От патруля Роза Васильевна отделывалась играючи: сытые, наглые, оловянные омоновские рожи, точно такие же, как и в Москве. Она по-прежнему косила под цыганку, блажила, куражилась, бормотала заклятия, предлагала парням погадать и разводила такой тарарам на всю улицу, что опешившие костоломы не рады были, что связались с дурой. Один дюжий детина в камуфляже, с лошадиной мордой прельстился ее ладной фигуркой и вознамерился провести дополнительное освидетельствование в ближайшей подворотне. Роза Васильевна, напустив на глаза лихорадку, смущенно призналась, что у нее дурная болезнь, но, если молодой человек готов рискнуть, у нее есть надежный американский презерватив с усиками, красавчик не пожалеет… Товарищи отсоветовали детине рисковать, хотя тот уже загорелся и расстегнул ширинку.

Рынок поразил Розу Васильевну, и она не сразу поняла, в чем дело. С первого взгляда все как везде: ряды шопиков с турецкими и китайскими шмотками, прилавки, заваленные импортной пищевой гнилью, то есть праздник изобилия, сбывшаяся мечта демократа, но в то же время картина смазывалась каким-то чересчур суетливым мельтешением огромной массы покупателей, то замирающей, то судорожно срывающейся с места, – это производило впечатление водяных бурунчиков в излучине бурной реки. При этом лица горожан, как и на улицах, у всех без исключения освещены просветленными, бессмысленными улыбками, как при совершении какого-то непонятного таинства. От этой сцены возникало тягостное ощущение чего-то приснившегося, невсамделишного. Оглядевшись, походив между рядами, она догадалась, отчего появилось странное чувство: на этом рынке никто ничего не покупал. Публика имитировала торг, а продавцы изображали прибыльную распродажу. Да иначе и быть не могло! Наличных денег у федулинцев давно не было, их заменяли талоны, всевозможные справки, но и товар, в огромном количестве разложенный на прилавках, при ближайшем рассмотрении оказался совершенно негоден к употреблению. Расползшаяся по швам одежда, куртки и плащи с полуоторванными рукавами, консервы с давно просроченными датами, смердящие сыры и колбасы, червивые фрукты, протухшее мясо – и прочее тому подобное: бесконечная, испаряющая миазмы распада свалка никому не нужных вещей и продуктов. Откуда все это взялось? И зачем?

Роза Васильевна обратилась к молодой, смазливой бабенке в обветшавшем, стираном-перестиранном, когда-то белом халате, весело торгующей гнилыми, синими бананами и апельсинами с продавленными рыжими боками, а также картошкой, из которой сочилась на землю зеленоватая слизь:

– Скажи, голубушка, откуда такой товар?

– У нас все самое лучшее, – гордо ответила продавщица. – Не сомневайтесь. Бананы из Африки, картоха немецкая. Будете брать? Цена доступная.

– Конечно, буду. Попозже… Значит, за бананами гоняете в Африку.

– Ты чего? – Счастливая ухмылка на мгновение сбежала с лица красавицы. – Палыч дает. Но ты к нему не ходи. Тебе не даст. Доверенность нужна. У тебя ее нету. Ведь нету?

Роза Васильевна пошла искать Палыча. Ей указали невзрачного мужичонку в ватнике, руководившего разгрузкой контейнера. Из контейнера выгружали ящики со сливами и виноградом. При соприкосновении с землей ящики хлюпали, как промокшие калоши.

– Вы Хомяков? – спросила Роза Васильевна. Мужичонка полоснул по ней жестким взглядом, в котором не было и тени общей для всех федулинцев маразматической радости.

– Тебе чего, девушка?

– Мне нужен Колдун.

Мужичонка зыркнул глазами вокруг и, не отвечая, засеменил к штабелям пустой тары. Роза Васильевна за ним. Он в проход между коробками – и она следом. Очутились в глухом закутке, как в глубокой норе, составленной из пустых картонок, где, между прочим, стояли две табуретки и перевернутый бочонок – как бы стол. Хомяков присел, продолжая ее изучать, указал на вторую табуретку. Достал пачку "Золотой Явы". Чиркнул позолоченным "ронсоном".

– Ты от кого?

– От Сапожка.

Мужик ухмыльнулся одной щекой, от чего она раздулась, как резиновая.

– От Харитона Даниловича?

– Ну да.

– Заливай другому. Не знаю я никакого Сапожка.

Обозналась, девушка.

Роза Васильевна вытряхнула из рукава на ладонь пластмассовый кружок, на котором рукой Харитона был выведен черный знак – гвоздь, торчащий из подметки.

Мужик взял метку, поднес к лицу, понюхал зачем-то.

Взгляд его затуманился слезой.

– Радость-то какая, Господи Иисусе. Уважила, девушка! Выходит, живой Харитоша? Не урыли стервецы.

Не догнали.

Полез рукой в тару, наугад выдернул, как фокусник, пузырек с чем-то желтым, без наклейки. На бочонке сами собой образовались две латунные стопки.

– Причастимся на радостях! Тебя как зовут-то, красавица?

– Роза.

– Пей, Роза, бери, пей! Собственного изготовления, без примеси, на корешках… Как он? Где? Здоров ли?

Роза Васильевна послушно осушила чарку. В горле будто динамитом рвануло.

– Прячется он.

– Здесь, в городе?

Роза Васильевна кивнула, помахав у рта ладошкой.

– Ах, как неосторожно, – посуровел Хомяков. – И зачем ему Колдун?

– Откуда же мне знать?

– И то верно… К Никодимову я тебя, конечно, доставлю, он тут неподалеку… Только учти, он уже не тот, каким его Харитон знал. Одна шкура осталась, и та – молью проеденная.

– Привитый он?

Хомяков поглядел на нее с удивлением, наполнил стопки.

– До этого, пожалуй, не дойдет, но все же… Похужел сильно, из больницы не вылазит. Да и мошну порастряс. Откупился от бешеных, надолго ли? У них аппетиты немеряные. Когда город сожрут, дальше кинутся.