– Из каких соображений они выбрали своим головой столь глупое животное? – тихонько ворчал эльф.

Меж тем Ухач переключился на магов, веля сей вздох подать их пред свои замутненные очи и заставить держать ответ: отчего не договорились с водником по-хорошему? Почему не помогают разбирать сгоревший дом? Не ходят по селу и не спрашивают, кому нужна помощь? Словом, что это за маги, которые не ищут, где бы пригодиться?

Бедота на это отвечал, что маги следуют по пути жизнепознания как считают возможным, и случайным людям не судить об этом.

– Жрецы, – Шадек сильно дернул очередной репей и цыкнул на рыкнувшую собаку, – все одинаковые, одно и то же торочат. Маги, любимые дети Божини, путь жизнепознания, особые возможности для помощи людям, тьфу! Спасибо, хоть не кнутом гонят по этому пути, с них бы сталось!

Бедота с улицы, будто услышав слова Шадека, подхватил:

– Ибо сказано в Преданиях: «Всякий маг должен осознанно прийти к пониманию своего назначения и не годится наставлять его рьяно. Ибо тот, кто действует по принуждению, не отдает себя от души и всегда несчастен. И лишь тот, кто выстрадал свой путь и желает его, не отступится ни перед чем и не свернет с дороги»!

– Как вы достали, – сказал Шадек забору, за которым вещал Бедота. – Шесть лет не было в Школе спасенья от этого нудежа, теперь здесь начинается!

– Молодые они еще, – продолжал жрец, – жизнью не битые, чужой боли не разумеющие. То ненадолго. Дорога их быстро изменит, ибо поймут, какой дар держат в руках.

– Что не битые – это верно, – послышался густой бас головы. – Поучить бы надобно.

– Ты, Ухач, за своими грехами следи, о чужих не суди, – строго ответил Бедота. – Без всякой меры ты хмельному обрадован, а что в Преданиях сказано про это?

– Сказано, что всякий любитель чрезмерных жизненных сладостей будет в посмертии мучим в речке медовой, дабы сладость ему опротивела, – как по писаному отчеканил Ухач. – Только где ж чрезмерность? Это так, сластишка. Самая крохотка в жизни-то нашей, что горше полыни.

Кинфер что-то буркнул, раздраженно затер нарисованное и тут же начал заново.

– Опять не туда заехали, – послышался из-за забора третий голос, и еще два десятка других согласно загудели, – маги, сласти, хмель – это все подождет, не сбежит. Ты скажи, Ухач, как поступить с призорцами. Никто свою скотину в жертву давать не хочет, а только дальше жить так не можна. Тебя ждали, чтоб рассудиться, договориться, к порядку прийти. Вот ты приехал – и где он, порядок?

Тут же встряли несколько женских голосов. Каждая селянка объясняла, отчего именно ее козу никак нельзя приносить в жертву и почему всему селу от этого только хуже станет. Голоса становились громче, визгливей, заглушали друг друга и набирали постепенно такой страсти, что становилось ясно: дело идет к применению самых убедительных доводов – выдергу кос.

В ближайших дворах оживились собаки, неуверенно пытались подвывать.

– Они наводят на меня глубокую тоску, – заявил Кинфер, забросил свою веточку в заросли малины у маленькой беленой хаты и разлегся на яблоневом стволе, закинув руки за голову. – Слышишь, что орут? Козу не дадут, теленка не позволят, да пусть этот водник, да чтоб тому лешему… И заметь: не прошло еще и полдня, как эти самые люди ходили бледными, смотрели на нас большими печальными глазищами, а призорцев упоминали исключительно придушенным шепотом. Скажи, Шадек, как с ними можно договориться, если у них в головах такой кисель? Или у призорцев тоже кисель?

– Да все они тут хороши, – отмахнулся Шадек и принялся чесать собаку за ушами. – Ты как знаешь, а я утром дальше поеду. Не договорятся – да и демонова матерь с ними. Не хочу ничего знать, пусть их тут хоть огненным дождем накроет.

Кинфер скривился так, будто у него заболело все разом.

– Шадек, откуда у тебя прорезались наклонности к рифмованию? Паршиво же получается.

– Нет у меня никаких наклонностей. Я лишь при тебе рифмую – тебя потешно перекашивает. Потому как знаешь, эльф, ты стал еще больше невыносим после того, как привез из своего Эллора эти душевные стишки.

– Вот оно что, – к Кинферу вернулось его обычное состояние невозмутимости. – А зачем тогда ты поехал вместе со мной, таким невыносимым?

– Мы же друзья, – смиренно ответствовал Шадек и легонько щелкнул собаку по носу. – Друзей не бросают, даже свихнутых. Да и привык я к тебе за эти годы. Кроме того, на юг больше никто не ехал: Оль поперся на восток, Умма осталась на западе, а…

– Шадек, память меня пока еще не подводит, – перебил Кинфер негромко. – Я помню, кто куда поехал. И понял, что твое восприятие прекрасного пребывает даже не в зачаточном состоянии. Его вообще нет. Даже в шутку невозможно оскорблять сравнением эльфийскую поэзию и твои мерзкие рифмовки…

Жрец вернулся домой уже в сумерках и сообщил: селяне так ни до чего и не договорились, а Ухач, страдая головной болью, махнул на все рукой да отправился спать.

Ночью в селе никто не сомкнул глаз.