобы меня жалели. Но с каждым моим словом дед всё больше хмурился. Под конец повествования из его глаз пропали те заботливые и задорные искорки. Что ж, похоже, еще один человек изволил во мне разочароваться.

– Ты, – начал он с тяжелым вздохом, – не сможешь жить в степи.

Да скажи уж честно, старик, ваше племя не потерпит рядом шлюху!

– И не подумай, – резко сказал он, будто прочитав мои мысли, – дело не в твоём прошлом. Вернее, не совсем в нём, – убедившись, что я его слушаю, он продолжил: – Степняки – все воины. Наши лица и глаза с детства побиты ветром, наши

пальцы стерты о тетивы луков, наши кони привыкли неделями скакать, обходясь вместе с всадником лишь бурдюком воды да редкими родниками, – это он что, намекает, что они неделями не моются!?