В одном из самых неказистых домишек под желтой лампочкой сидит за столом девочка Катя и ждет отца. Кастрюля с картошкой упрятана в духовку, чтобы не остыла. У печки серая кошка с подмороженным ушком старательно вылизывает лапу.

Катя – девочка одиннадцати лет, с тонкой косицей пшеничного цвета, с лицом невзрачным, которое, пожалуй, можно было бы назвать неинтересным, если бы не серые чистые глазки. Они внимательно разглядывают все вокруг, изучая всякий предмет неспешно и старательно, до той полноты представления, чтобы можно было сделать исчерпывающий вывод. Кате многое приходится решать самой, доходить до всего своим умом, стараться быть хозяйственной и прилежной, ведь мама уже скоро год, как умерла, и советом помочь некому.

Кошка вдруг оставляет лапку и замирает, высунув розовый язычок и навострив неповрежденное ухо. Стучит в сенях дверь, кряхтят старые половицы под неровным шагом. Впустив в комнату клубы холодного пара, входит отец.

– Снегу-то намело! Ни пройти ни проехать… – Мужчина плохо справляется с языком, но ему кажется при этом, что говорит он легко и непринужденно. – Ну что ты, Катюха? – тянет он, увидев, как, нахохлившись, смотрит на него девочка. – Ну, посидел немного с мужиками в котельной по случаю праздника, а хозяйка моя уже заскучала… – Он приваливается растопыренной пятерней к бревенчатой стене и, потрясывая ногами, сбрасывает валенки – сначала один, а затем и другой. – Праздник ведь…

Подходя к столу, отец старается погладить Катю по голове. Жесткая, натруженная ладонь неловко проходится по волосам, и девочке очень хочется схватить эту руку, прижаться к ней щекой, осыпать поцелуями и рассказать, как плохо, как одиноко сейчас ее сердцу… Но отцовская рука уже достает из кармана засаленного бушлата бутылку водки. Из другого кармана появляется на свет газетный сверток с селедочным запахом и два мелких мандарина.

Вот он тяжело усаживается перед миской с дымящейся картошкой, поливает ее пахучим подсолнечным маслом, режет луковицу на дольки. Все, что обычно делает отец, даже то, как приготовляется к ужину, получается у него как-то по-особенному веско, такая уж у него натура. Но сейчас Катя уже не любуется им, как прежде, она ему не верит. Девочка с жалостью всматривается в его лицо – опавшее, с потемневшей кожей и мутными глазами. Расстегнутый ворот рубашки приоткрывает край грязной майки, красноватую жилистую шею с угольно-черными морщинами и щетиной на кадыке, небритый подбородок и горькие складки, залегшие по углам рта.

– Если бы мамочка наша жива была, так мы бы праздновали… – горько сетует отец.

Он выпивает залпом один стакан, следом за ним другой, и Катя уже знает, что произойдет дальше: отец совсем захмелеет, начнет спорить неведомо с кем и стучать кулаком по столу, жалуясь на свою горькую долю, как будто ее доля слаще…

Спустя какое-то время мужчина выбирается из-за стола и, вытянув вперед руки и с трудом сохраняя равновесие, шагает за занавеску в спальню.

Девочка снова сидит одна, задумавшись о чем-то, пока кошка, усевшись на задние лапки, не начинает скрестись когтями о ножку стола. «Мэу, мэу», – настырно попрошайничает старая кошка притворно жалостным голосом.

– И ты еще тут на мою голову! – Катя, схватив двумя пальчиками селедочный хвост с тарелки, бросает его кошке. – Не приставай больше! – И совсем как измученная заботами женщина, глубоко вздыхает: – Ох, Господи…

Она встает, набрасывает на голову старый материн платок, просовывает тонкие ноги в валенки и в одной кофте поверх платьица выходит на двор.

У забора на вечернем снегу отражаются цветные лоскутки соседских окон. Воздух студен и сух, мерно тянутся вверх дымки из труб, где-то лениво полаивают собаки… В другой стороне огней почти не видно и кажется, совсем близко, только рукой подать, громоздится темный силуэт церкви. Над покосившейся луковкой – рожок луны в туманном сиянии и окружении звездной россыпи. Катю захлестывает желание побежать к церкви, туда, где мамина могила.

– Только посмотрю на могилку – и сразу же домой! Постою чуточку – и бегом обратно, даже замерзнуть не успею! – шепчет она себе уже на бегу.

На морозном воздухе изо рта вырываются прозрачные облачка пара, по снежному полю катится искристая лунная дорожка, качаются небо и черный горизонт с редкой ниткой дальних огней…

Катя сбегает с наезженного тракта, прижимая рукой к подбородку концы платка, запыхавшись, выпрастывает грузные валенки из сугробов и торопливо пробирается к церкви. У кирпичной стены, прорезанной клином лунного света на щербатой штукатурке, девочка в нерешительности останавливается, переводя дыхание. На голубом снегу залегли ровные тени лип, оград и решеток, силуэты крестов и пирамид со звездами… Где-то здесь – родная могилка, надо только пройти десять или двадцать шагов.

Собравшись с духом, Катя словно вплавь пускается по пышным навалам – дальше и дальше, в немую чащобу кладбища. Что-то не получается отыскать – все вокруг так похоже… Она бросается в одну сторону, недолго раздумывает и, сноровисто двигаясь, пробирается в другую. Валенки проваливаются до самых краев, потом опускаются еще глубже, пока, замерев по пояс в снегу и совсем обессилев, девочка не опускается на бок. Надо чуточку передохнуть…

Катя лежит на снегу, положив голову на локоть. Ей совсем не холодно и ничуточки не страшно. Легкими клубами стелется дыхание, в самых краешках век застывают холодные капельки слез. «Мамочка…» – беззвучно шепчет Катя и проваливается в темноту, как в вату.

…Вот она бежит по тропинке вслед за какими-то людьми. Небо над головой тоже ночное и в звездах, вроде такое же, но все-таки другое. Совсем не холодно, да здесь и не зима совсем, и пахнет не снегом, не печным дымком, а пряной смесью каких-то неведомых трав. Кругом – камни-валуны, и песок, и силуэты раскидистых деревьев, и колючие низкие кустарники. Какой-то мужчина в тулупчике мехом наружу и без рукавов протягивает ей руку: «Скорее же!» Увидев, что Катя не поспевает за его широким шагом, он легко поднимает ее на плечо и уверенно шагает вместе с ней, переступая через камни. Рядом бегут еще люди с длинными палками с загнутыми концами, бородатые, черноволосые, кто-то держит в руке горящий факел. Вот они спускаются с холма, и впереди открывается долина с большим селением, а может быть, городом, мерцающим множеством огней. Над невысокими домами в лунном свете стоит облако пыли, громко кричит неспокойный скот…