К тому времени, когда Адамс отправился в Куинси, миновала половина лета, а шесть недель спустя обнаружилось, какие последствия влечет за собой характер президента Гранта. Они оказались ошеломляющими устрашающими — убийственными. Тайна, окутавшая знаменитую, классическую аферу Джея Гулда [492] по скупке золота, в сентябре 1869 года так и не была раскрыта — во всяком случае, не настолько, чтобы Адамсу она стала ясна. Перемены в Вашингтоне подтолкнули Гулда к мысли, что он сможет безопасно скупать золото, избежав вмешательства со стороны правительства. Он принял, по собственному его признанию, ряд мер предосторожности; он потратил большие суммы денег, что тоже засвидетельствовал, с целью получить гарантии, хотя с его, искушенного игрока, точки зрения, они были недостаточны; тем не менее он пошел на риск. Любой криминалист, которому поручили бы расследовать это дело, несомненно, прежде всего заявил бы решительный протест: такой человек, как Гулд, занимающий такое, как он, положение, не может ссылаться на то, будто предпринял, а затем проводил подобную операцию, не заручившись достаточными гарантиями. Его заявление не могло быть принято.

Это означало, что любой криминалист должен был бы прежде всего заявить, что Гулд имел гарантии Белого дома или казначейства, поскольку никакие иные не были для него достаточными. Молодым людям, коротавшим лето в Куинси по той причине, что не нашлось желающих приобрести их услуги за три доллара в день, этот грандиозный скандал свалился с неба. Чарлз и Генри кинулись на него, как лосось на муху, с не меньшей жадностью, чем Джей Гулд или его ami damnee [493] Джим Фиск на железнодорожную ветку Эри, и столь же мало опасаясь последствий. Какой-то риск был, но какой, никто не мог сказать; тех, кто ворочал делами Эри, тоже не считали овечками.

Размотать столь запутанный клубок, как история с железнодорожной линией Эри, — задача, на решение которой ушли бы месяцы работы искуснейшего окружного прокурора, владеющего всеми средствами для ее выполнения. Чарлз взял на себя историю с Эри, Генри — так называемую «Золотую аферу», и они вместе отправились в Нью-Йорк искать концы. На поверхности все было яснее ясного. Уолл-стрит не доставила им никаких хлопот, и они лично засвидетельствовали свое почтение пресловутому Джиму Фиску в его похожем на оперный театр дворце. Но нью-йоркская часть аферы мало что давала Генри. Ему необходимо было проникнуть в политические тайны, а для этой цели пришлось ждать, когда соберется конгресс. Поначалу Генри опасался, как бы конгресс не замял скандал, но конгресс назначил и провел расследование. Вскоре Генри знал все, что можно было знать, и само правительство предоставило ему материал для статьи.

Материал, предоставляемый правительством, редко удовлетворяет публицистов и историков: он неизменно вызывает у них сомнения. В деле Гулда крылась тайна, и, как всегда, главная тайна упиралась в средства, позволявшие судить, есть ли тут тайна. Все влиятельные знакомые Адамса Фиш, Кокс, Гор, Эвартс, Самнер и их окружение — как раз и относились к числу лиц, которых больше всего водили за нос. Они знали меньше Адамса, сами искали информацию и откровенно признавались, что не пользуются доверием Белого дома и казначейства. Никто не вызывался дать совет. Никто не предлагал никаких рекомендаций. Даже в прессу не просачивалось никаких объяснений, хотя в частных кругах ее представители со свойственной им циничной откровенностью высказывали самые обличающие мнения. Комиссия конгресса собрала горы свидетельств, но не решалась их рассматривать и отказывалась анализировать. Вина явно лежала на ком-то в недрах администрации, и больше ей не на ком было лежать, но след мгновенно терялся и исчезал, как только выходил на кого-то из ее членов. Все боялись давить на следствие. Адамс и сам страшился выяснить слишком много. Он так уже слишком много выяснил, когда, основываясь на показаниях, пришел к выводу, что Джей Гулд сумел набросить свою сеть на ближайшее окружение Гранта и что его расчеты основывались на некомпетентности Бутвелла. На публике все, как принято, с видом мнимого чистосердечия, объясняли всем и каждому, что только Грант и спас положение, а по углам сообщали один другому, что если его не уличили на этот раз, то на следующий он непременно попадется, потому что пути Уолл-стрит темны и коварны. Все это крайне волновало Адамса. То, что Грант уже через шесть недель скатился или дал Бутвеллу втащить себя — в такую трясину, делало перспективу ближайших четырех — возможно, восьми, а быть может, и двенадцати — лет неясной, или, вернее, непроницаемой для молодого человека, который, по завету Эмерсона, последовал за путеводной звездой реформы. [494] Страна, возможно, справится со всем этим, но не он. Худшие скандалы восемнадцатого века выглядели безобидно по сравнению с аферой, которая замарала исполнительную и судебную власть, банки и корпорации, представителей интеллигентных профессий и простой народ, ввергнув в сточную яму пошлой коррупции. Всего шесть месяцев назад он, неиспорченный молодой человек, только что вернувшийся из циничного мира европейской дипломатии, строил планы заняться достойной работой в прессе как поборник и доверенное лицо нового Вашингтона, теперь же ему предстояло растрачивать свою энергию на расчистку авгиевых конюшен американского общества, выгребая мерзость коррупции, которую этот второй Вашингтон, несомненно, будет без конца плодить.

Крепко зажмурив глаза — по примеру помощника государственного секретаря, — журналист мог проигнорировать скандал с железнодорожной линией Эри и тем самым помочь друзьям или союзникам в правительстве, делавшим все, что в их силах, чтобы придать этой истории благопристойный вид. Но не прошло и нескольких недель, как стало ясно, что скандал с Эри всего лишь частный случай, обычная ловушка, расставляемая Уолл-стрит, куда, согласно одной точке зрения, Джей Гулд толкнул Гранта, а другой попал по его милости. Несомненно было одно — ни тот, ни другой такого результата не ожидали и чувствовали себя отвратительно; но ни Джей Гулд, ни любой другой искушенный американский ум — не говоря уже о многосложном еврейском — никогда не могли бы приспособиться к непостижимым и необъяснимым промахам Гранта, так что из них двоих Гулд в целом был, пожалуй, менее ценной жертвой, коль скоро они таковыми были. Та же распущенность, которая привела Гулда в ловушку и теперь легко могла обернуться для него тюрьмой, привела сенат, исполнительные и судебные власти Соединенных Штатов к полному развалу, взаимной ругани и истерикам, каких постыдились бы даже в пансионе для девиц. Сатирикам и авторам комедий они давали богатую и неистощимую поживу, которой те успешно пользовались, но молодого человека, только что расставшегося с грубоватым юмором Лондона, охватывал ужас, когда он видел, как топорнейшие сатиры на американских сенаторов и политических деятелей неизменно вызывали смех и аплодисменты любой публики. Богатые и бедные единодушно обливали презрением собственных представителей. Общество развлекалось пустыми и бессмысленными насмешками над собственной несостоятельностью. А молодому человеку, не обремененному ни положением, ни властью, ничего не оставалось, как смеяться вместе с ним.

И все же ему это зрелище, как бы ни веселилась публика, отнюдь не казалось смешным. Общество безнравственно и бессмертно. Оно может позволить себе любые глупости, но и любого рода грех; народ не убить, и те его частицы, что выживут, всегда могут отрясти прах с ног. Но у отдельного человека лишь один шанс и ничтожно мало времени, чтобы им воспользоваться. Всякий, кто сильней его и выше, может этот шанс у него отнять. Он полностью отдан на милость тупиц и трусов. Что стоит какой-нибудь неумной администрации в два счета выгнать всех активных чиновников? В 1869–1870 годах в Вашингтоне все мыслящие люди, находившиеся на службе правительства, готовились к тому, что им придется уйти. Народ бы с радостью тоже ушел, ибо был бессилен перед хаосом. Одни смеялись, другие негодовали, и все чувствовали себя отвратительно. Но они ничего не могли поделать и, повернувшись ко всему спиной, принялись работать — отчаяннее, чем когда-либо, — кто на железных дорогах, кто у плавильных печей. У народа достало мощи вынести даже свою политику. Только слабые завязли в Вашингтоне.

Самым мудрым из государственных мужей оказался Бутвелл, расценивший ситуацию по-своему. Он изгнал из министерства всех, кто мог бы помешать его спокойствию, и, запершись в казначействе, остался там один. Чем он там занимался, никто не знал. Его коллеги тщетно пытались задавать ему вопросы. Они не услышали от него ни слова — ни на заседаниях кабинета, ни вообще. Он ничего не предлагал, ни о чем не сообщал, даже по самым жизненно важным вопросам. Казначейство как действенная сила перестало существовать. Мистер Бутвелл ждал, когда общество вытащит его министерство из трясины, — он был уверен, что рано или поздно это произойдет — надо только терпеливо ждать.

Предупрежденный друзьями из кабинета и казначейства, что Бутвелл не намерен искать помощи и не станет ее принимать, Адамс мог предложить свои услуги только госдепартаменту и министерству внутренних дел. Это его в высшей степени устраивало. В оппозицию он не стремился — пустая трата времени, союз с северными демократами и южными мятежниками, которые никогда не имели ничего общего с Адамсами и не проявляли к ним дружеского интереса, разве только с тем, чтобы изгнать их из общественной жизни. Пусть мистер Бутвелл захлопнул перед ним дверь в казначейство, проявив холодность и даже неуважение, — пусть! зато мистер Фиш широко распахнул ее в государственный департамент и, по всей очевидности, говорил с ним с такой откровенностью, о какой газетчик может только мечтать. Во всяком случае, Адамс мог ухватиться за этот последний якорь спасения и, пожалуй, составить себе имя в нью-йоркской прессе в качестве сторонника мистера Фиша. Ему ни разу не пришло на память, в какие тиски он попал в 1861 году, оказавшись между Сьюардом и Самнером. Не могло же такое повториться! К тому же Фиш и Самнер действовали заодно, а их политика была вполне здравой, и ее стоило поддерживать. Так не повезти не могло бы даже комарику: вторично попасть между госсекретарем и сенатором, когда каждый из них был ему другом. Не может этого быть!