Он заметил испуг и тревогу в ее доверчивых глазах и пожалел:

– Я пошутил, ты у меня единственная и неповторимая. А насчет этого барахла не расстраивайся. Это ниже моего достоинства пользоваться чужими обносками. От них, наверное, до сих пор самогоном и мочой разит, как из параши.

– Но галстуки ведь совсем новые, Степан их не носил, скромничал, чтобы не выглядеть голландским петухом.

– Не уговаривай, не базарь, мое слово – закон! – властно осадил он и с брезгливостью бросил костюм, сорочки и галстуки на пол, связав рукава. Потом мельком кинул взгляд на стену, где висела в рамке фотография молодоженов Анны и Степана Ермаковых. Она с первых дней вызывала в нем раздражение и неприязнь, мерзкое ощущения постоянного присутствия в доме соперника. Но тогда он не решился заявить об этом, а сейчас подвернулось под горячую руку.

– Портрет этот сними и забрось куда-нибудь подальше, – продолжил он. – Теперь в доме новый хозяин. Семейный альбом тоже подлежит ревизии. Подай-ка его мне. Я тебя, Аня, люблю и поэтому не потерплю другого мужика рядом с тобой.

– Федя, не ревнуй, ведь фотографии не могут повредить нашим сердечным отношениям, они лишь напоминают о прошлом. Пусть остаются, они ни воды, ни хлеба не просят, – неуверенно произнесла супруга, с мольбой взирая на вошедшего в раж Головина.

– Могут отравить настроение. Они вызывают во мне гнев и раздражение, настоящую аллергию. Зачем мне терпеть это насилие над организмом? Да ни за что на свете!

– Ты очень ревнив, – по-женски мягко укорила Вальчук. – А ревность – страшное чувство. Оно нередко ослепляет и омрачает разум человека. Я не хочу, чтобы ты ревновал меня к каждому столбу.

– Разве это плохо, что мужик любит одну бабу? Веди себя скромно, ни с кем не заигрывай, не строй глазки и все будет в порядке.

Анна не ответила, но ей льстило, что Федор неравнодушен даже к ее прошлой жизни, а значит, неспособен к изменам, романам на стороне. Довольная этим открытием, она взяла из книжного шкафа толстый альбом с фотографиями и послушно отдала ему.

Головин с явным удовольствием вырывал приклеенные к плотным страницам фотографии, на которых был изображен Степан, в гордом одиночестве или с домочадцами. Словно хирург скальпелем, орудовал ножницами, отрезая Ермакова то от Анны, то от Светланы.

Вокруг разбросаны обрезки, по которым он с удовольствием топтался, ощущая себя властелином чужих судеб. Вальчук, осознавая кощунство совершаемого им, со смутной тревогой наблюдала за манипуляциями.

– Ты бы, Федя взамен вырванных фотографий вклеил свои, – посоветовала она. – После твоей ревизии семейный альбом изуродован. Стыдно его будет знакомым и гостям показывать.

– Нечего на него чужим глазеть. Здесь ни музей и не выставка, – сурово изрек он. – А личных снимков у меня нет. Я не фотогеничен, как Квазимодо, из «Собора Парижской богоматери».

– Не наговаривай на себя, не скромничай, – улыбнулась женщина. – Ты мужчина – красавец. Рослый, сильный, обаятельный. Таких богатырей еще поискать, я за тобой, как за каменной стеной.

– Ну, спасибо, что оценила, – усмехнулся он. – Женщины от меня, действительно в восторге, но я не злоупотреблял их доверием и лаской. Проявлял сдержанность, не растрачивал себя по пустякам, предчувствовал, что обязательно встречу тебя, свою судьбу.

«И много у тебя их было?» – так и подмывало ее спросить, но поразмыслив, лишь скромно призналась. – Ты меня сразу очаровал и душой, и телом. Сердце подсказало, что ты моя судьба.

Головин скомкал в массивном кулаке выдранные из альбома фотографии Степана и сунул их в узел одежды со словами:

– Ничего не должно напоминать о нем. Сожги все до последней вещи, чтобы духу здесь от твоего Степки не было. Негоже в барахле разводить моль, вшей и клопов.

– Степан был аккуратным, чистоплотным. После работы в поле душ принимал, – неуверенно возразила женщина.

– Душ принимал? – ухмыльнулся сожитель.– Что ж баньку запустил, крыша, как решето? Мне пришлось за него вкалывать, надрываться.

– Времени не хватило. Участковый Удод отправил его в ЛТП.

Очищающий огонь уничтожит все следы. «А Светка …, – чуть не сорвалось с языка Вальчук, но она вовремя прижала ладонь к губам, опасаясь спровоцировать его неприязнь к дочери. – Дети за родителей и их поступки не отвечают. Они принимают такими, какие есть».

Анна Васильевна для себя решила, что мужчина – это голова семьи и жена, ради сохранения любви и согласия, обязана ему во всем подчиняться, не перечить. Федор, считая себя знатоком женский психики и покорителем дамских сердец, сразу заметил эту черту ее характера и усердно пользовался ее покладистостью, боязнью семейных ссор и размолвок. «Слишком долго она жила без мужской ласки и поэтому, вкусив райское яблоко, ни за что не пожелает с ним повздорить и разлучиться», – убедился он в первую же неделю медового месяца и с удовольствием позволял себе любые действия, совершенно не задумываясь о том, нравятся они Анне или нет?

– Жаль с добром расставаться, – огорчилась Вальчук. – Ткань добротная из шерсти, лавсана и льна.

– Анка, не бзди! – сурово велел он и поставил вопрос ребром. – Кто тебе дороже: эти тряпки или я?

– Конечно ты, – охотно призналась она. – С тобой я расцвела, как майская роза, помолодела душой и телом. Жду не дождусь нашей ноченьки медовой.

– Глупая, зачем ждать, томиться. Пошли в баньку, коль не терпится, а то здесь Светка застанет.

Анна встрепенулась и с загадочным блеском в глазах последовала за Федором. С гордостью обозревала его широкоплечую стать, мускулистые плечи, руки и крепкие ноги. Больше часа они в парилке предавались любовным утехам.