Шрифт:
Этим часам лучше всего подошла бы тягучая расплавленная форма Дали.
Только вчера Косточкин приехал, а казалось, что бродит тут вечность.
3. Дом на горе
На соборном дворе он увидел другие часы, на колокольне. Часы стояли. К стене была прислонена металлическая лестница, поддерживаемая двумя мужчинами, а наверху у стрелок копошился еще один человек, на нем не было шапки, и ветер раздувал светлые волосы. Косточкин достал фотоаппарат, и к нему сразу подошел улыбающийся губастый парень в большой вязаной шапке, темно-синей куртке. Косточкин напрягся, угадав, что сейчас тот будет просить денег.
– Можно спросить? – протяжно проговорил парень, не переставая улыбаться.
Косточкин неохотно кивнул. Подашь нищему – противно, не подашь – то же.
– А это вы для газеты снимаете? Я понимаю.
– Нет, так.
– Для себя? На память? – подхватил парень еще радостнее. – Я понимаю!
Косточкин цепко всмотрелся в его лицо.
– Да, на память.
– Я понимаю! – воскликнул парень.
Косточкин немного растерялся, не зная, что делать дальше – оборвать разговор и уйти или что-то еще сказать. Парень стоял рядом и с улыбкой глядел на него. Его карие глаза выражали удовольствие от этого разговора. Косточкин повел глазами на женщину, входящую в собор, она с трудом открывала тяжелую дверь.
– А там, – сказал парень, – на память нельзя.
Косточкин быстро взглянул на него и спросил:
– И для газеты?
И парень затряс головой, брызжа смехом.
– Я понимаю! – крикнул он сквозь хохот.
На них посмотрели мужчины, поддерживающие лестницу.
– Ладно, мне пора, – все-таки решил сказать напоследок Косточкин, уже почти слыша в ответ веселое: «Я понимаю!» Но парень лишь закивал, махнул рукой, как бы приглашая его в собор. «И денег не попросил», – удивился Косточкин, направляясь к внушительному каменному крыльцу. Перед носом пролетели два пестрых голубя, Косточкин отшатнулся.
В соборе царил полумрак… – так бы надо было написать.
А в ушах все звучал голос того парня: «Я понимаю!»
Косточкин задирал голову, разглядывая иконостас, грубоватый, почти аляповатый. Темные картины. Ну то есть иконы. Он не был большим любителем этого сусального погребально-сумрачного мира. Хотя пространство храмов давало неплохую возможность показать игру света и тени. Он не знал, каковы предпочтения его клиентов. Может, они вообще кришнаиты или какие-нибудь родноверцы, а то и сатанисты. Алиса в родноверскую тусовку вхожа, прыгает через костер. Ну не прыгает, но любит с ними ездить в лес, снимать хороводы в косоворотках, всякую там бутафорию, бороды-венки-веники. Правда, один снимок ей и вправду удался: голая девка разжигает костер, сидит и дует изо всех сил. Символично, конечно. Только – какие страсти она раздувает? Ну, в любом случае это лучше, честнее, живее, чем рясы в иномарках с рассуждениями о простоте, бедности, праведности.
Да, подумал он, кажется, нынешний патриарх начинал здесь. Или не здесь?
В соборе горели свечи. Людей было очень мало. Внезапно Косточкин вспомнил парня в синей куртке, невольно обернулся и увидел его, стоящего у входной тяжкой двери и глядящего с улыбкой. «Я понимаю». Косточкин отвернулся.
Забраться бы туда, на верхотуру, под купола, где видны какие-то перила, и оттуда снимать свадьбу – маленьких жениха и невесту в белом. Один кадр, как они смотрят вверх. И достаточно. Если клиенты не буддийской веры, то можно предложить им такой вариант. Косточкин потянулся к сумке за фотоаппаратом, но вспомнил предостережение парня в синей куртке.
Он еще немного побродил по собору, безо всякого интереса разглядывая иконы с непонятными сюжетами, столкнулся с какой-то старой каргой, ковыляющей напролом в большом зеленом берете, мешковатом пальто, старуха метнула на него мутный взгляд, полный желчной злобы, – и Косточкин вовремя отпрянул к стене.
«Нет, – думал он, – сюда я не поведу молодых, да ну, к черту!»
У кришнаитов веселее, вспомнил он поход на яркое сборище вместе с Маринкой и ее подружкой Ленкой. Все-таки индусы – солнечные люди и религию придумали солнечную. У них много цветов, разноцветных одежд, бус, браслетов. Они поют, играют на всяких дудочках, хлопают в ладоши, смеются, кивают друг другу. В общем, такое ли большое значение имеет повод для этого? Вот для того, чтобы улыбаться друг другу?
В сумрачном соборе в Смоленске никто не улыбался. И все здесь нагоняло тоску. Так что впору было усомниться в предпочтениях, ну то есть в том, что Косточкину действительно по душе свинцовая камера Кричмана. Возможно, ему только хотелось быть приверженцем такого света. В противовес Алисе.
Нет, яркие краски и он любил. Зачем же наводить тоску на мир, передвигать в минус опцию графического редактора «насыщенность»? Ну или нагнетать мрак?
Косточкин направился к выходу. А возле тяжелой двери все стоял тот парень, но Косточкин прошел мимо, не взглянув на него. И все-таки почувствовал… Что почувствовал? Ну да, почувствовал его реплику, она как будто висела в воздухе: «Я понимаю».
Светловолосый мастер уже был внизу.
– С вас фото, – сказал он Косточкину, – ребята видели.
«Начинаются уездные страсти», – подумал Косточкин и привычно монотонно ответил, что вообще-то фотографировал часы.
– Так я не часовая скульптура, – ответил мастер, смахивая капли мартовской измороси с бровей и синё глядя на Косточкина.
Косточкину не хотелось продолжать спор, но он все-таки решил поставить мастера на место и заметил, что фотографировал его при исполнении служебных обязанностей, а не как частное лицо.