В то время их называли бузенго [4] , потому что все они носили матросские шляпы из лакированной кожи как отличительный знак своего содружества. Позже они стали носить пунцовые шапки с черным бархатным околышем, похожие на военную фуражку. Когда на них снова донесли полиции и на улице их начали осаждать шпики, они надели серые шляпы; но от этого их не стали меньше выслеживать и притеснять. Немало речей было произнесено в осуждение их действий; но я не знаю, чем могло бы правительство оправдать поведение своих агентов, настоящих убийц, погубивших множество этих юношей, причем ни один лавочник не выразил ни малейшего негодования или жалости.

Кличка «бузенго» осталась за ними. Когда газета «Фигаро» {34} , в свое время возглавлявшаяся Делатушем и поддерживавшая оппозицию своими язвительными статьями, перешла в другие руки и постепенно переменила окраску, эта кличка стала оскорблением, и не было таких злых и несправедливых издевательств, какими не старались бы их очернить. Но истинных бузенго это не смутило, и наш друг Ларавиньер с радостью сохранил свое прозвище предводителя бузенго и носил его до самой смерти, не боясь ни насмешек, ни презрения.

Товарищи так домогались его дружбы и так любили его, что увидеть Ларавиньера одного было невозможно. В кругу веселой ватаги, с пением и шумом сопровождавшей его повсюду, он возвышался подобно могучей и гордой сосне среди мелкой лесной поросли, или Фенелоновой Калипсо {35} среди хоровода нимф, или, наконец, подобно юному Саулу {36} среди пастухов Израиля. (Он предпочитал последнее сравнение.) Его можно было узнать издалека по островерхой широкополой серой шляпе, козлиной бородке, длинным прямым волосам и пышному красному галстуку, выступавшему из-под огромных белых отворотов жилета а-ля Марат. Обычно он носил долгополый синий сюртук с металлическими пуговицами, панталоны в крупную серую и черную клетку и никогда не расставался с тяжелой рябиновой палкой, которую называл своим «братом Жаном», в память о той дубине, сделанной из креста, что помогла брату Жану, одному из героев Рабле, учинить такое ужасающее избиение войск Пикрошоля. Добавьте сигару толщиной с полено, торчащую из-под рыжих, подпаленных усов, хриплый голос, сорванный в первые дни августа 1830 года пением «Марсельезы», и добродушную самоуверенность человека, сотни раз обнимавшего Лафайета {37} , о котором, впрочем, в 1831 году он уже говорил, прибавляя «мой бедный друг», – и вы увидите во весь рост Жана Ларавиньера, предводителя бузенго.

– Вы спрашиваете о госпоже Пуассон? – сказал Ларавиньер Орасу, который обычно не очень-то терпеливо сносил его фамильярности. – Госпожи Пуассон вы больше не увидите! Госпожа Пуассон уволилась. Недурно придумано! По крайней мере, господин Пуассон не сможет теперь ее бить.

– Взяла бы она меня в защитники! – воскликнул маленький Полье, который ростом был не больше мухи. – В другой раз ее не избили бы. Но если она отдала предпочтение предводителю…

– Простите! Это не совсем верно, – возразил предводитель бузенго, повышая свой хриплый голос, чтобы все слышали. – Арсен, стакан рому! Глотка так и горит. Мне нужно освежиться.

Арсен налил ему рому и остановился рядом, внимательно, с каким-то странным выражением глядя на него.

– Итак, бедный мой Арсен, – продолжал Ларавиньер, не подымая на него глаз и смакуя каждый глоток, – ты больше не увидишь свою хозяйку! Тебя это, может быть, радует? Она ведь тебя недолюбливала, а?

– Право, не знаю, – как всегда четко и решительно ответил Арсен. – Но куда, черт возьми, могла она исчезнуть?

– Говорю же тебе, она ушла. Ушла, понимаешь? Это значит – она там, где ей нравится. Ищите ее где угодно, только не здесь.

– А вы не боитесь огорчить или оскорбить мужа, так громко рассуждая о подобном событии? – сказал я, бросая взгляд на дверь в глубине помещения, из которой обычно то и дело выглядывал господин Пуассон.

– Гражданин Пуассон отсутствует, – ответил бузенго Луве, – мы только что встретили его у входа в префектуру. Наверное, пошел наводить справки. Еще бы! Он ищет. Долго же придется ему искать! Шерш, Пуассон, шерш! Апорт!

– Дурак несчастный! – подхватил другой бузенго. – Это его научит уму-разуму. Арсен, кофе!

– Правильно сделала! – сказал третий. – Однако я не думал, что она способна на такую выходку! Бедная женщина, у нее всегда был такой угнетенный вид! Арсен, пива!

Арсен проворно подавал, а потом всякий раз останавливался позади Ларавиньера, словно чего-то поджидая.

– Эй! С чего ты так уставился на меня? – спросил Ларавиньер, увидев его в зеркале.

– Жду, чтобы налить вам вторую рюмку, – спокойно ответил Арсен.

– Давай, милый мальчик, – сказал предводитель бузенго, протягивая ему стакан, – мы, как видно, отлично понимаем друг друга. Ах, если бы ты стоял вот так, подобно богине Гебе, у баррикады на улице Монторгей в июле прошлого года! Какая у меня тогда была ужасная жажда! Но где там! Этот мальчишка только и делал, что подстреливал жандармов. Храбрый мальчишка, настоящий лев! А рубашка на тебе была не такая белая, как сейчас. О нет! Красная от крови, черная от пороха. Но где ты пропадал с тех пор?

– Скажи лучше, где провела ночь госпожа Пуассон, раз тебе это известно, – подхватил Полье.

– Как! Вам это известно? – вспыхнув, воскликнул Орас.

– Ба! Вас это интересует? – спросил Ларавиньер. – И, кажется, даже чертовски интересует. Так нет же! Прошу не обижаться, но этого вам не узнать, ибо я дал слово, и вы сами понимаете…

– Я понимаю, – с горечью сказал Орас, – что вы намекаете, будто госпожа Пуассон ушла к вам.

– Ко мне! Я был бы очень рад: это означало бы, что у меня есть свой угол. Но, пожалуйста, без пошлостей. Госпожа Пуассон – честная женщина и, я уверен, никогда не пойдет ни к вам, ни ко мне.